Родители привлекли на помощь бабушку Лиз, чтобы задрапировать переднюю веранду длинными полосами оберточной пищевой бумаги и разрисовать их так, чтобы они выглядели как вход в кроличью нору. Отец, игравший Белого Кролика, взял напрокат полный кроличий наряд в местном магазине карнавальных костюмов. Мама соорудила набор крокетных молотков-фламинго из пластиковых клюшек для гольфа, на которые натянула ярко-розовые нейлоновые колготки. Она приделала им круглые головы и мягкие тельца из стеганого ватина, соединенные длинными шеями. Напоследок снабдила стаю плюшевыми лапами и клювами и вытаращенными вращающимися глазами. Они лежали в полной готовности на задней веранде, рядом с набором шаров из пенополистирола, обернутых в ежиные иголки из искусственного меха. В день праздника я стояла на передней веранде в голубом платье и передничке, ожидая прихода гостей.

Все прибыли в гриме, с плюшевыми ушами и меховыми хвостами, мы собрались в столовой есть торт и пить молоко. Отец распечатал сценарий той сцены из диснеевского мультика, где Алиса попадает на безумное чаепитие, а мама соорудила гигантские карманные часы из картона и покрыла их золотой фольгой. В то время как Джейми (Мартовский Заяц) и подруга нашей матери Нэнси (Безумный Шляпник) читали свои реплики, мы изображали танец, в процессе которого гости намазывают часы Белого Кролика сливочным маслом, потом поливают чаем, потом мажут джемом. После этого мы играли в «крокей», стараясь закатить ежей с помощью фламинго в белые воротца, вкопанные в лужайку.

Мама оделась как кухарка Герцогини, водрузив на блестящие темные волосы высокий поварской колпак и повязав на талию белый фартук. Она прохаживалась между нами по заднему двору, время от времени выкрикивая: «Еще перца!» – и рассыпая всем на головы конфетти из гигантского шейкера, сделанного из пустой кофейной жестянки. В тот день ей исполнилось сорок два. Потом она говорила, что с нетерпением ждала, когда ей исполнится сорок. Она видела в этом новом десятилетии шанс отбросить прежние обиды и ожидания и начать более аутентичную главу жизни.

Моя память сохранила и отшлифовала день той вечеринки, сгладив острые углы. В тот день казалось возможным, что мамино лечение даст эффект. Она выглядела здоровой и сильной, стоя на черном настиле в белом колпаке и фартуке, обозревая результаты своих трудов. Она спланировала и осуществила мою именинную вечеринку так же, как управляла своими сложными лечебными процедурами и как делала все: скрупулезно, неустанно, в точных и мельчайших подробностях.

В другой раз они с отцом привлекли родственников и нарисовали ростовые изображения Дороти, Железного Дровосека, Страшилы и Трусливого Льва на огромных кусках картона, расставив их по дому для тематического праздника в честь Джейми по «Волшебнику страны Оз». Для него на вечеринку «Черепашки-ниндзя» изготовили и раздали всем участникам тканевые маски ниндзя, а отец в костюме Шредера разыграл сцену похищения нашей кузины Джесси. Для моей вечеринки «Под водой» мать много дней складывала косяк бумажных оригами-рыбок, чтобы они плавали сквозь водоросли из папиросной бумаги по потолку столовой. Среди всего ужаса маминой болезни праздники были той радостью, которую можно было ждать с нетерпением. Они стали походить на огромные деревенские фестивали. Друзья, родственники и соседи – все помогали воплотить эти зрелищные представления. В те недели, пока мать и отец готовили пышные зрелища, они казались счастливыми.

После каждого праздника родители не убирали украшения, и они накапливались, слой за слоем, пока дом не начал походить на музей детских фантазий. Больше десяти лет сцены из «Волшебника страны Оз» украшали стены. Рыбки продолжали плавать по потолку столовой. Огромные игральные карты стояли, прислоненные к перилам, точно пустые рыцарские доспехи, а почетный караул из ядрено-розовых фламинго, расставленных по передней прихожей, смотрел на нас выпученными глазами из-под утолщавшегося слоя пыли.

Родители, Питер и Кристина, встретились на вечеринке в Сан-Франциско в 1981 году и поженились два года спустя в том же городе. Он был бухгалтером-аудитором, она только окончила бизнес-школу. Отец за несколько лет до их знакомства уехал из Англии, но по-прежнему употреблял в речи типичные англицизмы. Он был красив, этакий гибрид Джеймса Дина и Хью Лори, с голубыми глазами и волосами оттенка клубничный блонд; и обе эти черты передал мне. Он всегда носил в кармане носовой платок и завязывал на нем узелки, чтобы напоминать себе о вещах, которые все равно забывал. Его полное имя было Питер Кингстон, однако моя мама называла его Питером Пэном.

Отец умел все превращать в игру. Самый маленький клочок поникшей травы перед церковью или банком был возможностью поиграть в «великого старого герцога Йорка» – мы маршировали строем вверх по холму, а потом так же строевым шагом спускались вниз. Он обожал сокращенные маршруты. Наш первый, бело-голубой дом стоял через улицу от начальной школы, которая каждый вечер запирала ограду детской площадки на замок. Отец взял кусачки по металлу, перекусил цепь, удерживавшую ворота, и повесил собственный замок рядом со школьным, чтобы его можно было открыть, когда нам хотелось там поиграть. Школа периодически заменяла цепь, и он покупал очередной новый замок. Несколько лет у меня был друг по имени Трэвис, чей дом стоял сразу за нашим. Отец выпилил прямоугольник из нашего заднего забора и приладил выпиленный кусок на петли с металлическим засовом. Потом пошел к дому Трэвиса и выпилил дыру и в его заборе. Проход, соединявший эти две дверцы, тянулся через небольшой промежуток между задними заборами соседей, густо заросший плющом и населенный пауками-волками. Время от времени отец проходился по этому переходу с мачете, срубая ползучие плети и расчищая для меня дорогу. Утром по выходным иногда покупал большой промасленный бумажный пакет маффинов и круассанов в местной пекарне, потом прятал его где-нибудь на старом сельском кладбище, которое располагалось в конце нашей улицы, пристраивая пакет на низко нависшей ветви дуба или под мраморной скамьей. Затем приводил нас с Джейми к воротам и указывал внутрь: «Идите и найдите свой завтрак!»

Отец предоставил маме быть ответственной за всю дисциплину – это роль, с которой она превосходно справлялась, хоть и терпеть ее не могла. Она вечно создавала какие-то правила, чтобы упорядочить ландшафт наших дней. Распечатывала маленькие меню на четвертушках листа и просила нас выбрать, что мы хотим на завтрак и обед с собой. Маленькие галочки, которые я ставила рядом с пунктами «изюм с орехами» и «котлетки из риса с тунцом», были контрактными соглашениями, обещаниями съесть эти блюда, поскольку я сама их попросила. Она делала нашу жизнь как можно более предсказуемой, стабилизируя все, до чего могла дотянуться. Время от времени пыталась поменяться местами с отцом и назначить его на роль блюстителя порядка.

– Давайте-ка все почистим зубы и наденем пижамы до того, как папочка придет домой, – говорила она, пока он проводил неторопливый вечерний обход окрестностей вместе с Типпи. – Он будет недоволен, если не ляжете в постель до его возвращения.

Иногда мы подыгрывали. При этом знали: на самом деле ему все равно, в какое время мы пойдем спать. Он был своего рода человеком-реквизитом в ее сольной кампании по наведению порядка в нашей жизни.

Не помню, когда родители начали спать в разных спальнях. Вот вроде бы еще вчера отец ночевал в самой большой комнате, сразу у лестницы на втором этаже, а вот он уже в соседней, гостевой спальне, где спал его отец, когда приезжал в гости из Англии. Когда я проснулась от дурного сна и побрела по коридору, чтобы забраться в родительскую постель, то обнаружила в ней только маму, так что там было сколько угодно места для меня, чтобы свернуться калачиком подле нее. Для меня данная перемена только это и значила – больше ничего. Я не связывала ее со ссорами, которые часто слышала по вечерам сквозь пол спальни.

Родители никогда не ссорились на втором этаже, но, видимо, не сознавали, что отзвуки конфликта могут просачиваться из кухни на второй этаж, проникая в пространство над ней. Иногда я притаивалась на лестнице или на диване под одеялом, чтобы слушать, как взлетают и затихают голоса. Я не запоминала ни одного слова, только кругообразные паттерны их споров, как одна тема перетекала в другую и сливалась с ней, пока все не начинало тонуть в трясине обиды. Я ни разу не видела, чтобы Джейми вышел из комнаты послушать эти разговоры. Казалось, он предпочитал отключаться от их голосов, уходить в книги, или в рисование, или в сон. Он всегда был тихоней.

– Джейми – ИН-троверт, а ты – ЭКС-траверт, – однажды объяснила мама, выделив эти слова голосом. – Вот почему он не всегда может играть, когда ты от него этого хочешь.

По сравнению с Джейми я была вечно буйная, шумная, требующая внимания. Гости нашего дома нет-нет да и спотыкались об экземпляр книги «Воспитание вашего энергичного ребенка», валявшийся на полу. Когда эти гости пытались покинуть наш дом, то обнаруживали, что я куда-то спрятала ключи от машины. Иногда я брала моток веревки и потихоньку привязывала гостей за ноги к ножкам стульев в столовой, пока они сидели за столом. Я терпеть не могла, когда кто-то выходил за дверь. И никогда до конца не верила, когда они говорили, что еще придут.

– Вот же ты подменыш, – пеняла мне мать, когда я содрогалась на полу после бурной истерики. – Наверняка фейри подменили моего человеческого малыша своим, когда я отвернулась. Ты должна была родиться в какой-нибудь большой итальянской семье, где все свободнее выражают свои чувства. А вместо этого тебе достались мы.

Она имела в виду, что наша семья, имевшая английские корни с обеих сторон, была до основания проникнута передававшимся из поколения в поколение дискомфортным отношением к бурным эмоциям. Чувства, особенно некрасивые, такие как гнев или разочарование, были вещами, которые следовало признать, а затем подчинить своей воле. Эмоции были ответственностью человека, который их ощущал, и ему стоило отправиться в свою комнату и пробыть там столько, сколько нужно, чтобы успокоиться, и лишь потом выйти. А слезы и споры, похоже, приберегались для темного времени суток, когда всем остальным полагалось спать.

В иные ночи, когда голоса родителей становились особенно громкими, я выбиралась из своего потайного укрытия и выходила прямо на их поле битвы. Встав между ними, я вопила, или плакала, или нарочно что-нибудь роняла – в общем, делала все, что могла, только бы отвлечь их внимание друг от друга и перевести на себя. Для них было безопаснее сердиться на меня, поскольку меня-то в конце концов точно простят.

По воскресеньям мы вчетвером проходили полтора квартала до дома бабушки Лиз, чтобы поесть блинчиков. Улица между нашими домами была обсажена деревьями гинкго, и малейший ветерок приводил их кроны в движение, заставляя трепетать миллионами крохотных зеленых вееров.

Мать моей матери была высокой жилистой женщиной чуть за семьдесят, с проблесками серебра в темных волосах, с голубем мира, вытатуированным на внутренней стороне запястья, и привычкой прищелкивать языком. Как и отец, она была англичанкой и до сих пор говорила с легким акцентом, хотя ей было всего восемнадцать, когда она познакомилась во время Второй мировой войны с моим дедушкой-американцем и вышла за него замуж. За десять лет они прижили четверых детей, из которых мама была последней. Как-то раз она рассказала, что, по ее мнению, ее родили, чтобы спасти брак родителей, и свою задачу она провалила. Те развелись, когда она была совсем крохой, и отец-политик уехал жить в Вашингтон. Там, на другом конце страны, снова женился и обзавелся еще тремя дочерями. Они с моей матерью никогда не были близки. Дед умер, когда мне было три года, и я его совершенно не помню.

В доме бабушки Лиз была красная парадная дверь, которой никто никогда не пользовался, и огромная пальма, которую медленно душил ползучий плющ, росший у фасада. В шкафу в прихожей она хранила стопки книжек с 3D-иллюстрациями, полные цветных изображений динозавров, морских созданий и галапагосских птиц, которые поднимались со страниц, когда их переворачивали. Крепко зажав одну из них, мы с Джейми боролись за возможность потянуть за картонный язычок, который заставлял приплясывать лапки голубоногих олушей или раскрутить колесико, раскрывавшее воротник веерной ящерицы.