Блинчики бабушки Лиз были не похожи ни на чьи другие, поскольку она добавляла в тесто обезжиренный йогурт (она произносила «йа-гУрт»). Она отрезала кусочек сливочного масла в сковороду и выливала на нее одну ложку жидкого теста, проверяя нагрев. Переворачивала блинчик, потом разрезала пополам, чтобы понять, пропекся ли. Пока она выливала на сковороду очередную порцию теста, мы с Джейми на пару съедали пробный блинчик, кисловатый от йогурта и пропитанный горячим маслом.

Бабушка Лиз была художницей и преподавала живопись в местном колледже. Ее второй муж Билл Квандт (отец дядюшки Кью) был фотографом, ему принадлежал маленький магазинчик стереосистем. После его смерти она вышла замуж в третий раз, однако в моих воспоминаниях тот муж остался только седой шевелюрой, мельком увиденной над спинкой кресла. К тому времени как я с ней познакомилась, бабушка Лиз занималась в основном офортами, и в студии показывала нам с Джейми, как вырезает рисунок или узор в воскообразном материале, называемом грунтом, которым была покрыта стальная пластина. Затем окунала пластину в кислоту, которая въедалась в оголенный металл, протравливая на поверхности рисунок. Далее покрывала пластину чернилами, и печатный пресс высокого давления переносил рисунок на бумагу. Пластину с однажды нанесенным рисунком можно было использовать для создания оттисков снова и снова.

С раннего возраста у Джейми проявились способности к рисованию. В отличие от меня, он, казалось, интуитивно понимал, как выводить линии на странице, чтобы собака была похожа на собаку, а дом – на дом. Пока они с Джейми делали зарисовки, бабушка Лиз позволяла мне трогать и брать в руки многочисленные красивые предметы, которые держала в крохотных отделениях старинного наборного ящика, висевшего на стене студии. Там были гладкие кусочки морского стекла и осколки неограненных полудрагоценных камней. Там были миниатюрные молочно-белые раковинки, идеальные в своей извивистой сложности, и потемневшие серебряные ключики, такие маленькие, что, казалось, должны были открывать дверцы домиков фей. Бабушка Лиз хранила их, только чтобы рассматривать и рисовать, но я была уверена: это вещицы, которыми гордился бы любой музей.

– Бабушка из нее куда лучше, чем мама, – с легкой завистью не раз говорила моя мать. – С нами она никогда так не общалась.

В те давние времена бабушке Лиз, работающей матери пятерых детей, действительно не хватало внимания на все и всех. Детство моей мамы было разделено между ремесленным, богемным миром бабушки Лиз и богатым консервативным миром отца, и в обоих привязанность и близость являлись дефицитным ресурсом. От бабушки Лиз мы с Джейми получали все то нежное внимание, которое не досталось маме, словно время одновременно и усилило, и смягчило ее любовь.

Осенью после празднования моего пятилетия, когда листья гинкго вдоль нашей улицы окрасились золотом и стали опадать, образуя шелковистые кучки, мама начала проводить в доме бабушки Лиз все свободное время. Неделю за неделей я видела ее, казалось, только в те моменты, когда она или была на полпути к дверям, или только-только вошла в дом, с развевающимися по ветру длинными волосами, с узорчатой керамической миской овсянки в руке. «На ходу» – так она это называла. Наши завтраки по воскресеньям прекратились, поскольку, как говорила мать, бабушка недостаточно хорошо себе чувствует, чтобы жарить блинчики. У нее тоже рак, объяснила нам мама, но не в груди и не в костях, а в легких.

Однажды утром в начале декабря мать усадила нас с Джейми для разговора.

– Вы знаете, что бабушка Лиз очень больна.

Мы кивнули.

– Так вот, этим утром мне позвонили и сообщили, что она угасает, и я поспешила к ней так быстро, как могла. Как раз когда я переступила порог, она испустила последний вздох и умерла.

Мама говорила просто и ясно, но на последнем слове голос дрогнул. Мы с Джейми молчали. Должно быть, я плакала, однако мне запомнилось лишь ощущение, будто мать говорит нам что-то очень-очень важное. У бабушки был рак, и она не выжила.

Потом мама спросила:

– Вы хотите ее увидеть?

Деревья гинкго стояли обнаженные, когда мы шли к дому бабушки Лиз. Их ветви крест-накрест расчерчивали туманное небо, точно сошедшие с одного из ее офортов. В воздухе витал чистый запах земли после дождя. На мне было лиловое шерстяное пальтишко с крупными фиолетовыми пуговицами по переду, я держала мать за руку, и три моих шага приходились на один ее. Джейми с отцом следовали за нами.

Мы прошли в парадную дверь бабушки Лиз, которой никто никогда не пользовался, мимо высокой пальмы, полузадушенной плющом, в заднюю часть дома. В непривычно тихой кухне стояла холодная плита. Гостиная выглядела так же, как и всегда, вся в осенних коричневых и жжено-оранжевых тонах, которые бабушка обожала. У одной стены стояла статуя антилопы, которую в любом другом декабре бабушка уже украсила бы бусами и мишурой.

Приближаясь к двери спальни, я все замедляла и замедляла шаг. Внутри меня копился страх. Мне никогда раньше не приходилось видеть мертвого человека. Сквозь дверной проем я видела людей, суетившихся и перемещавшихся туда-сюда, что-то поправляя и расставляя. Мало-помалу придвигаясь ближе, я мельком увидела угол бабушкиной кровати, а на нем край ткани. Я знала это платье – длинное, красочное, приятное на ощупь. Его привычность придала мне достаточно храбрости, чтобы войти.

Поначалу я нарочно затуманивала зрение, боясь прямо посмотреть на фигуру на кровати. Моя мать и Антуанетта уже одели ее тело в ту одежду, которая должна была быть на ней при кремации. В щель между полуприкрытыми веками я увидела, что они сложили ей руки на животе, и разглядела длинную нить серебряных бус, покоившуюся на груди. Она была такой неподвижной! Собрав всю решимость, я сделала шаг вперед, чтобы посмотреть ей в лицо. В расслабленных линиях рта было какое-то глубокое умиротворение. Казалось, она улыбалась.

Со своего места у изножья кровати я наблюдала, как мама подошла к безмолвной фигуре, протянула руку и коснулась того места, где раньше теплилась жизнь. Эта картина въелась в мое сознание, как кислота, и навеки осталась вытравленной в нем.

Впоследствии я узнала от тети и дядьев, которые сидели у постели, что в свои последние недели бабушка пыталась заключить сделку с Богом.

«Возьми мою жизнь, – эти слова стали ее молитвой. – Забери меня и дай жить моей дочери».

Мама была четвертой из пятерых детей бабушки Лиз. Брат Билл был старше нее на десять лет, следующей родилась Антуанетта, а потом Уорд. Он жил в двух часах к югу от нас, в центре духовных ретритов и семинаров под названием «Маунт Мадонна», основанном на принципах йоги. Как и Уорд, моя мама интересовалась духовностью, и наши книжные шкафы содержали множество томов по буддизму, юнгианской психологии, философии и учениям нью-эйдж.

Когда мне было шесть лет, Уорд познакомил ее с супружеской парой из Буркина-Фасо, которая приехала читать лекцию в «Маунт Мадонне». Собонфу и Малидома Соме были духовными учителями, лекторами и писателями, которые постоянно жили в Окленде. Они как раз опробовали новую модель семинаров, вдохновленную традициями деревни, где оба выросли как коренные члены племени дагара. Они называли группу людей, которые приезжали участвовать в этой рассчитанной на год программе, куда вошла и мама, «деревней».

В течение следующего года группа из примерно пятидесяти человек ежемесячно собиралась в большом конференц-зале в Мерритт-колледже, где стены были сплошными окнами с видами на холм и залив. Несколько раз мама ездила в Окленд (на дорогу уходил час) одна. Иногда мы ездили вместе, и тогда за рулем был отец. Когда я впервые вошла в конференц-зал, меня встретила высокая женщина с круглым открытым лицом, широкими скулами и заметной щербинкой между двумя передними зубами. Собонфу всегда носила длинные платья с яркими принтами, повязывала длинные, заплетенные в косички волосы отрезом ткани соответствующей расцветки. Ее смех напоминал этакий радостный вопль. Она разговаривала со мной так же, как с присутствовавшими взрослыми, словно не видела между нами никакой разницы.

В деревне, где она родилась, ритуалам придавали большое значение, говорила Собонфу. Были частные и общественные; для празднования и для скорби; ежедневные, ежемесячные и ежегодные. Так люди осмысливали события своей жизни – и свидетельствовали жизни других. Они с Малидомой считали, что причина многих недугов западного общества – утрата ритуалов в жизни. «Деревня» была задумана как вместилище ритуала, импровизированное сообщество, целью которого было хранить общий опыт.

Все, что нужно для ритуала, говорила Собонфу, – выделить священное место и построить святилище. Чтобы создать его, заинтересованные люди должны задать намерение, договориться об общей цели. Они могут отграничить физическое пространство кру́гом из листьев, камней или золы. Чтобы построить святилище, нужны значимые предметы. Это могут быть фотографии, свечи, бусы, емкость с водой. Существуют пять первичных элементов, пять стихий, говорила Собонфу: вода, огонь, земля, природа и минерал. В зависимости от назначения ритуала определенный цвет или предмет может символизировать одну или несколько стихий. Они с Малидомой верили, что каждый человек связан с одной первичной стихией, определяемой годом его рождения. Моя мать была огнем – стихией снов, ви́дения и силы. Джейми был землей – стихией дома, заземленности, стабильности. Мой отец и я были минералом – стихией историй, памяти.

Встречи в конференц-зале длились часами, и когда мы с Джейми уставали и начинали вертеться, отец брал нас на прогулку по ближним холмам. Казалось, во время прогулок небо всегда было пасмурным, ветер гнал облака над нашими головами.

После первой такой встречи я спросила маму, у всех ли людей в «деревне» рак, как у нее. Она ответила: «Нет, все пришли туда по разным причинам». Особенно мама сдружилась с Джеем, героиновым наркоманом «в завязке», который ездил на «харлее» и всегда пах мятой и табачным дымом. Он часто оставался ночевать у нас на диване в гостиной, и по утрам я, спустившись со второго этажа, обнаруживала там его длинную, сонную фигуру с торчавшими с концов дивана конечностями. Поначалу я побаивалась его огромного тела и низкого голоса, но, когда он усаживал меня к себе на колени, в его сильных руках я чувствовала себя так, будто надежно пристегнута к креслу на аттракционе в парке развлечений.

Между ежемесячными общими встречами члены «деревни» собирались небольшими группами дома друг у друга. Собираясь в нашем, они всегда жгли шалфей, и этот запах стал ассоциироваться у меня с их присутствием. Я всегда была рада видеть Собонфу, и она, заметив, что я мнусь поблизости, всегда освобождала для меня место в их круге. Часто мне не хватало терпения просидеть больше нескольких минут, однако она неизменно привечала меня. Детей, говорила она, ни в коем случае нельзя исключать из ритуала. Собонфу помогла маме соорудить святилище перед камином возле кухни. Они поставили длинный деревянный складной стол и покрыли его тканью. Красной – в честь огня. На столе расположили фотографии моих бабушек, дедушек, прабабушек и прадедушек, а также предметы, символизировавшие пять стихий. Впоследствии мать помогла нам с Джейми создать похожие святилища, только поменьше, в наших спальнях.

Собонфу говорила мне, что эти фотографии символизируют всех моих предков. Я могла набираться мудрости от этих людей, даже если никогда с ними не встречалась, поскольку они вступили в великое сообщество ду́хов. Я смотрела на фотографии, вглядываясь поочередно в каждую пару пиксельных глаз. Дольше всех смотрела на фотографию бабушки Лиз, мечтая, чтобы она рассказала мне, где находится сейчас и каково ей там. Все эти люди, думала я, знают, каково это – умирать. Со временем фотографии стали в моем духовном понимании чем-то близким к божествам, своего рода пантеоном предков, богами и богинями моего прошлого.