Мамин год в «деревне» пришел к кульминации в виде самого важного ритуала из всех: инициации. Собонфу объясняла, что она состоит из трех частей. Во-первых, путь: неинициированный член сообщества должен отринуть комфорт и безопасность дома и семьи, отважившись шагнуть в неведомое. Во-вторых, драма: он должен пройти какое-то физическое или эмоциональное испытание, имеющее целью проверить характер, решимость. В-третьих, возвращение домой: инициированный возвращался в общину, и его, изменившегося, привечали дома.

– Что придется делать маме? – спросила я Собонфу. И представила, как она тащит на спине гигантский валун.

– У разных людей инициация может быть разной, – ответила та. – Твоя мать проходит собственную инициацию. Ее болезнь. Вся ваша семья через нее проходит.

Из-за этого мама не участвовала в ритуале, когда другие члены «деревни» закапывались в землю по шею и часами оставались в таком положении.

Годы спустя, листая страницы черного альбома, я наткнулась на фотографию небольшой кучки предметов: крохотных раковин, керамических бусин, металлических ключей. Они напомнили маленькие сокровища, которые бабушка Лиз держала в отделениях наборного ящика на стене своей художественной студии. Я вытащила картонный сундучок и стала перебирать его содержимое, пока не нашла почти на самом дне маленькую, никак не помеченную коробочку, внутри которой что-то перекатывалось и гремело. Под фотографией в альбоме мама написала:

Мой дорогой друг Джей носил все эти маленькие сокровища в маленькой ладанке на шее все время ритуала инициации в «деревне». Поскольку я не могла участвовать, Джей делал все необходимое вдвойне – один раз за себя, другой за меня. В том числе лежал, закопанный, четыре часа. Эти вещицы были в земле вместе с ним.

Некоторые из этих предметов предназначены тебе, другие – Джейми. Используйте их для ваших святилищ. Они – носители мощной энергии, духа и любви. Храните их в тайне и безопасности. Люблю тебя, милая моя девочка.

Твоя мама

Я ощутила укол вины. Прошли годы с тех пор, как я разобрала святилище в своей комнате. Я не знала, как объяснить его присутствие друзьям, приходившим в гости. В то время я была подростком, и воспоминания о Собонфу, Джее и «деревне» начали тускнеть от времени и «отсутствия употребления». Эти собрания казались такими далекими от текущей жизни с ее экзаменами по геометрии, влюбленностями и друзьями, будто приснились.

Как ни странно, на том свертке не было никаких пометок, так что осталось неясным, когда, по мысли матери, я должна была открыть его и найти эти вещицы. Вертя в пальцах крохотные памятки прошлого, я ощутила прилив благодарности за предоставленное ими доказательство, что мои воспоминания о «деревне» не были придуманными. К тому времени большая часть моей жизни до смерти матери стала казаться сказкой, давно утраченным фантазийным миром мифов и магии. Но, подумала я, перекатывая в пальцах маленькую бусинку, эти годы были реальными, такими же, как вещи в моей руке.

Я не помню, зачем мы решили той зимой переставить мою кровать. То ли хотели прикинуть, как она будет смотреться у окна, то ли нам понадобилась одна из многочисленных вещей, которые постоянно заваливались между ней и стеной: книги, носки, пластиковые шпаги, волшебные палочки… Но когда мама ухватила ее под изножье и приподняла, звук, раздавшийся откуда-то из глубины ее тела, походил на пистолетный выстрел.

Крак!

Мелькнула доля секунды, пропущенный удар сердца между этим звуком и моментом, когда она упала. Мне было шесть лет, и я не знала, что делать, поэтому застыла в дверном проеме как вкопанная. Потом мать закричала.

Я никогда не слышала, чтобы кто-то издавал подобные звуки. Впечатление было такое, будто ее жгли заживо. Я продолжала стоять на месте, парализованная. Я боялась прикоснуться к ней, но слышать звук, который она издавала, было нестерпимо, как и видеть ее, извивающуюся на полу.

Постепенно сплошные крики разбавились прерывистым дыханием, и вот она уже смогла пустить поверх него пару произнесенных шепотом слов:

– Приведи… папу.

Это указание сбросило с меня оцепенение, и я побежала. Встретила на лестнице бегущего вверх отца и указала на дверь своей спальни. Он промчался мимо меня: та же паника, которая заставила меня застыть соляным столбом, подтолкнула его к быстрым, решительным действиям.

Вернувшись на порог комнаты, я смотрела, как он наклонился над матерью, касаясь ее тела мягкими, испытующими движениями. Он заговорил тихим успокаивающим голосом, задавая вопросы, заставляя ее дышать. Сквозь пелену ужаса я отметила странную, внезапную нежность между ними, такую интимную, как если бы застукала их за поцелуем. Мама всегда была такой сильной, такой великолепной. Трудно было представить, что она может в чем-то нуждаться или принимать такую мягкость. А теперь она плакала на ковре, и отец гладил ее по волосам. Через пару минут он начал поднимать маму на ноги. На это ушло много времени. Каждый крохотный миг заставлял ее резко втягивать в себя воздух или скулить. Наконец, она встала, тяжело привалившись к отцовскому плечу. Я стояла в стороне, пока он поддерживал ее, помогая преодолевать один мучительный дюйм за другим – по геометрическому узору моего ковра и дальше, сквозь дверной проем спальни.

После этого мать промучилась несколько недель, испытывая то усиливавшуюся, то затихавшую боль. Не знаю, встречалась ли она в это время с врачом, но, полагаю, распоряжения доктора Гонсалеса могли этого не допустить. Мать терпеть не могла лежать пластом, поэтому отец арендовал больничную койку-трансформер и поставил ее в комнате рядом с кухней, чтобы она не была заперта в одиночестве на втором этаже. В те недели я проводила вторую половину дня, сидя по-турецки у ее ног, наслаждаясь новизной явления – кровать посреди дома! В те дни, когда боль была терпимой, мы слушали «Бессмертного Хэнка Уильямса» на кассете, и она учила меня шить. Я научилась изготавливать подушечку для булавок, сложив вместе два квадратика ткани и ведя простой прямой шов по краю, оставляя в самом конце отверстие около дюйма в ширину. Потом вывернула получившийся мешочек наизнанку, набила белым наполнителем из полиэстера, положила внутрь пару веточек сушеной лаванды и зашила отверстие. В уголке неровным петельным швом вышила инициалы Г. К. – первые буквы своих имени и фамилии, а также наших с мамой имен, Гвенни и Кристина.

Однажды поздней ночью я проснулась от воя сирен и бело-голубых огней машины неотложной помощи, которые плясали по стенам моей спальни. Я подошла к окну и увидела, как два санитара достают носилки из задних дверец машины. Я видела машину «неотложки» только в кино и вдруг подумала, что носилки означают, что мама умерла. Мне было слишком страшно открыть дверь, поэтому я осталась дрожать в своей темной спальне. Шум шагов и голоса долетали до меня из коридора нижнего этажа. Показалось, что я услышала голос Собонфу, низкий и встревоженный. Пару минут – или часов – спустя я увидела в окно, как те же двое санитаров погрузили тело матери в машину и увезли прочь.

Впоследствии я узнала, что Собонфу тем вечером была в нашем доме вместе с другими членами «деревни», проводя ритуалы, чтобы помочь маме справиться с болью. Однако с этой болью справиться было невозможно, и, наконец, ее мучения стали настолько сильны, что кто-то позвонил в 911. Санитары, приехав, хотели уложить мать на носилки, но та сказала, что любое давление на спину невыносимо, и они долго искали способ перенести ее.

В больнице рентгеновские снимки показали компрессионный перелом. В какой-то момент после того, как она упала в моей комнате и неподвижно лежала на койке на первом этаже, ее позвоночник попросту сломался. Хирурги сумели стабилизировать место перелома металлическими заклепками, но один отросток, однако, всегда торчал в сторону, явственно выпирая под кожей. Перелом со временем зажил, но сделанные в больнице снимки, первые за эти несколько лет, показали его фундаментальную причину. Рак распространился в кости.

Родители рассказали нам об этом к концу весны. К тому времени мать уже сидела, нося поверх одежды громоздкий корсет для поддержки спины. После ужина мы вчетвером собрались в официальной передней гостиной, где обычно праздновали Рождество или устраивали званые ужины. Стены были окрашены в глубокий, бархатный красный цвет, два кожаных дивана были красными, и в ковре на полу тоже были красные нити. Обычно вся эта краснота делала комнату уютной, но в тот вечер казалась резкой, как тревожный сигнал. Мать и отец сели на один диван, а мы с Джейми на другой. За большими окнами было темно, на дубовом кофейном столике между нами стояла большая керамическая миска с водой и четырьмя красными плавающими свечами. Четыре свечи, поняла я, для четырех членов нашей семьи. И в продуманной композиции момента чуяла опасность.

Говорить начала мама. Я перебила:

– Зачем куры перебежали дорогу?

Она непонимающе уставилась на меня.

– Чтобы попасть на другую сторону!

– Ладно, Дженни, давай, угомонись.

Но я не могла. Я выдала еще одну шутку. Я изображала смешные голоса. Я вскочила, чтобы пересесть на колени к папе. Я перепробовала все известные мне способы, только бы не дать ей произнести слова, приближение которых чувствовала. Если я их не услышу, то они не будут, не смогут быть правдой. Наконец мать пригвоздила меня взглядом к дивану.

Она сказала, что умирает. Она не использовала слова вроде «метастатический» или «терминальная», но сказала, что рак разросся и распространился, что она не выздоровеет и врачи надеются лишь дать ей еще некоторое время. Она сказала, что продолжает искать новые виды лечения, что не сдалась и не сдастся никогда. Она хочет провести с нами столько времени, сколько ей смогут дать. Хочет остаться с нами больше всего на свете. При агрессивном лечении, сказала она, возможно, у нее будет год.

Это слово ударило в мое сердце, как в гонг. Год. Двенадцать месяцев. Пятьдесят две недели. Триста шестьдесят пять с четвертью суток. Достаточно времени, чтобы окончить один класс школы или посадить луковицы и увидеть, как они зацветут. За год можно отрастить волосы на шесть дюймов, выучить новый язык, зарастить сломанную конечность. Мне только исполнилось семь, и до этого момента казалось, что год – это долго. Я была потрясена, обнаружив, что год – это вообще ничто. Я посмотрела на четыре свечи на столике между нами.

Одна из них должна сгореть быстрее, подумала я.

Пока мать говорила, Джейми сидел совершенно неподвижно и молча. Он сидел, вжавшись в свой угол красного дивана, опустив веки, словно вот-вот уснет. У него, понимаю я теперь, был собственный метод попытаться не слышать того, о чем нам говорила мама. Пока она продолжала говорить, его ровное дыхание постепенно сменилось дрожащим, потом он начал судорожно хватать воздух, когда слезы полились по веснушчатым щекам. Я видела брата плачущим, только когда он падал и ушибался. К тому времени как все мы пошли наверх надевать пижамы, и я, и он обрыдались до изнеможения.

Доктор Гонсалес отказался считать мою мать своей пациенткой, когда ее рак распространился. Он заявил, что она недостаточно точно следовала протоколу, а то, что в больнице ей сделали рентген, было нарушением соглашения. Он оборвал все связи и предоставил ей самой разбираться, что делать дальше.

Я ни разу не слышала, чтобы мама говорила о том, что́ чувствовала, когда человек, которому она доверилась, бросил ее. Когда я пытаюсь поставить себя на ее место, то ощущаю такой всепоглощающий гнев и чувство предательства, что это пугает меня саму. Хочется встретиться с этим человеком лицом к лицу и заставить его понять, что никто на свете не мог быть более преданным той задаче, которую доктор Гонсалес поставил, чем моя мать. Она была создана для битвы такого рода. Ее требовательная, строгая, бескомпромиссная натура делала ее идеально подходящей для выполнения такой строгой программы. Полагаю, отчасти именно поэтому она изначально привлекла мать – позволяла ей чувствовать себя ответственной. Мама верила: если сделать все идеально, если отвечать высочайшим возможным стандартам, можно выжить.