Если прежде они и ехали настоящей дорогой, то теперь свернули с нее. Ослы, безошибочно нащупывая путь чуткими, зрячими копытами, двинулись кверху, по каменистому склону холма, время от времени неизбежно попадая в полосы жутковатого сияния небесной тверди. На вершине Чистик, осадив осла, спешился. То же самое сделал и Шелк. Нежнейший из ночных бризов тайком, воровски крался вдаль, в темноту, унося с собой аромат карликового дуба пополам с шелковичными ягодами, иссохших, рассыпающихся в прах трав и папоротников, запах прошмыгнувшей мимо лисицы, а главное, самой сути, самого естества ночи. Ослы задрали длинные морды, ловя ветерок ноздрями, а Шелк, точно веером, замахал перед собою широкополой соломенной шляпой.

– Видишь огни, патера? – спросил Чистик, указав в сторону неяркого золотистого зарева за верхушками деревьев. – Вот это берлога Крови и есть. Мы ее сзади, кругом обошли, понимаешь? Как только свернули с проезжей дороги, сразу в обход и двинулись. С другой стороны большие ворота из стальных прутьев и травяная дорожка для пневмоглиссеров, подъезжающих к парадному крыльцу. А черную, вроде как волнистую линию между нами и домом заметил?

Шелк пригляделся, сощурился, но никакой черной линии разглядеть не сумел.

– Это каменная стена высотой примерно вон с то небольшое дерево. Поверху громадными шипами утыкана, но я бы сказал, они там скорее для красоты. Возможно, если сумеешь накинуть на один из шипов веревку, сможешь взобраться на стену. Пробовал ли кто такой номер проделать, мне неизвестно, только у Крови охрана там есть, понимаешь? Стражники, талос большущий – их я видел сам, и, может быть, это еще не все. За остальное не поручусь. Ты, патера, такими вещами когда-нибудь занимался?

Шелк отрицательно покачал головой.

– Так я и думал. Ладно. По-моему, выйдет из всего этого вот что. Попробуешь ты перебраться за стену – по веревке ли или еще как, только дело не выгорит. Не выгорит, и незадолго до ростени отправишься ты назад, в город, чувствуя себя гаже дерьма в сточной канаве и думая, будто я хохочу над тобой, надрывая живот. Однако я хохотать не буду. Наоборот, жертвоприношение закажу, потому как ты вернулся назад живым, ясно? Черного агнца Тартару в дар поднесу, слышишь? Самого тучного, какой только найдется на рынке, в твоем мантейоне, не далее как послезавтра, словом ручаюсь.

Сделав паузу, Чистик перевел дух.

– А когда с жертвоприношением будет покончено, возьму с тебя клятву никогда больше не затевать таких глупостей. С чего, с чего ты решил, будто сумеешь вытянуть из Крови обещание вернуть тебе мантейон? Ведь не сумеешь же. С чего взял, что он исполнит обещанное? Ведь не исполнит же, патера, даже ради всех богов, сколько ни есть их в Майнфрейме. Но я с тебя, патера, клятву возьму, чего бы это ни стоило, вот увидишь. Возьму и буду знать: ты ее сдержишь. Ты не из тех, кто слово свое нарушает.

– Ты слишком уж добр ко мне, Чистик, – слегка смутившись, возразил Шелк. – Таких похвал я не заслуживаю.

– Если б я вправду желал тебе добра, патера, так не стал бы нанимать этих ослов. Повел бы тебя сюда пешим ходом, чтоб ты как следует вымотался да бросил эту затею поскорей, не затягивая.

Внезапно встревожившись, Чистик умолк, запустил пятерню в волосы.

– Только, если ты таки проберешься внутрь, усталому там делать нечего. Измотавшись, в нашем ремесле за работу браться нельзя. Идешь на дело – будь спокоен и полон сил. Только, видишь ли, я таких дел провернул самое меньшее сотню, однако эту берлогу подламывать не взялся бы даже за тысячу голдяков. Счастливо оставаться, патера. Да улыбнется тебе Фэа.

– Постой. Подожди, – взмолился Шелк, ухватив его за рукав. – Разве ты не бывал в этом доме? Ты же говорил, доводилось…

– Доводилось, патера. Заглядывал пару раз. По делам. И что там да как, толком сказать не могу.

– Ты говорил, что меня наверняка сцапают. Признаю: да, это вполне вероятно. Тем не менее я попадаться не собираюсь, а если попадусь, подведу Иносущего – бога, доверившего мне важное дело, – так же верно, как подвел бы его, ничего сегодня не предприняв, понимаешь? Скажи, Чистик, разве ты сам ни разу не попадался? Ведь попадался же наверняка.

Чистик неохотно кивнул:

– Попадался разок, патера. Совсем еще мелким. Застукал меня один и такую мне задал трепку… Клянусь любимой хавроньей Фэа: думал, насмерть забьет. Нет, отвел душу да пинком на улицу вышвырнул, а случилось это прямо в нашем квартале. Хочешь, могу даже дом тот при случае показать, – закончил он и потянул рукав на себя, однако Шелк рукава не выпустил.

– Как же тебя поймали, Чистик? В чем именно ты ошибся? Будь добр, расскажи, чтоб я не совершил той же ошибки.

– Ты ее уже совершил, патера, – ответил Чистик, виновато потупившись. – Вот, погляди. Подломил я пару домов, раздухарился, возомнил о себе, решил, будто меня никому уже не поймать. Имелся у меня кое-кто на подхвате, понимаешь? Так я их разогнал, объявил себя мастером нашего ремесла, загордился: как же, теперь-то самому Тартару впору передо мной шляпу снимать… и позабыл, что нашу шпанскую работу с оглядкой работать нужно. Каждую мелочь примечать.

На этом Чистик умолк.

– И какую же мелочь ты проглядел? – спросил Шелк.

– Долг, патера, – хмыкнул Чистик. – Только Крови это никак не касается, а потому и тебя волновать не должно.

– Все равно расскажи, – велел Шелк, по-прежнему не отпуская его рукава.

– Видишь ли, патера, тот малый, хозяин дома, шикарно в жизни устроился. Обувку чистил в заведении «У Горностая». Знаешь такое? Поужинать – в голдяк встанет, а то и в два. Расчет в перворазрядных заведениях вроде этого обычно по сциллицам, так как вечера сфингиц для них время самое бойкое, понимаешь? Вот я и рассудил: получит он причитающееся, опрокинет пару стакашек и завалится дрыхнуть, что твой солдат, ну а дальше… Дальше – главное, бабы его не всполошить, то есть жены не разбудить, патера, не то она всю метлу об муженька измочалит, а с тюфяка его подымет. Главное, тихо, и все по-моему выйдет. Одна беда: не знал я, что задолжал он им, понимаешь? Задолжал Горностаю, недельное жалованье с него удержали, и оказался он трезвым как стеклышко… ну, почти. И принял меня по полной. Задал мне трепку… и, надо сказать, поделом.

Шелк понимающе кивнул.

– И ты, патера, сейчас делаешь то же самое. Хватки шпанской у тебя нет. Кто в доме, что там, внутри, с комнатами, что с окнами, тебе неизвестно. Идешь на дело без единого козыря на руках.

– Но ведь ты, безусловно, можешь хоть что-нибудь рассказать, – заметил Шелк.

Чистик поправил увесистую полусаблю на поясе.

– Сам дом – основательный, каменный. По бокам крылья. В каждом по три этажа, главная часть двухэтажная. Если войти с парадного, как я, попадаешь в громадный приемный зал, а дальше меня не пустили. Тот тип, что рассказывал мне про этажи, говорил, будто внизу капитальный подвал, а под ним еще один. Стражников куча. Одного из них ты в моем стекле видел. И еще талос, лохмать его… прошу прощения, патера. Хотя обо всем этом я уже говорил.

– А не знаешь ли ты хоть примерно, где этот Кровь спит по ночам?

Чистик отрицательно покачал головой. Во мраке его жест оказался почти незаметен.

– Только ночью, на темной-то стороне, он не спит ни часа, как и все шпанюки, понимаешь, патера? Дела на ногах держат до самой ростени. Ну, люди приходят поговорить, вот как я, – пояснил он, то ли разглядев, то ли почуяв отразившееся на лице Шелка непонимание, – или подручные являются на поклон, докладывают, кто чем занят.

– Теперь понимаю.

Чистик, взяв под уздцы меньшего, черного ослика, взгромоздился на собственного.

– До ростени у тебя часа четыре, патера. Ну, может, пять. После придется возвращаться назад. Я бы на твоем месте поутру возле стены не торчал: поверху стражник расхаживать может, так часто делают.

– Ладно, – вновь кивнул Шелк, вспомнив, что до стены еще нужно добраться. – Еще раз спасибо тебе. Что б ты ни думал, я тебя не выдам… и постараюсь не попасться по мере возможности.

Провожая уезжавшего Чистика взглядом, Шелк внезапно задумался, каким он был в детстве, какие слова смогла подобрать для него, малыша, майтера Мята, чем сумела пронять того, прежнего Чистика до глубины души. Ведь Чистик при всем своем угрожающем виде, при всех воровских словечках веровал, и вера его, не в пример вере многих, на первый взгляд куда более добропорядочных горожан, являла собою отнюдь не обычное суеверие. Нет, образ улыбающейся Сциллы появился на стене той сумрачной, голой комнаты совсем не случайно, не просто так, и сообщил Шелку гораздо, гораздо больше, чем собственное стекло: дух Чистика незримо склонялся перед богиней в искреннем благоговении.

Воодушевленный этими мыслями, Шелк тоже преклонил колени, хотя острые мелкие кремешки на вершине холма больно впились в кожу. Да, Иносущий предупреждал, что помощи он не получит, но и не запрещал просить помощи у прочих богов – к примеру, у мрачного Тартара, покровителя всех преступающих рамки закона.

– Черный агнец, о милостивый Тартар, достанется тебе одному, как только я смогу приобрести нового, – посулил он. – Будь добр, не оставь меня без заботы на пути служения меньшему божеству.

Однако Кровь, по словам Чистика, не гнушающийся торговлей ржавью, и женщинами, и даже контрабандой, тоже орудует вне рамок закона. Что, если Тартар отнесется к нему благосклоннее?

Вздохнув, Шелк поднялся, отряхнул пыль со штанин самых старых из имевшихся у него брюк и ощупью, осторожно ступая по каменистому склону, двинулся вниз. Как сложится, так и сложится, а выбора у него нет: вперед, и только вперед, хоть с помощью темного бога, хоть без. Быть может, его сторону примет Двояковидящий Пас или Сцилла-Испепелительница, богиня куда влиятельнее брата… ясное дело, разве Сцилле угодно, чтоб город, чтущий ее столь высоко, потерял мантейон?

Ободренный, Шелк продолжил спуск. Вскоре золотистые отсветы огней в доме Крови скрылись из виду за кронами деревьев, а вместе с ними исчез и легкий ветерок. У подножия холма воздух вновь сделался жарким, удушливым, спертым, перезревшим за лето, затянувшееся сверх всяких разумных пределов.

А может, и нет…

Нащупывая дорогу сквозь густые заросли, на каждом шагу хрустя палой листвой, потрескивая сухими ветками, Шелк вдруг сообразил: выдайся нынешний год нормальным, сейчас этот лес укрывали бы глубокие снега, и что б тогда вышло из его затеи? Ничего путного. Неужели все это знойное, засушливое, казавшееся нескончаемым лето в действительности продлено до конца осени ради него одного?

Мысль эта заставила замереть на месте, не завершив очередного шага. Неужели вся эта жара, весь пролитый людьми пот ниспосланы ему в помощь? И ежедневные страдания майтеры Мрамор, и красная, воспаленная сыпь на лицах детишек, и гибнущие посевы, и пересыхающие ручьи – все это из-за него?

Едва подумав о пересохших ручьях, Шелк едва не свалился в русло одного из них и только благодаря везению сумел ухватиться за сук, невидимый в темноте. Осторожно спустившись с неровного берега, он опустился на колени, ощупал сглаженные течением камни в поисках воды, однако воды не нашел. Возможно, выше либо ниже, в самых глубоких местах, еще остались какие-то лужицы, но в этом месте ручей иссяк подчистую, до капли.

Склонив голову набок, Шелк прислушался: не журчит, не звенит ли где ток быстрой воды меж камней? Нет, знакомой мелодии ручейка он не расслышал. Едва отзвучал донесшийся издали резкий, пронзительный крик козодоя, над головой его вновь сомкнулась лесная тишь. Казалось, иссушенные жаждой деревья в терпеливом молчании дремлют, ждут лучших времен.

Лес этот, по словам одного из наставников в схоле, посадили во времена кальда, чтоб его водосбор питал городские колодцы, и, хотя ныне Аюнтамьенто позволял богатеям строиться в его границах, оставался по-прежнему просторным, тянулся в сторону Палюстрии на добрых полсотни лиг. Если его ручьи высохли, долго ли еще суждено жить Вирону? Не потребуется ли, пусть хотя бы на время, возвести новый город у берега озера?

Тоскуя по свету не меньше, чем по воде, Шелк выбрался на противоположный берег и спустя еще сотню шагов увидел за частоколом голых, тесно прижавшихся друг к дружке деревьев долгожданные отсветы небесной тверди на тесаном, до блеска отполированном камне.