Чем ближе, тем выше, массивней казалась окружавшая виллу Крови стена. Чистик оценивал ее высоту кубитов в десять или около, однако Шелк, остановившись у ее подножия и подняв взгляд к тусклым, неверным отблескам небосвода на остриях зловещих стальных шипов, счел сию оценку сверх меры заниженной. Несколько обескураженный, он размотал тонкую веревку из конского волоса, обвязанную вокруг пояса, заткнул рукоять топорика за ремень, соорудил на конце веревки скользящую петлю, как советовал Чистик, и метнул ее вверх, к венчавшим стену шипам.

На миг, показавшийся Шелку целой минутой, не меньше, веревка повисла над его головой, словно чудесное знамение, угольно-черная на фоне сияющих небесных земель, терявшаяся в непроглядной, черной, как сажа, тьме, пересекая бескрайнюю полосу тени… но в следующее же мгновение безжизненно упала к его ногам.

Шелк, закусив губу, собрал ее, расправил и снова швырнул петлю кверху. Из глубин памяти неожиданно, сами собой, всплыли последние слова умиравшего конюха, которому он приносил искупление грехов перед богами с неделю тому назад, – слова, подводившие итог пятидесяти годам тяжелого труда: «Я старался, патера… старался». Следом вспомнился Шелку и изнурительный зной спальни в четырех пролетах от земли, рваные, вылинявшие лошадиные попоны на кровати, глиняный кувшин с водой и краюха черствого хлеба (вне всяких сомнений, припасенная неким состоятельным человеком для своего скакуна), оказавшаяся не по зубам ослабшему, умиравшему конюху…

Еще попытка. Неопрятный, любительский набросок жены, оставившей конюха, видя, что тот больше не в силах прокормить ее и детей…

Ладно. Еще один, последний бросок, а после он вернется в старенькую обитель авгура на Солнечной улице, туда, где ему и следует быть, уляжется спать и забудет эти бредовые планы спасения мантейона вместе с бурыми вшами, кишевшими в выцветшей синей попоне…

Последний бросок.

«Я старался, патера… старался».

Портреты троих детей, которых отец не видел куда дольше, чем прожил на свете сам Шелк…

«Ладно, – подумал он. – Попробую еще разок».

На шестом броске ему удалось захлестнуть петлей один из шипов. Не заметил ли кто-либо в доме веревки, взлетающей над стеной и падающей вниз? О сем оставалось только гадать. С силой дернув веревку к себе, Шелк затянул петлю натуго, отер полой риз взмокшие от пота ладони, уперся ногами в тесаный камень стены и полез кверху. Увы, стоило ему взобраться примерно вдвое выше собственного немалого роста, петля распустилась и незадачливый взломщик рухнул наземь.

– О Пас! – воскликнул он куда громче, чем собирался, после чего минуты три, а то и более безмолвно, укрывшись в тени у подножия стены, потирая ушибленные места, вслушивался в тишину.

Вокруг по-прежнему царило безмолвие.

– О Сцилла, и Тартар, и ты, Всевеликий Пас, – нарушив молчание, забормотал Шелк, – не забывайте слугу своего, не оставляйте милостью!

Поднявшись на ноги, он смотал веревку на локоть и осмотрел петлю. Петля оказалась аккуратно рассечена как раз посередине. Очевидно, грани шипов заточены, будто клинки мечей… о чем следовало бы догадаться заранее.

Ретировавшись в заросли, Шелк принялся шарить среди едва различимых во мраке ветвей, нащупывая рогульку подходящей величины. Первый нанесенный вслепую удар топорика прозвучал громче выстрела из пулевого ружья. Замерев в ожидании, Шелк вновь напряг слух, уверенный, что вот-вот услышит тревожные крики и частый топот множества ног… но нет, лесной тишины не нарушали даже сверчки.

Ощупью убедившись в ничтожности зарубки, оставленной на ветке топориком, Шелк благоразумно убрал подальше свободную руку, вновь с силой ударил по ветке, вновь замер, прислушался.

На сей раз до ушей его откуда-то издали (точно так же Шелк давным-давно, мальчишкой, лежа в жару, слышал сквозь наглухо запертое, плотно задернутое занавесями окно негромкое, но мелодичное пиликанье шарманки, возвещавшей появление седого нищего с ручной обезьянкой на плече, за целых три улицы от дома) донеслись несколько – всего-то пара-другая – бодрых, живых, зовущих музыкальных фраз. Затем музыка стихла, уступив место протяжному, монотонному пению козодоя.

Удостоверившись, что она не возобновится, Шелк принялся рубить укрытую мраком ветку, пока не отсек ее начисто, после чего упер концом в ствол и очистил от тонких прутьев. Покончив с этим, он выбрался из лесной темени на озаренную отсветами небосвода полянку возле стены и надежно обвязал получившуюся рогульку веревкой там, где рожки срастались воедино. Сильный бросок, и раздвоенный сук, взвившись над остриями шипов, прочно зацепился за них, стоило только потянуть веревку к себе.

Запыхавшийся, взмокший от пота, насквозь пропитавшего и рубашку, и брюки, Шелк вскарабкался на наклонный карниз и, тяжко дыша, распластался на плоском камне, узкой полоске между шипами и краем отвесной стены. Так, в неподвижности, пролежал он минут пять, а может, и больше.

Несомненно, его уже заметили, а если и нет, неизбежно заметят, как только он встанет на ноги. Да, вставать – глупость чистой воды. Переводя дух, Шелк твердил, твердил себе самому, что даже мысль о столь безрассудном поступке могла прийти в голову только такому дурню, как он.

Когда же он наконец поднялся, всерьез ожидая грозного окрика либо грохота выстрела из пулевого ружья, пришлось призвать на помощь все самообладание до последней крохи, чтоб не взглянуть вниз.

Однако стена оказалась на целый кубит шире, чем он ожидал, – ни дать ни взять дорожка в саду мантейона. Переступив через стальные шипы, украшенные зазубренными, на ощупь острыми, точно пилы, гранями, Шелк присел, сдвинул на лоб широкополую соломенную шляпу с низкой тульей, нижнюю часть лица прикрыл полой черных риз и оглядел далекую виллу с прилегавшими к ней угодьями.

От ближайшего крыла виллы его, на глазок, отделяла добрая сотня кубитов. Упомянутая Чистиком травяная дорожка, ведущая к парадному крыльцу виллы, отсюда оказалась почти не видна, однако от задней стороны ближайшего крыла тянулась к стене, упираясь в нее сотней шагов левее, белая тропка, посыпанная чем-то наподобие крылокаменного щебня. По обе стороны от этой дорожки высилось с полдюжины построек различной величины: в самой большой, очевидно, укрывали от непогоды всевозможный транспорт, а соседняя, значительно выше и уже, с узкими, затянутыми проволочной сеткой окошками в верхней части глухой стены, следовало полагать, предназначалась для домашней птицы.

Однако Шелка более всего обеспокоила другая постройка, вторая по величине. К открытой задней части ее примыкал просторный дворик, обнесенный частоколом, а поверху затянутый сеткой. Возможно, верхушки столбов частокола заострили отчасти и для того, чтоб надежнее закрепить сетку, но огражденная ими голая земля, местами поросшая едва различимыми в неверных отсветах небосвода пучками травы, внушала вполне определенные мысли. Сомнений быть не могло: это вольер для опасных зверей.

Невольно поежившись, Шелк продолжил осмотр угодий. За главным, центральным зданием виллы виднелось нечто вроде внутреннего двора или террасы, почти целиком заслоненной боковым крылом, однако разглядеть краешек каменной мостовой и цветущее дерево в керамической кадке крыло вовсе не помешало.

Над покатыми лужайками также возвышались рассаженные в тщательно выверенном, нарочитом беспорядке, деревья и даже кусты живых изгородей. Многовато, однако ж, растительности… похоже, Кровь, хоть и выстроил стену, и завел стражу, не слишком опасался незваных гостей.

Хотя, если его сторожевые псы любят поваляться в тени, незваного гостя, решившего подобраться к особняку Крови, прячась за хозяйскими деревьями, может ожидать весьма неприятный, убийственно неприятный сюрприз, а в таком случае чем меньше препятствий для быстрого, отчаянного рывка к вилле, тем лучше. Хм-м-м… что бы предпринял на месте Шелка опытный, целеустремленный грабитель наподобие Чистика?

Однако Шелк тут же пожалел об этой мысли: Чистик, ясное дело, отправился бы восвояси либо подыскал для ограбления другой дом, попроще. Как и говорил. Кровь – не обычный магнат, не богатый купец, не комиссар, разжиревший на взятках. Кровь – тоже смекалистый, ловкий преступник, причем озабоченный собственной безопасностью куда сильнее, чем следовало бы ожидать. Отчего? Видимо, у него хватает преступных тайн… или врагов, как и он сам, живущих за гранью закона: к примеру, Чистика его другом уж точно не назовешь.

Однажды, двенадцати лет от роду, Шелк в компании еще нескольких мальчишек забрался в пустовавший дом и теперь отчетливо вспомнил весь свой страх, весь стыд, не говоря уж о жутковатой, гулкой тишине безлюдных комнат и мебели, укрытой от пыли чехлами из грязно-белого полотна. Как огорчилась, как взволновалась мать, узнав об их проделке! Наказывать Шелка она отказалась: пускай-де наказание незадачливому взломщику назначит хозяин дома.

Наказания (при одной мысли о коем Шелк съежился, беспокойно заерзал, лежа поверх стены) так и не последовало, но ожидание грядущей кары повергало его в ужас неделями, месяцами…

А может быть, час расплаты просто настал лишь сегодня? В конце концов, разве образ того опустевшего дома не высился на задворках памяти, когда Шелк, препоясавшись веревкой из конского волоса, вооружившись топориком, отправился на поиски Чистика (в то время – лишь одного из смутно знакомых мирян, посещавших мантейон по сциллицам). Если б не Чистик с майтерой Мятой, если б не починка обветшавшей кровли мантейона, а главное, если б не тот достопамятный дом, куда он забрался, вдвоем с одним из товарищей взломав окно на задах… если б не все это вкупе, он ни за что не решился бы тайком пробраться сюда, в особняк Крови. Вернее, в воображаемый особняк Крови на Палатине. На Палатине, среди респектабельных, состоятельных горожан, где (теперь-то он прекрасно это понимал) такого соседа, как Кровь, не потерпели бы ни за что. Пришлось бы ему тогда, вместо этой неразумной, совершенно мальчишеской эскапады…

А что, собственно, ему еще оставалось? Снова писать слезное прошение патере Реморе, коадъютору Капитула, хотя Капитул, что вполне очевидно, уже принял решение? Добиваться личной беседы с Его Высокомудрием Пролокутором, которой Шелк пробовал, но не сумел добиться около месяца тому назад, в конце концов осознав (вернее, полагая, будто осознал) всю серьезность финансового положения мантейона? Стоило вспомнить выражение лица крохотного, лукавого протонотария Его Высокомудрия и долгое ожидание, завершившееся сообщением, что Его Высокомудрие отбыл почивать до утра, кулаки сжались сами собой.

– Его Высокомудрие достиг весьма преклонных лет, – объяснил протонотарий (как будто он, патера Шелк, какой-нибудь заезжий иноземец). – Ныне Его Высокомудрие так легко утомляется…

С этими словами протонотарий столь гнусно, всепонимающе усмехнулся, что Шелку ужасно захотелось врезать ему от всей души.

Ладно, допустим, обе эти возможности уже опробованы и исчерпаны, однако он наверняка мог бы предпринять еще что-либо – разумное, действенное и, самое главное, в рамках закона!

Не успел Шелк закончить эти раздумья, как из-за угла дальнего крыла виллы тяжеловесно, грозно выскользнул упомянутый Чистиком талос. На миг появившись, он тут же исчез из виду, вновь появился, замелькал, то скрываясь в тени, то выезжая под яркий свет небосвода.

Поначалу Шелку подумалось, что талос услышал его, но нет: в таком случае он двигался бы много быстрее. Очевидно, он попросту, как обычно, патрулировал угодья, караулил высокую, величавую виллу с зубчатыми обводами крыш, верша еще один из тысяч и тысяч обходов, совершенных с тех пор, как Кровь нанял его на службу. Изрядно занервничав, Шелк вжался в камень. Вот интересно, что у этой махины с зоркостью глаз? Майтера Мрамор как-то призналась, что видит куда хуже Шелка, хотя ему, читая книги, с двенадцати лет приходилось надевать очки. Однако причиной тому может быть всего лишь ее почтенный возраст, а талос, может, и примитивней устроен, но все-таки изрядно моложе… а впрочем, что толку гадать? Как бы там ни было, движение, разумеется, выдаст его скорее, чем неподвижность.