вчера вечером я лежала у себя в гостиной и слушала вашу пластинку. Мне вспомнилось мое замужество. Я была слишком молода, когда вышла за Джеймса. В шестнадцать лет мы думаем, что знаем все на свете, но знаем ли мы на самом деле хоть что-нибудь?

Но мне уже не шестнадцать, и если мне хочется без ума в кого-то влюбиться – например, в бейсболиста, – то я это сделаю.

Что вы думаете о любви?

Ответ Эллы уместился в шесть слов: «Не могу ответить на этот вопрос».

Мэрилин удивилась такому ответу, ведь она слышала, как Элла поет о любви. Следующее письмо от Эллы было длиннее, следующее за ним – еще длиннее.

Они ни разу не встречались лицом к лицу, но Мэрилин верит, что скоро это случится.

Когда Мэрилин слушает ее пение, Элла кажется ей открытой книгой. Мэрилин думает, что понимает ее. Чтобы так петь, нужно быть по-настоящему заботливым, творческим, одаренным человеком, нужно любить свою работу всей душой. Разве не об этом говорила Джорджиана в самом первом письме – чтобы запеть, нужно найти голос у себя в душе?

Встретив Эллу, Мэрилин покажет ей, что она – такая же.

Сочиняя письма Элле, она перестает быть Мэрилин Монро, гламурной кинозвездой. Она становится просто… собой. Немного Мэрилин, немного Нормой Джин. Женщиной с сердцем, с мечтами, которая просто хочет, чтобы кто-то послушал ее шутки и не исправлял ее дикцию, не сомневался в ее интеллекте, не пялился на ее грудь, не добивался, чтобы она произнесла что-то с придыханием, когда ей совершенно нечего сказать. Мэрилин нравится иметь подругу, приятельницу по переписке, пусть даже она не всегда отвечает лично. Элла отлично вписывается в эту роль.

Записав все, что произошло с ней с прошлого раза, Мэрилин приклеивает на конверт марку и спешит к почтовому ящику, цокая по тротуару каблучками.

Письмо легко проскальзывает в щель ящика, и сердце Мэрилин слегка подпрыгивает в груди.

Она смотрит вверх, на голубое калифорнийское небо, и вдыхает аромат высаженных по периметру жилого комплекса бугенвиллей и стрелиций. Когда-то она не верила, что ее мечтам суждено осуществиться. Думала, что никогда не сможет заполучить того, чего хочет. А теперь на ее лице расцветает улыбка. Она прижимает ладонь к груди и вздыхает.

И в жизни, и в любви все складывается благополучно.

Ее карьера взлетает все выше, несмотря на финансовые трудности. Она больше не играет в эпизодических ролях и в передачах. Теперь она звезда и снимается вместе со знаменитостями.

И у нее появилась новая цель. Сто тысяч долларов за фильм. А потом – и миллион. Ее ничто не остановит. А сейчас пора готовиться к уроку танцев. Звездами не рождаются – ими становятся.

Пока не придет настоящая
Элла

1952 год

Темперанс Фицджеральд, или Темпи. Мамино прозвище стало бы отличным сценическим псевдонимом. Она могла бы выступать на Бродвее, в клубе «Коттон», распевать свинг в барах Гарлема. Таланта ей было не занимать. Она не так уж часто проявляла его дома, но, позволив себе расслабиться и спеть «It’s the Girl»^[7] сестер Босвелл, станцевать чарльстон или блэк-боттом, она зажигала своим выступлением весь мир. Или, по крайней мере, нагревала половицы нашей маленькой кухни в Йонкерсе.

До пятнадцати лет я улыбалась редко. И только благодаря маме.

Интересно, почему она не попыталась пробиться в большую лигу?

Слишком бедна.

Слишком необразованна.

Слишком невезуча.

Все вышеперечисленное.

Или во всем виновата набившая оскомину грустная история: слишком часто ошибалась в мужчинах?

Почему я обвиняю мужчин? А почему бы и нет? Они постоянно разбивают наши мечты. Отчимы. Мужья. Товарищи по группе. Не все, но многие из них. Но я всем сердцем и всей душой верила, что когда-нибудь найду хорошего мужчину – быть может, Рэя, – мужчину, который будет меня любить и которого я буду любить в ответ, и мы с ним будем вместе. Я его не отпущу. Я думала, что никогда не отпущу Рэя, но почему-то мы никак не можем найти компромисс. Золотую середину, где я смогу быть джазовой певицей, ведь это моя сущность, а Рэй – одним из лучших басистов в мире.

Почему-то мы понимаем друг друга лишь на сцене.

Он добродушный человек. Не любит ссориться. И часто уходит посреди ссоры, когда обстановка слишком накаляется. Проблема в том, что в последнее время никакого накала между нами нет. Ни пылающей злости, ни огненной страсти. Одна лишь вежливая беседа или вовсе молчание.

Почему любовь сгорает дотла прежде, чем кто-то вообще замечает пожар? До чего же обидно.

Меня подбрасывает. И еще раз. Я сжимаю подлокотник. Сон мгновенно обрывается. У меня екает в груди. Мотор рычит, как обленившийся лев. Я открываю глаза. Быстро моргаю. Туман, застилавший мой взор, рассеивается, когда я выглядываю в маленькое овальное окошко.

У меня вырывается вздох облегчения.

Я не падаю. Я лечу на трансатлантическом рейсе Pan Am^[8], вылетевшем из аэропорта Айдлуайлд в Нью-Йорке пятнадцать часов назад. И вот мы наконец приземляемся в Лондонском аэропорту.

Впереди лишь бескрайнее небо.

Первый этап первых европейских гастролей «Джаза в филармонии» Нормана Гранца подошел к концу, и члены группы приветствуют Лондон радостными возгласами.

А меня душит чувство вины.

Отчасти, как ни странно, из-за Мэрилин Монро. Она пишет мне раз в неделю, а я так и не отправила ни одного письма в ответ. Это работа Джорджианы. Но чувство вины накапливается, и его тяжесть давит на меня так, словно кто-то наступил мне на шею или положил наковальню на грудь. Мой брак разваливается, я почти не провожу времени с сыном, постоянно занята записями и выступлениями. Разве я могу просить прощения за то, что я певица? Но почему я вечно подвожу тех, кого люблю?

На прошлой неделе мне захотелось на что-то отвлечься. Я забрела в кабинет Джорджианы в Куинсе, нашла в верхнем ящике стола пачку писем от Мэрилин и принялась читать. Кузина несколько раз упоминала, что у Мэрилин отличное чувство юмора. Я надеялась прочитать что-то, что меня развеселило бы.

Но письма оказались на редкость откровенными. Даже чересчур. У Мэрилин тоже хватает проблем с мужчинами – от мужей и бойфрендов до сумасшедших отцов. И если мне придется прочесть еще хоть одно предложение о Джо Ди Маджо… Я за себя не отвечаю.

Но она затрагивает и другие темы. Некоторые письма я даже перечитывала.

Дорогая Элла,

движение за гражданские права – одна из важнейших проблем в современной Америке. Битва против сегрегации школ непременно должна завершиться победой. Я бы предпочла, чтобы люди были менее терпеливы…

Она прямо заявила, что поддерживает движение. Это такой голливудский жест. Я не до конца уверена в ее искренности. Однако большинство американцев – что белых, что черных – не знают, что я думаю о движении. Само собой, я негритянка, поэтому они считают, что я безоговорочно поддерживаю Национальную ассоциацию содействия прогрессу цветного населения. Так и есть, но я не затрагиваю подобные темы открыто. Гражданские права – слишком серьезная проблема, чтобы обсуждать ее с каждым встречным, и уж тем более с любопытными репортерами, ищущими способ тебя опозорить.

Может быть, мне не стоит так уж строго судить Мэрилин. Вполне возможно, у нее есть свой пиар-менеджер, который запрещает ей говорить с журналистами о движении за гражданские права. «Они здесь не за тем, чтобы слушать твое мнение о политике», – так говорит Хейзел Уикс, мой пиар-менеджер.

Не исключено, что Мэрилин тоже «рекомендуют» держать рот на замке, если в разговоре поднимаются темы посерьезней сплетен из колонки Уолтера Уинчелла или раздела «Общество» журнала Jet.

Поначалу я пишу для Мэрилин совсем короткие послания. Не более чем нацарапанные от руки записки, к которым Мэрилин, кажется, питает слабость. Но в них нет ничего такого, что не напечатали бы в журнале DownBeat^[9].

Самолет остановился. Все готовятся к выходу. Нас ждет пересадка в Лондонском аэропорту и следующий рейс.

Я закрываю сумку и проверяю, что замок защелкнулся. Мне бы не хотелось потерять ни одного письма. Как из тех, что прислала мне Мэрилин, так и из тех, которые я собираюсь отправить ей.

На взлетно-посадочной полосе нас уже поджидают репортеры. Не целая толпа, но достаточно фотографов и журналистов, чтобы все (кроме меня) заулыбались, в том числе и Норман. Должна признать, я рада видеть его улыбку. В последнее время они с Лореттой, его женой, часто спорят насчет ухода за дочерью-инвалидом. Как-то раз он даже разрыдался у меня на глазах, немало меня шокировав. Я не думала, что он вообще умеет плакать.

– Впечатляет, не правда ли? – Норман, стоящий рядом со мной, подбородком указывает на двух фотографов в бейсболках с надписью «Пресса» и с блокнотами в руках, спешащих к нам. – Хорошо, что мы прилетели в Лондон. Здесь живут настоящие поклонники джаза, – добавляет он и направляется к фотографам. Вокруг постепенно собирается толпа – случайные прохожие пытаются сообразить, кто он и почему путешествует с неграми, я полагаю. Потом они замечают в руках членов группы музыкальные инструменты.

Я слышу, как Норман громко и четко произносит:

– Эти гастроли – наша давняя мечта.

Приближаются и остальные: Джорджиана, участники «Трио Оскара Питерсона» (Оскар, мой муж Рэй, с которым я больше не живу, и Ирвинг Эшби), а также Флип Филлипс, Лестер Янг, Хэнк Джонс и Макс Роуч. Но нам особенно нечего сказать репортерам.

Потом нас ведут по длинному коридору в помещение, на двери которого висит табличка с надписью «Таможенная служба Великобритании».

– Почему мы не встали в очередь с другими пассажирами? – спрашиваю я Джорджиану, пока мы пытаемся угнаться за мужчинами.

– Может быть, деятелей искусства пропускают отдельно, – неуверенно отвечает она.

В комнате нас встречают несколько мужчин за длинной стойкой, одетых в униформу и белые перчатки, с суровыми выражениями на лицах. Норман болтает о чем-то с Оскаром, встав в начало очереди, но их прерывают.

– Парень, – один из мужчин в униформе тычет пальцем в Оскара, – положи сумку на стол и открой.

Разговор резко обрывается. Это слово – «парень» – пропитано хорошо знакомым презрением. Наши товарищи по группе напрягаются. Мы с Джорджианой машинально хватаемся друг за друга. У нас чутье на неприятности.

Британские таможенники роются в наших чемоданах, сумках и кейсах с музыкальными инструментами.

– Выверните карманы.

Члены группы подчиняются.

– У вас есть при себе что-нибудь запрещенное?

– Вы всем задаете этот вопрос? – интересуется Норман ледяным тоном. Проверка перестала быть рутинной.

– Неужели это обязательно? – добавляет Оскар, но таможенники его игнорируют.

Норман спрашивает:

– Почему вы не досматриваете багаж других прилетевших американцев? Только у негров.

Я делаю шаг вперед и кладу свою сумку на стойку, но один из таможенников поворачивается и шепчет что-то на ухо другому.

– Вам придется пройти личный досмотр.

– Что? – громко говорит Джорджиана. – Что вы собрались с ней делать?

– Вам тоже, мисс.

Норман немедленно подходит ко мне.

– Что вам нужно от этих женщин?

Меня всю трясет. Мы проделали такой долгий путь и столкнулись с подобным отношением. Мое сердце разбито, и мне хочется брызгать слюной от злости.

– Хотят их обыскать, – шепчет Оскар.

– Концерты отменяются! – кричит Норман. – Если нас встречают таким образом, мы отменим концерты. Все до последнего.

Он закрывает оставшиеся на стойке сумки, чемоданы и кейсы. Потом раздает вещи владельцам.

– Идемте. Идемте отсюда.

Из кабинета позади выходит еще один таможенник и подходит к Норману, подняв руки в извиняющемся жесте. Они отходят в сторону на пару минут, после чего нас выпускают из таможенной службы.