Пока эпидемия занимала на корабле все новые позиции, пока на палубах царил страх заразиться, а запах антисептика заполонял каждый угол, до смерти волновавшаяся за здоровье доньи Аны Баси слонялась у входа в столовую, закутавшись в толстое шерстяное одеяло. Вопреки внешней слабости она ощущала в себе необузданную силу. По правде говоря, такой живой и способной на все она не чувствовала себя никогда. Много лет назад, когда она отлеживалась от очередной хвори, донья Ана сказала ей: «Стоит тебе достать весь скопившийся внутри гнев, как тебе сразу полегчает, потому как душевные надрывы ослабляют плоть. Тебе бы прокричаться, поколотить кулаками кровать, сказать стене все, что ты думаешь о своем муже. Тебя убивает твоя сдержанность». Как же она была права, думала Баси: одной мысли о встрече, о расплате с Диего было достаточно, чтобы она почувствовала в себе удивительную стойкость духа.

Она никогда прежде не задумывалась о смерти, настигавшей людей в открытом море: всходить на корабль она и не собиралась. Она представляла, как покойников оборачивали в саваны и, оставив их в специально отведенном для подобных случаев месте, довозили до берега, чтобы похоронить их по христианским обычаям. И каково же было ее изумление, когда она увидела, как после короткой молитвы духовника окропленных каплей святой воды мертвецов сбрасывали за борт.

Как-то раз донья Ана упоминала о каменной усыпальнице ее семьи, находившейся на местном кладбище. На самом видном куполе возвышалась невероятной красоты статуя Божьего посланника архангела Гавриила: высеченный из белого мрамора, он трубит на Небесах, возвещая о начале Страшного суда. В этой усыпальнице покоились все ее близкие и родные: ее мать с отцом и сын, умерший вскоре после рождения. А когда придет время, она хотела, чтобы ее похоронили рядом с ними.

«Вся семья вместе, Баси, навеки вечные. Так и должно быть».

Эти слова заставили Баси караулить у входа в столовую и при первой же возможности туда заскочить. Всякий раз, когда какой-нибудь матрос отворял дверь, до нее небольшими порциями доносился стойкий запах антисептика. А чтобы попасть внутрь, всего-то и потребовалось, что дождаться удобного случая, когда матросы на мгновение отвлеклись. Пол был усеян бессчетными подстилками, и почти на всех лежали больные. На нее обрушились кашель, стоны и мольбы позвать доктора со священником. Одетый в рясу отец Мигель стоял, склонившись над каким-то сеньором, целовавшим деревянное распятие у него в руке.

Ноги у Баси подкосились, как случалось всякий раз, когда она чувствовала рядом смерть. Она ощутила зарождавшийся в животе знакомый страх; беспокойство давало о себе знать сжимавшими грудь тисками и, достигнув горла, впивалось в него звериными когтями, перекрывая дыхание.

Обойдя всю залу, она нашла донью Ану недалеко от входа, во втором ряду уложенных на полу больных. Мар тогда хлопотала над мальчиком на соседней подстилке. Сидя на коленях, она протирала ему лицо тряпицей, смоченной в наполненном водой тазу. Там же сидели и Паулина с Росалией, которые на фоне остальных выглядели заметно лучше.

Баси подошла ближе. Донья Ана была в сознании, вся в поту и тяжело дышала. К горлу тут же поступила тревога, но Баси сумела ей улыбнуться.

– Баси… – только и смогла прохрипеть донья Ана.

Баси поспешила взять ее за руку.

Услышав голос матери, Мар, не вставая с места, оглянулась. Но при виде Баси она тут же развернулась к ней всем телом.

– Господи, Баси. Ты что здесь делаешь?

– Не прогоняйте меня, сеньорита: мне там, снаружи, без дела сидеть невыносимо.

– Но ты же заболеешь.

– Да знаю, вот только жить, постоянно трясясь за здоровье, тоже невмоготу. Уж сколько раз я была при смерти – отцу вашему хорошо известно. И раз я до сих пор здесь, значит, Господь уготовил мне другой путь. Я хочу остаться… помочь, чем могу. Исполню все, что вы с доктором прикажете. С места не сдвинусь, но уйти – не уйду. Тут столько больных – и всем нужна помощь. А я в это время как раз с вашей матушкой посижу.

Подняв глаза, она увидела доктора Хустино. Тот смотрел на нее подбоченившись и в знак неодобрения, как обычно, качал головой. Но Баси была тверда в своем намерении и отступать не собиралась.

Найдя себе место возле сеньоры, Баси постелила на полу одеяло. Донья Ана хотела ей что-то сказать, но из-за боли в горле не могла, и навещавший ее при каждой возможности доктор Хустино советовал ей не тратить силы и отдыхать.

Пара матросов меняли воду в тазах и белье на подстилках и расставляли по зале тарелки с антисептиком. Мар всякий раз выходила за глотком свежего воздуха, когда сил терпеть эту скверную обстановку, сдавливавшую грудь, больше не оставалось. Главная палуба была полна народа: сидевшие на деревянных рейках пассажиры укрывались от гулявшего по кораблю ветра одеялами. Боясь заразиться, они перебрались из кубрика на открытый воздух.

Той ночью доктор Хустино сказал ей, что если закупорка дыхательных путей продолжится, то на рассвете он проведет донье Ане трахеотомию. При этих словах его лицо исказилось, словно его до смерти перепугали, и на нем застыло выражение ужаса.

Рано утром, измотанная несколькими бессонными ночами, Баси, пользуясь выдавшимся мгновением спокойствия, когда донья Ана, не мучимая приступом кашля, казалось, мирно отдыхала, улеглась на разложенное на полу одеяло. Она была так утомлена, что не слышала ни стонов больных, ни шума, вызванного суетой доктора Хустино, ни матросов, выносивших ведра с всевозможными человеческими выделениями. Тогда-то донья Ана, пыша жаром и с трудом дыша, очнулась и увидела ее рядом с собой. Несмотря на тяжелое состояние, она словно бы прозрела. Протянув руку, она заботливо поправила Баси сползшее на пол покрывало. Затем повернула голову к покоившемуся рядом мальчику. Он лежал с открытыми глазами и, полный ужаса, весь дрожал. Ему было лет восемь-десять, и донья Ана припомнила, что Мар называла его Пабло. Кожа его блестела от пота, волосы прилипли ко лбу, щеки пылали.

Донья Ана подумала о его родителях – и почувствовала глубокое сострадание: не было большего мучения, чем переживания за здоровье родных детей. Грязная, изношенная одежда указывала на его скромное происхождение, и, по всей видимости, он не переодевался с тех пор, как взошел на корабль.

– Хочу к маме, – еле слышно пробормотал он и всхлипнул.

Он выглядел таким одиноким и беспомощным, что донья Ана взяла его за руку. Она ожидала, что он ее отдернет, но нет – напротив, она почувствовала, как его маленькие пальчики сжали ее ладонь в ответ.

– Вы не отпустите меня, когда я усну? – спросил он.

Чтобы собрать в груди достаточно воздуха, донья Ана продолжительно вздохнула.

– Ни за что на свете.

Пабло поверил ее словам, и этого оказалось достаточно, чтобы, закрыв глаза, он представил себе свою маму. Он поддался туману, окутывавшему его разум и уносившему его все дальше и дальше. В его детском помутненном сознании возникший образ матери был так отчетлив и внушителен, что он наконец ощутил покой. Измученный борьбой, он отпустил все напряжение – и испытал необыкновенную безмятежность.

Немногим позже донья Ана заметила, как сжимавшие ее руку детские пальчики ослабли. Открыв глаза, она взглянула на него – и поняла: в сопровождении ангелов, рядом с которыми ему больше не грозят ни голод, ни холод, ни страхи, Пабло уже предстал перед Господом. С верой у доньи Аны отношения были неоднозначные, но теперь она нуждалась в ней как никогда. Она нуждалась в ней из-за маленького Пабло. Потому она крепко сжала его руку – и не выпустила ее до тех пор, пока сама, закрыв глаза, не отправилась вслед за ним.

Очнувшись, Баси увидела, как они, притихшие, крепко держались за руки, и не сумела сдержать пронизанный горем вопль, на который тут же подбежал доктор Хустино. Она никогда не видела его столь искаженного лица. Он прослушал донье Ане сердце и сделал все возможное, чтобы восстановить пульс.

– Ана, нет, любимая моя, пожалуйста…

Стоявшая рядом Мар заплакала и в попытках сдержать крик сжала кулаки.

Несмотря на все старания доктора Хустино, сердце доньи Аны затихло.

Невзирая на собственные научные знания и уговоры отца Мигеля, весь следующий час доктор Хустино пытался вернуть ей сердцебиение. И лишь присутствие бортового врача, которого оповестили о случившемся, заставило его сдаться.

Пока тот выносил заключение о смерти, Мар обняла отца. Баси безутешно плакала, не в состоянии осознать произошедшего.

И лишь голос отца Мигеля снова привел их в чувство:

– Доктор, мальчик…

Бортовой врач бросился к нему и прослушал сердце. Затем, весь расстроенный, взглянул на них, покачав головой. Отец Мигель склонился над мальчиком, и бортовой врач подошел к доктору Хустино.

– Глубоко вам соболезную, доктор, – сказал он, склонив голову и коснувшись его плеча. – Но в нашей помощи еще нуждается много других матерей, отцов и детей. Скорби придется отложить на потом.

Доктор Хустино вытянул руку вперед, не дав ему произнести больше ни слова. Он хотел, чтобы его оставили в покое, чтобы он исчез – и погрузиться в свою боль, но, смахнув слезы, провожаемый печальным взглядом Мар, поднялся.

– Пойдем, Мар, – обратился он к ней, подав ей руку.

«Чтобы страдать меньше, нужно пострадать», – когда-то давно сказала ей донья Ана.

И лишь в день, когда ее не стало, Мар поняла весь смысл этих слов.

Тогда же в знак скорби они вместе с отцом повязали на руку черную ленту и сопроводили духовника до борта корабля. За ними молча плелась обессиленная и убитая горем Баси. Под нависшим над их головами свинцовым небом, под завывавшим в ветровых черпаках ледяным ветром, под треск пенившейся под килем воды повторилась вчерашняя сцена. Сломленный горем утраты, стоявший рядом доктор Хустино выглядел на десяток лет старше. Родители же Пабло, окруженные тремя маленькими детьми, стойко продержались всю молитву духовника, пока их сына, окутанного одним с доньей Аной саваном, не сбросили в его вечный дом, находившийся теперь в глубинах океана.

Глава 12

Первый класс, казалось, болезни даже не заметил. Пока пассажиры других палуб сражались за жизнь, он следовал размеренному ритму фортепианных концертов и вечерних чаепитий. Смерть доньи Аны не вызвала во Фрисии ни малейших переживаний, и единственное, что ее волновало, – это состояние доктора Хустино: не скажется ли такая утрата на его способности исполнять в асьенде свои обязанности. Стоя на корме, она беспокоилась о белизне своих перчаток больше, чем о происходившем на нижних палубах. К ним она не испытывала ни тени сочувствия.

Да и зачем? Сострадание открывает дорогу к слабости, и если уж Фрисия чего и боялась, так это собственной уязвимости. Растрачивая себя на милосердие и сожаления, суровости своих ранних лет жизни она бы не перенесла. Сомнения, считала Фрисия, были не чем иным, как балластом, от которого следовало избавиться, пока он не утянул на дно.

С первым в своей жизни душевным разладом она столкнулась в возрасте восьми лет, когда жила в приюте. Фрисия тогда души не чаяла в своей сестре Аде: она старалась перенять ее походку и поджимала, как та, губы, когда о чем-то задумывалась. Рядом с ней сиротство казалось не таким уж и страшным. Держа ее за руку, Фрисия как бы во весь голос заявляла, что она в этом мире не одна.

Ее стремление показать всем свою удачу вызывало зависть и обиды, и несколько раз Фрисию закрывали в темном подвале для угля, куда не проникал солнечный свет и где полчищами разгуливали крысы размером с кролика.

Ада не сделала ни единой попытки уберечь Фрисию от этого кишевшего чудовищами угольного заточения, и переживание покинутости было для Фрисии куда более страшным, чем пробегавшие чуть не по ней крысы. Тогда она поняла, что наличие семьи еще не давало ни любви, ни защиты.

Через несколько лет они покинули приют и устроились служанками к одному сеньору, который днями изготовлял чучела животных, а ночами избивал жену. За толстыми стенами того дома Фрисия усвоила второй жизненный урок: в распределении сил они занимали то же место, что и собаки. Дни их наполнились криками, пинками и порками ореховым прутом. Фрисия тогда думала, что несчастнее жизни не бывает, но она ошибалась. Она хоть и была двумя годами моложе Ады, выглядела взрослее. Возможно, потому-то изготовлявший чучела сеньор выбрал для своих утех ее ложе.