Когда нас держат (страница 5)
* * *
Хелена думала спрятаться вместе в пещере, возможно – в одной из пещер Фламборо, но побережье уже стало оборонительной линией с ее каменными зеркалами. Или, может, в Шотландии, в горах, научившись разводить такой костерок для стряпни, какого никто не увидит, и жить на одних лишайниках и лососе, пока не минует чума воинской повинности. Думала она притвориться, будто он не различает цвета, слабоумный, думала обернуть ему голову бинтами и сказать, что у него сотрясение. Вместо всего этого он, когда его призвали, пошел и действительно жил под землей, и действительно выучился разводить бездымный костер.
– Вода у меня в каске такая тухлая, что муху убьет, – сказал Гиллиз, у которого никого не было – ни братьев-сестер, ни родителей, ни девушки. Чего ж тогда в армию не записаться? Ничто так не подкрепляет твою принадлежность чему-то, как мундир. Гиллиз терпеть не мог засыпать при дневном свете, как будто это было величайшим преступлением против природы, какое он мог усвоить в том месте.
* * *
Джона неразумно оскорбляло, что их взрывчатка поступала аж из Канады – дикой глухомани, которую он воображал нетронутой и чистой: факт этот, казалось, нацелен на то, чтобы уничтожить еще одну грезу, которую он в себе даже не подозревал. Такое случайно подслушиваешь на заре, перед тем как уснуть. Рядом с ним Гиллиз, кто всегда выискивал какую-нибудь собаку, чтобы спать с нею рядом, как-то раз поведал про своего дядю, которого надул деловой партнер, и он все потерял, и, впавши в старости в маразм, постоянно спрашивал об этом предателе, умолял позволить ему с ним повидаться, считал его старинным другом, помнил только, что они с ним крепко связаны, а вот природы этой связи уже не помнил.
– Можете себе вообразить? – спрашивал Гиллиз всех, кому случилось его слушать. – Можете представить, как это – не помнить врага?
Да, он мог это вообразить – в мире настолько вверх тормашками, что живые спали под мертвыми.
* * *
Хелене нравилось, когда он поднимал ее длинные волосы у нее над головой на подушке и гладил ее по загривку, нравилось засыпать под такое его касание, как кошечке, это нежное местечко, темные волосы ее текут вверх, такие густые у него в руке, мех, думал он, засыпая и глядя на руку Гиллиза в мокрой собачьей шерсти, от всех смердит. А теперь, вновь с нею рядом, просыпается посреди ночи и думает, будто лежит рядом с Гиллизом и ему снится его жена.
* * *
Другие женщины отказывались воображать смерть своего мужа, отказывали ей в каком-либо месте у себя внутри; а вот Хелена наконец-то поняла, что суеверие – такая разновидность иронии, какая действует наоборот. Если она глянет прямо в лицо ей, если залпом выпьет ее возможность до дна и опивки проглотит, он уцелеет. Он станет неуязвим. Разве не так действует новая прививка? Позволив отраве поселиться в себе, она его предохранит.
* * *
Ему потребовалось некоторое время, чтобы осознать: шумы, его разбудившие, – у него в голове.
* * *
Поначалу он верил, что будет не как другие мужчины, что никогда не станет впустую тратить того, что между ними, что он всё запомнит. Но он не мог удержать в себе всего, их время уже зыбилось. Через сколько времени оно все исчезнет совсем, от их годов вместе останется лишь горсть образов, ощущений; через сколько времени он уже не будет помнить ничего?
* * *
Ни у него, ни у нее не было ни братьев, ни сестер, родители Хелены умерли, никакой родни не пригласить на их свадьбу; лишь его мать да подруга Хелены Рут, еще со школы. После церемонии они пили чай в церкви, а потом Рут нужно было на поезд домой. Его мать села на поезд в другую сторону. Брачную ночь свою они провели над тем пабом, где познакомились, в номерах, предназначенных для редкого путешественника или посетителя, который перебрал. То была комнатенка с очагом, возле кровати окошко с видом на поля. После закрытия – эта сельская тишь. Наконец, когда в пабе внизу не осталось ни звука и они решили, что даже хозяин уже улегся, они разделись. Как свадебный подарок она ему вручила изощренный шелковый халат. Он ей – брошку, которую ему передала мать как раз для такого случая: птичка, умостившаяся среди нот на нотном стане, «чтобы всегда была гармония» между ними. Скучая по своей матери, она заплакала и приколола ее к ночной сорочке, та провисла под щедрой тяжестью украшения. Из окна выглянули они на то место, где стояли под небом в их первую ночь, у калитки на станцию; перед тем, как он поднял сорочку ей над головой и впервые увидел ее тело в лунном свете.
Он не ожидал такого чувства – что он стал частью человеческой повести, тех бессчетных, кто впервые возлегали вместе, кто так легко мог бы никогда не встретиться, этой громады, ими обнаруженной, что была лишь истечением слепой случайности: слепая случайность – такой довод в пользу судьбы, какого раньше он никогда не рассматривал.
* * *
Когда Хелена спала, выглядела она ровно так же, как в их первую совместную ночь. Покойно, как лунный свет через поле. Он лежал подле нее, надеясь, что хоть немного ее покоя достигнет и его. Но, напротив, в часы пустоши от ее неизменного дыханья он себя чувствовал отвергнутым, забытым, одиноким. Он знал, что этого должно быть достаточно – ее решительного присутствия с ним рядом, – но порой он едва мог сдержаться и не растрясти ее, чтоб и она лежала без сна. Когда ж наконец сон наставал, оказывался он лишь другой, более мучительной разновидностью бодрствования. А вот Хелена, однако, по-прежнему была его. Он недолго спал и, выдранный в пробуждение, будил ее, чтобы вновь обрести ту малость сна, а она никогда не бывала против, всегда была его, влажная шерсть, маленький камешек. Тонущий, погребенный.
* * *
Вместе с матерью по магазинам, когда был совсем юный, улицы серебряные после дождя, размахивая пустой корзинкой – той, что станет для него слишком тяжела по пути домой. Мать его задавала вопросы без ответов, каждый – созерцание, пещера в пустыне, гора, философская пропасть, в какую падаешь; каждый – плод долгого размышленья, пока хлопотала по хозяйству. Поразительные вопросы, водоплавающая птица протыкает недвижность озера снизу, и он от этого всегда жалеет, что у него нету для нее ответа.
– Ты считаешь, мы действительно можем кого-то простить, если нам самим неведом грех? Считаешь, в этом и состоит цель греха – чтобы мы познали прощение?
Она б могла взять сырье своих вопросов и сделать из них нечто вразумительное, будь она иначе образована, дали б ей иную разновидность языка, иную возможность. Он восхищался ею чрезвычайно. Он мог бы по правде сказать, что мать его ни разу не делала ему больно, и теперь думал о ее непогрешимой милости с некоторым почтением как о чем-то замечательном. Безошибочном.
* * *
Мать его держала свой список вопросов в дневнике у кровати. Как два тела могут изготовить душу? Почему изготовление души не имеет ничего общего с добродетелью или ей противоположным? То был довод для Бога, какого раньше он никогда не рассматривал.
* * *
Мог бы поставить слово перед своими мыслями и увидеть сквозь это слово всё – веру, семью, войну, недуг. Оно б могло быть твоим собственным словом или чьим-то еще, это как носить очки, выданные не по рецепту, – не те или просто не твои. Или мог бы выставить перед глазами руки в отрицании – но даже так, думал он, продолжал бы видеть, ты ж не можешь перестать видеть то, что у тебя внутри. Все, что притязает на что-то в нас, повсюду, где история притязает на нас. Есть образы, которые, как некие ритмы, способны нас развалить, – так солдаты, шагающие в ногу, могут разрушить мост. Возможно, некоторые образы умеют изымать части нашего мозга, зачернять их, гасить, стирать части нас. Он продолжал вести счет; если я способен употреблять слова вроде гасить и стирать, значит я по-прежнему сохранен.
* * *
Море и ночное небо опрокинулись и поменялись местами; по небу проплыл кит, зачерняя звезды. Неспешный, как судьба, завораживающая, хищная медленность.
* * *
Когда я вернулась к твоей матери, дома там не было.
Дождь падал сквозь ничто, пустое место в небе.
Он не позволил ей это описать. Каждым натужным словом в его несоразмерности, нечто вроде лжи. Ему нужны были слова бескомпромиссные, как цифры, ноль в уравнении.
* * *
Взбудораженный мел, ледниковый мел, известковый мергель. Шов между Англией и Францией. Caro et sanguis. Плоть и кровь.
* * *
После ужина Джон спустился проявлять фотографию молодого человека, дар юноши отцу. Рад ли был сын покидать отца? Его собственный отец ему в возможности выйти в мир никогда не отказывал. Он воображал: отец этого юноши был до того благодарен сыну за то, что тот вернулся живой, что будет рад всему, даже если сын его исчезнет в новой жизни своей где-то вдали, даже если сам он сына не увидит больше никогда. То был новый мир, с новыми степенями скорби, их гораздо больше на шкале благословенности и мук. Потеряна одна нога, а не обе. Один глаз, одна рука. Но слыханное ли вообще дело – один сын, а не оба?