Отец беспокойно извивался в тачке. Капли дождя, падавшие на его охваченное лихорадкой тело, сразу испарялись. Он попытался ответить, но речь теперь давалась Биллу Дрейкфорду с трудом, а поездка лишила его последних сил. Ему удалось выдавить какую-то бессвязную фразу. Мэгги уловила только слово «контроль».

– Перестань, – ответила она. – Я тоже потеряла контроль над собой. Давай, двигаемся, иначе опоздаем к чаю.

Лежавшее в тачке тело сотряс спазм. Папа смеется, подумала Мэгги. У него всегда было отличное чувство юмора. Он перестал шевелиться и лежал тихо, как будто смирившись со своим положением, с беспомощностью, зависимостью от других. Мэгги смотрела в неузнаваемое лицо, обращенное к ней. У него больше не было губ, а лицевые мускулы были постоянно напряжены, так что даже нейтральное выражение напоминало ухмылку Веселого Роджера. Но этот единственный глаз, затянутый катарактой, мог передавать множество эмоций. И сейчас Мэгги угадала во взгляде отца безграничное доверие.

Она попыталась улыбнуться, но ничего не получилось. Отцу становилось все хуже и хуже. Год назад он мог самостоятельно забираться в инвалидное кресло. Он мог поддерживать разговор и играть в шахматы с Комком. Черт побери, он даже кричал от восторга, когда по радио объявляли, что «Янкис»^[7] проиграли. По какой-то неизвестной причине отец не выносил «Янкис», и это всегда забавляло Мэгги.

Теперь ей казалось, что все это было в прошлой жизни. За последние двенадцать месяцев кости отца размягчились. Он не мог держаться прямо, не говоря уже о том, чтобы чистить зубы или переставлять шахматные фигуры. Она знала, что вскоре он окончательно потеряет прежний облик. Да, смотреть на эти физические изменения было невыносимо, это разрывало ей сердце, но не только по этой причине Мэгги не могла спать по ночам. Насколько она могла судить, ее отец оставался в здравом уме. Билл Дрейкфорд понимал, что с ним происходит. И это было хуже всего.

Но сейчас Мэгги некогда было размышлять об этом. Завезти отца в дом было нелегкой задачей. Главным в этом деле было набрать достаточную скорость перед пандусом, чтобы вкатить тяжелую тачку на веранду. Это удалось Мэгги со второго раза, потом она пересадила отца в инвалидное кресло, стоявшее рядом. Устроив его поудобнее, она открыла входную дверь.

Комната, в которую они вошли, была типичной для местных фермерских домов: длинное помещение с низким потолком, открытые потолочные балки, почерневший от сажи камин. Стены были голыми – ни фотографий, ни зеркал, ничего, если не считать двух-трех старых рисунков Комка. Над очагом грелся чайник, а рядом, за грубо сколоченным столом, брат Мэгги Джордж по прозвищу Комок корпел над пожелтевшим атласом. Пламя отражалось в стеклах очков, что придавало мальчику сходство с трудолюбивым жуком. Он поднял голову и бросил на Мэгги беспокойный взгляд.

– Мама в ярости, – одними губами произнес он.

Как раз в этот момент мать появилась на пороге кладовой. Элизабет Дрейкфорд оглядела растрепанную Мэгги, потом взглянула на мужа. Только сейчас Мэгги заметила кровь на его рубашке. Миссис Дрейкфорд подошла к инвалидной коляске и знаком велела дочери отойти.

– Но я могу помочь, – возразила Мэгги.

– По-моему, ты уже достаточно «помогла», – сурово произнесла мать. – Проверь, как Джордж выучил географию.

Спорить с матерью было бесполезно, и Мэгги молча смотрела, как она увозит коляску в дальнюю часть дома. Когда дверь ванной комнаты закрылась, Мэгги подошла к Комку и села рядом. Брат ласково обнял ее.

– У тебя платье измято, – заметил он.

Мэгги подвинула к себе атлас.

– Я знаю. Столица Венгрии?

– Будапешт. Ну, так что случилось?

– В Будапеште?

Комок взглянул на Мэгги очень внимательно, словно полицейский, изучающий место преступления.

– В доме Схейлеров.

– Все шло как обычно, но потом около Глэдис я угодила в засаду. – Мэгги старалась, чтобы это прозвучало как можно небрежнее. – Самая длинная река в Европе?

– Волга, следующая – Дунай. Кто устроил тебе засаду?

– Братья Рейтеры, Виллем и Абель.

Комок скривился, как будто отпил прокисшего молока.

– Свиньи. Бывают симпатичные свиньи, но это не про них. Два борова. Даже в магазине у них воняет, как в хлеву. Тебе повезло, что ты легко отделалась.

Мэгги пристально смотрела в огонь.

– Это им повезло. Где находится гора Этна?

– На Сицилии. Что значит «им повезло»?

– Это значит, что я еще никогда в жизни не была так зла, черт бы их побрал. Им досталось сильнее, чем тебе, когда ты «случайно» нашел мой дневник.

Эпизод, о котором шла речь, произошел пять лет назад, когда Мэгги было четырнадцать и она рискнула доверить бумаге сокровенные мысли. После того как она застала хихикающего Комка над своей тетрадкой, таких ошибок Мэгги больше не совершала. О, она была вне себя! Она шлепнула его по заднице с такой силой, что у нее целый час после этого болела ладонь.

Видимо, воспоминания о шлепке были еще свежи в памяти Комка. Он изумленно захлопал ресницами. Глаза у него были ярко-синие, с зеленоватым оттенком.

– Сильнее, чем мне? Шутишь.

Мэгги показала ему руку.

– Ни слова, – предупредила она. – Знаю, это было глупо.

Комок уставился на разбитые костяшки. В одиннадцать лет он уже умел владеть собой и знал, когда следует держать язык за зубами.

– Потрясно.

Мэгги перевернула страницу и взглянула на карту. Если верить атласу, Югославия еще существовала.

– Ничего потрясного в этом нет, уж поверь мне, – возразила она. – Эти лопухи все расскажут родственникам, а те нажалуются преподобному Фэрроу.

– А может, и нет, – с задумчивым видом произнес Комок. – Ведь тогда им придется признаться, что их побила девчонка. Скорее всего, они просто соврут, что подрались друг с другом.

Мэгги очень хотелось в это верить, но разум говорил, что так просто ей не отделаться.

– Случилось кое-что еще, – пробормотала она. – Кое-что похуже. С папой…

Комок вопросительно приподнял брови, но не успел ничего сказать – из ванной раздался голос матери.

– Следующий пациент.

Мэгги поднялась из-за стола.

– Потом расскажу, – прошептала она и быстро зашагала прочь. Мать стояла в дверях ванной комнаты. Мэгги проскользнула мимо с видом побитой собаки и присела на край старинной ванны с ножками в виде львиных лап.

Пододвинув табурет, мать села рядом и осмотрела ухо Мэгги. Элизабет Дрейкфорд была еще молодой женщиной, ей было всего тридцать восемь лет. Она родила Мэгги, едва успев окончить школу. Мать редко говорила о своей молодости. Семья отказалась от нее после того, как она забеременела от «белой рвани» с гор и решила оставить ребенка вместо того, чтобы поступать в Дартмутский колледж. Мэгги ни разу не видела своих деда и бабку Кэмпбеллов. Они жили в округе Уэстчестер и не присылали поздравительных открыток. О прежних амбициях матери Мэгги было известно лишь то, что она намеревалась изучать в университете историю и, возможно, стать преподавателем.

Мэгги на собственном опыте убедилась в том, что мать обладает талантом педагога, но врач из нее тоже получился бы превосходный. Ее движения были быстрыми и уверенными, она не проявляла ни колебаний, ни брезгливости. Хладнокровно оценивала повреждение, быстро соображала, что и как следует сделать. Отойдя к раковине, миссис Дрейкфорд взяла с полочки коричневую стеклянную бутылочку, которую Комок называл «Жидким Злом».

Когда мать обрабатывала ее ухо, Мэгги не дрогнула. Но это не означало, что она не чувствовала жжения. Каждое прикосновение тряпки, смоченной йодом, походило на укус шершня.

Очистив рану, мать наложила мазь с антибиотиком. Мэгги молча смотрела, как она работает, восхищалась ее грациозной шеей, благородными чертами лица. Само изящество. В детстве Мэгги отчаянно хотелось походить на мать. Девочка копировала жесты и мимику матери, пыталась выражаться, как она. Но эти попытки с самого начала были обречены на провал. Ее мать была рождена в семье Кэмпбеллов. В ее жилах не было и капли крови Дрейкфордов. От рождения ей достались золотисто-рыжие волосы, карие глаза и привилегия до самой смерти сохранять человеческий облик. Мэгги повезло меньше. Она была ловкой и сильной, умной и способной, но у нее были тусклые темно-русые волосы и серо-голубые глаза. Мэгги знала, что никогда не будет выглядеть как ее мать. И ее дни в нынешнем облике были сочтены. Миссис Дрейкфорд отложила тряпочку.

– О чем ты думаешь?

– Ни о чем, – солгала Мэгги.

В прежние времена она откровенно рассказала бы матери о своих печалях. В детстве Мэгги рассказывала матери все. Они были лучшими подругами и болтали без умолку, когда работали в саду или развешивали белье на просушку. Они срывали головки чертополоха и стебельки подъельника, гуляя по чаще, которую называли своим «Дремучим Лесом». Миссис Дрейкфорд была Кенгой, Мэгги была Ру, а когда на свет появился маленький Джордж, он стал Пятачком.

Эта идиллия закончилась девять лет назад, когда преподобный Фэрроу сообщил им, что Мэгги предстоит занять место отца в качестве «поедательницы грехов». Стало ясно, что мистер Дрейкфорд взял на себя максимальное количество грехов, которое под силу нести смертному человеку, и был больше не в состоянии продолжать выполнять свои обязанности – ни физически, ни морально. Прихожане какое-то время терпели существующее положение вещей, но их терпение иссякло. И теперь, когда Мэгги исполнилось десять лет, преподобный считал, что она достаточно взрослая для того, чтобы унаследовать «профессию» отца.

Миссис Дрейкфорд пришла в ужас. Она предложила заниматься этим делом вместо дочери, но преподобный был непреклонен: обычай требовал, чтобы поедатель грехов происходил из рода Дрейкфордов. На какое-то время переговоры зашли в тупик. Через месяц преподобный пригрозил позвонить в полицию и потребовать, чтобы земельный участок Дрейкфордов обыскали. За последние годы в окрестностях пропало немало людей…

Это решило дело. Мэгги стала новым поедателем грехов Схемердаля, и градус враждебности со стороны деревенских снизился до нормального. Однако в тот день ее мать изменилась. В душе у нее что-то умерло. Она отдалилась от дочери, и вся ее любовь теперь доставалась сыну.

– Итак, – произнесла миссис Дрейкфорд. – С версией твоего отца я уже знакома. Выслушаем твою.

Мэгги пожала плечами.

– Нечего особенно рассказывать. Рейтеры ждали меня у машины. Мы подрались.

Мать ответила не сразу. Элизабет Дрейкфорд всегда тщательно обдумывала свои слова и поступки.

– Вы подрались, – повторила она. – И тебе не пришло в голову, что этого делать не следует?

Кровь бросилась в лицо Мэгги.

– Они хотели побить меня камнями.

«И сделать еще кое-что похуже», – мысленно добавила она. Мэгги не знала, стоит ли упоминать об этом.

– Насколько я понимаю, сегодня множество людей намеревались побить тебя камнями. Ты с ними тоже дралась?

– То было в деревне. Рейтерам нечего делать на горе.

– Возможно. Но ты могла их проигнорировать. Ты могла сесть в машину и уехать домой. Они не стали бы преследовать тебя после предупреждающего знака.

«Они не люди, а свиньи», – подумала Мэгги. В эту минуту она приняла решение никогда не говорить о том, как Виллем лапал ее, о его тупом похотливом взгляде. В этом не было смысла – все равно вина лежала на ней. Если бы она не стала связываться с парнями и сбежала, ничего не произошло бы.

– Но сесть в машину и уехать – это было бы слишком разумным поступком, – продолжала мать. – Вместо этого ты поддалась на их провокацию. Ты дала жителям деревни повод сделать нашу жизнь невыносимой и одновременно подвергла опасности отца. Если помнишь, я говорила тебе, что везти его с собой слишком рискованно.

– Да, помню, – горячо воскликнула Мэгги. – И еще я помню, как он умолял меня взять его с собой. Он не покидал ферму больше года. Извини, что я ради разнообразия подумала о нем и о том, что ему понравится.