– Может, и так. – Голос Оли уже не казался Саратову слишком громким. – Нам вон бабушка рассказывала раньше, что в ее годы бродяг этих вообще прям почитали. Типа как святых или каких-то, не знаю, чародеев.

Дядь Витя рассмеялся, загибая крючковатые пальцы свободной ладони:

– Лены с Пролетарской сын пропал, помнишь? Так ведь и не нашли. А несколько человек видели, что он с бродягами разговаривал. Это раз. Сашиного кума с автобазы дочка, рыжая такая, тоже с какого года ищут? Это два.

– Это еще пойди докажи, – перебила Оля. – Что угодно можно за уши притянуть и всё на цыганинов навешать. И дороги у нас из-за них не чинят, и свет подорожал в два раза. И семьи рушатся, потому что бродяги виноваты! Угу. Конечно, кто еще.

Дядь Витя сдался:

– Ну, так-то, может, и так. Я вон слыхал, Ерохина жена бывшая, Люда, в позапрошлом году, что ли… А, нет, в прошлом. В прошлом году, да, с цыганинами встретилась.

– И что?

– Что, что, – удивился Дядь Витя. – А ты думала, почему она в Германию уехала и замуж там вышла?

В подтверждение своей мудрости таксист цыкнул зубом:

– А ты говоришь!

Оля достала телефон и уткнулась в экран. Открыла чаты, стала медленно листать переписку.

Саратов пытался разглядеть фото в кружочке и имя, чтобы понять, с кем именно открылась переписка. Сообщения то маленькие, то большие, но букв и слов не разобрать из-за волос.

Саратову мерещилась переписка с Калитеевским, завуалированные предложения, скрытые подтексты, тайные смыслы.

Машина остановилась, замедлилась в пробке.

Дядь Витя высунулся в окно, крикнул в неопределенном направлении, залез обратно, нахмурился и включил радио.

Саратов, стараясь вытянуться вперед из волосяных силков, спросил:

– Меня здесь кто-нибудь слышит?

– Они – нет, а мы – да, – раздался отчетливый голос откуда-то слева, с другой стороны, невидной Саратову.

– А вы – это кто?

– Мы – четки. А ты кто?

– Дядь-Витины четки, что ли? На зеркале которые?

– Да. Представляешь, это мы. Дядь-Витины четки. Ну а ты кто?

– А я Вова Саратов. Сижу вот в голове своей жены. Можно сказать, сел ей на голову. Утром проснулся, в заколку превратился. Что происходит, не знаю. С вещами теперь разговариваю. Наверное, с ума сошел.

– А с какими вещами ты разговаривал?

– С тумбочкой, со шкафом. С ковриком. Со счетчиком даже, пиздец какой.

– Вот оно что.

– Может, вы мне что-то объясните?

– А что тебе нужно объяснить?

– Почему вы со мной разговариваете.

– Потому что некоторые вещи тоже могут разговаривать, просто люди этого не слышат. А если и услышат, вряд ли расскажут кому-нибудь. Обычно люди тогда или с ума сходят, или книжки пишут, стихи сочиняют. Ты знаешь стихи?

– Погодите, погодите, – недоумевал Саратов, – не так быстро.

– А как ты превратился в заколку? Вот мы не умеем превращаться в людей.

– Да я, честно говоря, и сам не в курсе. А вы не знаете, как мне обратно выбраться? Может, заклинание какое-то?

– Что-то мы знаем, но знаем не всё. Хочешь, чтобы мы тебе помогли?

– Нет, блять, я хочу, чтобы лето не кончалось. Само собой, я хочу, чтобы вы мне помогли. А я, может, помогу вам. А? Что скажете?

– Да ладно. Мы не можем тебе помочь, – отчеканили в ответ старые четки. – Но, если ты выберешься, помоги Дядь Вите понять, что мы не защищаем его от ДТП и не приносим ему удачу в пути. Он просто водитель с большим стажем и хорошо водит машину. Но если он всегда будет полагаться на четки, думая, что с нами он в безопасности, то ни к чему хорошему это однажды не приведет. И ему действительно нужно это понять. Мы не хотим оказаться в искореженной железяке, из которой потом вытащат переломанного Дядь Витю и повезут в реанимацию или сразу в морг, а мы будем долго висеть в пустой развалюхе, которую никто не станет ремонтировать, и окажется она в конце концов на свалке и будет ржаветь и ржаветь много лет.

Саратов внимательно слушал.

– Ну хорошо. Так и быть.

– Мы рады это слышать.

– А я, – вежливо добавил Саратов, – рад слышать вас, чего уж. С вами хотя бы нормально поговорить можно. Дома совсем другая история была.

Машина проехала по кочке, четки колыхнулись. Дядь Витя довольно посмотрел на наливные черные бусины с красной кисточкой посередине.

– Дома вещи живут иначе, – сказали четки, – потому что самые несвободные из нас, они созданы человеком для собственного удобства и всю жизнь проводят в заточении. Всё, на что их хватает, это запоминать, что сказали люди, и пытаться повторить услышанное.

– А вы… – Саратов обдумывал вопрос. – Чем вещи в доме отличаются от вас, например? Четки ведь тоже можно хранить дома.

– А мы другие. Мы для молитвы, а не для угоды в быту.

– Ну а другие предметы? Почему я не слышу, допустим, в салоне сейчас коробку передач? Или вон газету? Или обувь? Или какое-нибудь барахло в бардачке? Оно же всё тоже создано человеком. И вроде как не дома находится.

– Если вещи молчат, – ответило какое-нибудь барахло в бардачке, – это не значит, что они не могут говорить.

Саратову стало досадно от таких размышлений. И всё же он подытожил, что найдет, как расколдоваться обратно из заколки-невидимки, и когда найдет, не пойдет ни к какому Дядь Вите разговаривать про четки.

– Давайте я здесь выйду. – Оля уложила сумку на колени и дождалась подходящего момента, пропустив пару машин. – Спасиб, Дядь Вить! Удачного дня!

Саратов узнал местность.

До работы жены оставалось всего ничего. Пройти через аллейку, потом мимо магазина, дальше за светофорами начинался длинный зеленый забор. Он и вел к шлагбауму, за которым была станция скорой помощи.

Мир резко повернулся – это жена оглянулась и помахала рукой Дядь Вите, оставшемуся в пробке.

Подул теплый ветер.

Оля тряхнула головой, глядя под ноги.

В это мгновение силки, державшие Саратова, ослабли. Веревки волос скользнули, теряя натяжение. Не в силах зацепиться хотя бы за одну из них, Саратов сорвался и, вертясь в воздухе, полетел вниз.

Падать оказалось не больно.

Гораздо больнее было видеть сквозь траву уходящую жену, не заметившую, что у нее из волос только что выпала невидимка.

Глава 3

Оля! Помнишь, как мы играли в подглядывания, когда были одни?

Ты делаешь вид, что ты одна, что меня нет, что никто не видит, долго раздеваешься. А я стою снаружи за окном, смотрю. Снимаешь футболку, стягиваешь шорты, расстегиваешь лифчик, укладываешься, долго ничего не делаешь, даже почти укрываешься, как будто ничего-ничего не случится, как будто я ничего не увижу, ты передумала, пропало настроение. Если бы ты знала, как я волновался, как я боялся, что ты передумала мне показывать.

А ты перевернулась со спины на живот, приподнялась и показала.

Я не знаю, как это объяснить, я почувствовал тогда все ягоды в кустах, как они висят и наливаются, такие маленькие и такие тяжелые, спелые, и у меня было такое же чувство. Хорошо, что я не ягода в кустах, а то бы ничего не увидел и потом уже тоже не увидел, не узнал бы, как ты себя трогала, как ты говорила плохие слова, которые становятся хорошими, и их хочется повторять.

Если бы ты знала, как это было красиво. Честно говоря, я сфотографировал. Потом несколько раз смотрел. Там плохо видно, окно бликует, но всё равно очень красиво.

Помнишь, ты говорила мне ночью, уже потом, что я как будто на холостом ходу? И еще удивлялась, где я так устал? А я не устал, это просто из-за той фотографии. Я смотрел ее накануне как угорелый и… ну ты понимаешь. А сказать было неудобно. Неловко. А сейчас удобно и ловко.

Пока писал письмо, опять подумал про ягоды и еще подумал: что я, Игорь Николаев, что ли, малиновое вино тут у нас, что ли.

Малиновое не малиновое, а был тот вечер, было ужасно хорошо.

Хочу тебя во всех местах.

В.

* * *

На одном из недавних вызовов – скорая тогда приехала к бабушке-сердечнице – Оля увидела старую собаку. Животное не лаяло на врачей, зашедших во двор, только махнуло хвостом и вернулось в будку, откуда в прошлые разы и вовсе не высовывалось.

По двору и вдоль фундамента валялась комковатая шерсть. Эта же шерсть висела клочьями на линяющей собаке. Подкисшие глаза источали грусть и собачью мудрость, которой не с кем поделиться.

Вызов оказался «ложняком». Значит – ложным, безрезультатным. У бабушки ничего не нашли. Под конец она и сама согласилась, что чувствует себя хорошо, а вот позавчера совсем было худо.

Оля сказала, что в позавчерашний день они приехать не могут, но, если что, обязательно звоните, и никакого самолечения.

А когда уезжали, она остановилась ненадолго во дворе и снова посмотрела на собаку.

Лохматые космы, висящие по бокам, напомнили отношения с мужем, в последнее время как будто бы тоже линяющие – но линька чересчур затянулась. Что-то недосказанное, нерешенное свисало с обоих и никак не могло выпасть, отмереть. Приставучая шерсть, прямо как на старой собаке. Иногда казалось, что эта гадость повсюду – на одежде, в постели, в тарелке.

И Оля, и Саратов делали вид, что ничего не замечают. Никто не брал расческу, чтобы наконец-то вычесать себя и друг друга. Говорить как-то тоже не хотелось. Поэтому, оказавшись наедине, всё чаще молчали. Спасались в телефонах, в просмотре сериалов. Что угодно, только не разговаривать мучительные разговоры.

Заваливающаяся башня общения держалась на деревянных подпорках дежурных тем – о работе, о делах. О том, как день прошел.

Почему цветное кино поблекло, Оля не понимала. В какой-то момент Саратов отдалился и уже долгое время удерживал дистанцию. Прекратил писать записки и письма.

От назойливых мыслей о поведении мужа стала спасать работа: она старалась брать дополнительные смены, записываться на курсы типа повышения квалификации, пропадать на семинарах, не вылезать из белого халата, как из защитной брони.

Глядя на собаку, Оля пошарила по карманам. Захотелось бросить псу что-нибудь съедобное, и, как на счастье, в куртке нашелся крекер.

– Держи!

Собака понюхала упавшую возле нее печенюшку. Есть не стала.

– Ну, как хочешь.

Выйдя на улицу, Оля протянула руку за забор и закрыла калитку с другой стороны. Она хорошо знала, как это делать. К бабушке-сердечнице приезжали чаще, чем к своей родной.

Оля вспомнила эту историю, разглядывая черное платье в зеркальной стене возле женского туалета. Чуть выше талии на ткань прилип едва заметный белый волосок. Может быть, с той самой смены прицепился, с одежды на одежду перелетел.

С первого этажа гремела музыка.

Оля и ее коллеги-врачи отмечали юбилей бывшего начальника и по совместительству провожали его на пенсию. Собралось больше сорока человек. Половина – докторский состав, и далеко не все со скорой. Вторая половина – родня и друзья. Между теми и другими не было существенной разницы. Во-первых, потому что все друг друга знали, городок был небольшой. Во-вторых, бывший шеф умел создавать то, что называлось располагающей атмосферой. Рядом с ним друзья чувствовали себя врачами, а врачи – друзьями.

Оля долго отказывалась выпить. Не было настроения. А больше всего не хотелось срываться в котлован безумства, который может разверзнуться, если она решит намочить семейные болячки алкоголем. Хотя с выпивкой не особо дружила, как, в общем-то, и муж.

Зная себя, Оля как могла отшучивалась, вежливо перекрещивала ладони в жесте «мне не наливать», чокалась бокалом с водой.

Потом пришел юбиляр.

И как же он был хорош – Оля даже немного расстроилась, что приходится прощаться. Распаренный после танцев, присел рядом, по-хозяйски облокотился на край стола. На загорелой толстой кисти ниже закатанного рукава уверенно держался золотой браслет.