Плут засмеялся. Вернее, воспроизвел звуковой файл человеческого смеха. Человек на записи был давно мертв.

– Не переживай, – продолжил он и подошел к камере, в которой находился один из пассажиров. Мужчина или женщина – он не знал. Да его это и не волновало. Он нашел восковой карандаш и в несколько штрихов нарисовал на стекле человеческий пенис. – Когда они проснутся, я буду вести себя хорошо. Я просто выпускаю пар.

– Хорошо, – сказал Актеон. – А теперь, с вашего разрешения, я начну генерацию сингулярности. Буду признателен, если вы опорожните канализационный бак до того, как это сделаю я. Капитан Паркер пользовался санитарным устройством, и я не хотел бы везти его отходы в систему Рая.

У Плута были зубы. Он напечатал их целую кучу. Он скрежетал ими, пока мелкая зеленая пыль не посыпалась на подбородок.

– Ты понял, корабль, – произнес он. – Двойное ускорение.

Корабль уже двигался прочь от Ганимеда на максимальной скорости. Когда он удалился на безопасное расстояние, включился сверхсветовой движок. «Артемиду» окружило интенсивное гравитационное поле, стирающее границы между пространством и временем.

Переход из обычного пространства в сингулярность произошел так плавно, что Плут почти ничего не заметил. Его ощущение времени исказилось, растянулось, как расплавленное стекло. Но это означало лишь то, что некоторые цифры в электронной таблице стали выглядеть странно. Он просто не обращал на них внимания.

Плут продолжал выполнять свои обязанности, прекрасно понимая, что каждый раз, когда он полирует стекло смотрового окна или чинит сломанное реле в центральном блоке, он движется с леденящей медлительностью, такой, что стороннему наблюдателю может показаться, что он вообще почти не двигается. Но он никогда не прекращал выполнять свои обязанности, не переставал работать.

В космосе ничто не стоит на месте.

Каждый существующий объект находится в постоянном движении. Луны вращаются вокруг планет, планеты вращаются вокруг звезд. Звезды вращаются вокруг сверхмассивных черных дыр в центрах галактик, а галактики прокладывают собственные пути, расширяясь все дальше. Каждый камень, каждое облако газа между звездами, каждый человек, каждая субатомная частица во Вселенной постоянно движется.

Даже звездолет «Артемида» все еще двигался, хотя без системы координат это было невозможно определить.

Окутанный плащом из экзотической материи^[15], корабль, можно сказать, оставил позади обычную Вселенную, став похожим на пузырек, прилипший к стенке пивного бокала, – крошечный самодостаточный мир.

Хитрость путешествия со скоростью выше света заключалась в том, чтобы удалить себя из Вселенной и позволить ей двигаться дальше без вас.

Люди на борту космического корабля заморожены так глубоко, что даже их мозг перестал функционировать. Для всех они были мертвы. Но все в порядке. Им нечего было видеть. Им нечего было делать. В любом случае Плуту в таком виде они нравились больше.

Даже капитан Паркер был заморожен. Искусственный интеллект корабля может выполнять все необходимые задачи. В случае возникновения чрезвычайной ситуации происходит одно из двух: или Актеон безупречно справляется с проблемой за считаные фемтосекунды^[16]; или, если искусственный интеллект действует слишком медленно, корабль прекратит свое существование, его части распадутся на отдельные атомы, которые превратятся в кварки и произведут на Вселенную меньшее впечатление, чем дымок, оставленный умирающей искрой.

Плут знал, что ничего не почувствует, если такое случится. Поэтому не беспокоился.

В течение восьмидесяти девяти дней корабль исправно жил своей жизнью. Актеон подсказывал Плуту, как содержать корабль в чистоте и производить мелкий ремонт. Робот был единственным, кто двигался по тихим коридорам. В конце концов часы отсчитали время до нуля. Актеон изменил одну-единственную переменную в сложнейшем числовом массиве, и сингулярность разрушилась. «Артемида» вернулась в реальную Вселенную.

Актеон совершил переход так плавно, что корпус корабля даже не завибрировал, войдя в реальное пространство. И все же… Плут заметил едва уловимое изменение в корабле.

«Что-то не так», – подумал он. Но не мог понять, что именно.

Впереди звезда Рай горела оранжево-желтым цветом. Не совсем цвет Солнца, которое они оставили позади, но дело было не в этом. Три планеты системы, Рай-1, 2 и 3, были лишь пятнами, тонкими цветными дугами в потоке фотонов. Были и другие объекты, плавающие в темноте, но они были настолько малы, что чувствительные приборы «Артемиды» едва их регистрировали.

– Актеон? – позвал Плут. – Ты не замечаешь ничего странного?

Плут знал, что это просто глупости. На самом деле все прекрасно. Какие бы странные ощущения он ни испытывал, они ничего не значили.

– Актеон? – снова позвал он.

Искусственный интеллект молчал.

По крайней мере, Плут получил ответ на свой вопрос. Странность, которую он ощущал, заключалась не в том, что что-то не так с системой Рая, и не в корабле. Дело было в том, что он не мог связаться с корабельным искусственным интеллектом. Обычно они находились в постоянном контакте, обменивались записями, следили за работой систем. Но сейчас…

Робот пожал плечами, предположив, что у Актеона свои причины молчать.

Он двинулся к пассажирским отсекам. В заранее составленном расписании путешествия был указан момент, когда он должен начать процесс оттаивания и возвращения людей к жизни. Никто не назвал бы Плута халтурщиком.

Однако он успел сделать всего несколько шагов, как что-то ударило по корпусу «Артемиды» с такой силой, что корабль зазвенел как колокол. Из динамиков по всему кораблю завыли сирены. В каждом коридоре зажглись сигнальные лампы.

Плут прижался к стене. То, что случилось, едва не свалило его с ног.

– Актеон! – крикнул он. – Что, черт возьми, происходит?

11

Температура тела поднималась очень, очень медленно. Выход из криосна – непростой процесс, каждая клетка тела должна оттаивать по собственному графику. Спешка в этом деле недопустима.

Процесс начался. И как только температура тканей поднялась выше нуля, мозг снова начал функционировать.

Пришел сон, настоящий сон. Не такой, когда ворочаешься с боку на бок, а глазные яблоки под закрытыми веками вращаются, и не медленное шевеление медведя в зимней спячке. Саша Петрова спала в своем хрустальном гробу, и ее сердце делало один удар в сутки. Пальцы лежали расслабленно вдоль бедер, грудная клетка поднималась и опускалась незаметно. Глаза были закрыты.

Когда порог активности нейронов был пройден, импульсы запрыгали по синапсам, ионы потекли по привычным каналам. В затихшем мозгу зародилось нечто вроде мысли – беспорядочные вспышки, искры, что со временем стали обретать форму.

Она видела сны. Один за другим оживали органы чувств.

В своих грезах она слышала звук, похожий на шум волн, разбивающихся о берег. Она узнала ритм, особую мелодию. Ей снилось Черное море у берегов Севастополя.

Сашенька. Мне кажется, я четко сказала.

Поначалу сон не был сколько-нибудь связным. Просто беспорядочный набор чувственных впечатлений. Вкус ирисок и соли на коже первого парня. Его звали Родион, и он всегда хмурился, когда смотрел на нее, словно боялся, что она ему понравится. Она иногда касалась языком его бицепса или коленки, чтобы почувствовать вкус соли, и смеялась, а он притворялся, что это сексуально. Она вспомнила, каким на ощупь был купальник тем летом. К концу сезона он совсем износился, потому что она плавала каждый день. Соль и слишком много солнца, но кого это волновало? Она была молода. Соль на ее губах. Сейчас, во сне. Она облизнула губы.

(В другом месте, очень далеко, ее рот шевельнулся, но лишь едва. Чтобы коснуться языком губ, ей потребовались бы дни, недели, но во сне все идет своим чередом.)

Сашенька, в тебе нет жесткости.

«Никто меня так не называет, – сказала она. – Никто не имеет права называть меня Сашенькой, кроме…»

Тебе не суждено быть солдатом.

Мама.

Голос матери. Заладила одно и то же. Ты недостаточно хороша. Ты никогда не будешь достаточно хороша. Петрова знала, что может провести всю жизнь, мотаясь по миру, и никогда не выйти из тени своей матери.

Тем летом… Мать метила на должность директора Службы надзора. Это означало необходимость очаровать множество военных и запугать множество гражданских чиновников. А также первый настоящий отпуск за много лет. Она полетела на Землю, к морю, где могла пожимать руки грузным старикам и флиртовать с ними, и дочь взяла с собой. Волосы матери выглядели как пушистое облако. Они были предметом ее тщеславной гордости и, как и все остальное в ней, оружием. Благодаря им она имела внушительный вид. Свирепый, как у гривастого льва. Люди, с которыми она работала, предпочли бы иметь дело со львом.

Во сне Петрова смеялась.

(Воздух стал накапливаться в легких, облачко углекислого газа подлетело к ослабевшему горлу, готовясь вырваться наружу в следующем месяце.)

Жизнь научила солдат быть жесткими. А ты, моя девочка, не жесткая.

Однажды летом мать надела платье. Саша никогда раньше не видела ее без формы. Платье было из блестящей ткани, тревожно-красного цвета. В конце пирса устроили танцевальную площадку, и мать стояла под светом фонарей, вытянув одну руку. Ее глаза и волосы блестели. Саша подошла к матери, ступая босыми ногами, покрытыми горячим песком, по серебристому деревянному настилу.

Нет, нет.

На ней танцевальные туфли и белое платье, такое длинное, что она боялась наступить на его подол. Она шла по пирсу к матери, желая подхватить юбки, но не желая выглядеть как ребенок.

Казалось, пирс тянется бесконечно. Он становится все длиннее, а мама с каждым шагом все дальше.

Неожиданно Сашу стремительно обогнал солдат в белой форме. Он подошел к Екатерине и взял ее за руку. Его волосы были обриты, татуировки и пирсинг – удалены. Даже его руки в безупречных светло-серых перчатках выглядели иначе.

Вместе они начали двигаться под музыку, которую Саша не слышала.

Это был Родион. Ее парень. Тот, с кем она плавала каждый день. Теперь он танцевал с ее мамой.

Одетый как солдат. Курсант в форме офицерской школы Службы надзора. Очевидно, он-то был достаточно жестким. Он-то был достоин.

Над головами танцующих пролетали беспилотники, сканируя берег моря в поисках тех, кто мог бы помешать празднику. Два танцора двигались в такт. Саша завороженно наблюдала, как они покачиваются и кружатся.

Потом песня, видимо, закончилась, потому что они остановились.

Новобранец отступил от Екатерины. Повернулся и посмотрел на нее, на Сашу. Поманил пальцами, затянутыми в безукоризненно белую перчатку.

Во сне его лицо оставалось в тени. Глаз не было видно совсем.

Саша опустила взгляд на протянутую ладонь. Покачала головой, обхватила себя руками, словно защищаясь от морского бриза, и отступила назад, чтобы освободить место танцорам. Курсант снова повел Екатерину в танце – и они кружили, кружили, кружили, и когда мать вернулась на дачу, она потратила час, чтобы смыть с лица макияж и соль.

Почему юная Саша не взяла предложенную руку? Почему не пошла танцевать? Боялась материнской ревности?

Боялась собственной матери? Ни один ребенок не должен бояться…

«Привет», – сказал Сэм Паркер.

Он был рядом. Она не видела его, только чувствовала: его кожа касалась ее кожи, губы возле ее ключицы. Его руки обнимали ее.

(По левой руке пробежала судорога, слабое шевеление мышечных волокон. Пальцы сжались в кулак. Теперь она двигалась быстрее – кое-что изменилось.)

«Мне нравится эта часть сна, – решила она. – Но, Сэм, мне надо сосредоточиться на работе».

Хотя… здесь, в глубоком космосе, где никто не видит, она могла бы сделать небольшое исключение.