– Не молчи, говори, а то нам с Меркурием Фролычем уже скучно становится.

– Да я по молодости, эта, на каторгу угодил…

– За что?

– Да в том-то и дело, что ни за что, напраслину на меня возвели, люди невозможные, злые. Потом-то всё разъяснилось, что не я это, а уж и поздно, четыре лета я там отбыл. С тех пор и боюсь, кабы снова какой ошибки не случилось.

– Ну всё, теперь можешь не бояться. Твои страхи в прошлом, ты уже в полиции, а вскорости поедешь и в тюрьму…

– За что? – Зрякин попытался вскочить на ноги, но ему не удалось, смог только приподняться, как снова рухнул на стул.

– За то, что ты, сын собачий, обманул представителя власти, называя себя чужим именем…

– Я не хочу в тюрьму! – закричал Зрякин, – он, похоже, не умел говорить спокойно.

– Туда никто не хочет, потому что там не сахар. Но для того она и тюрьма, чтобы человек мог понять – воля лучше, чем неволя. Единственное преимущество тюрьмы – это крыша над головой, да ещё, может быть, приятные соседи по нарам. Потому-то все и стараются, из кожи вон лезут, чтобы в неё не попасть, а ты сам туда стремишься…

– Да это вы меня хотите упечь!

– Скажи ещё, не за что.

– Не за что! Ведь я ничего не сделал.

– А за обман?

– Да разве это преступление, – хрипел Зрякин, – это не преступление!

– А что же это, по-твоему? – удивился фон Шпинне.

– Шалости!

– Дурак ты, Зрякин, это у тебя с женой шалости будут, а здесь, – начальник сыскной постучал ногтем по крышке стола, – это называется преступление, и за него, хочешь или не хочешь, нужно отвечать. Попал ты по самую макушку и не в болото, а в трясину из дерьма!

– И что же это… – Зрякин заговорил тихо, исподлобья глядя на Фому Фомича, – никак нельзя меня простить?

– Как думаешь, Меркурий Фролыч, можно простить Тимофея Зрякина? – Фон Шпинне вопросительно посмотрел на чиновника особых поручений.

– Можно, наверное,… – начал тот, противно растягивая слова, – но лучше будет наказать, чтобы другим неповадно было. А то простим, а он хвастаться начнёт, что ему никто, даже полиция, не указ, и другие, глядя на него, тоже начнут себя чужими именами называть… Нет, надо сажать в тюрьму, там ему самое место.

– Видишь, что умные люди говорят, надо тебя сажать, другого выхода нет, если, конечно… – Начальник сыскной, оценочно глядя на лавочника, замолчал.

– Что? – ухватился тот за это молчание, как за соломинку.

– Если, конечно, не хочешь верой и правдой послужить отечеству…

– Это как же?

– Ну, скажем, поработать на сыскную полицию в качестве добровольного помощника… – Фома Фомич внимательно посмотрел в глаза Тимофея, но, кроме тупого отчаяния, не нашёл там ничего. – Понимаешь, о чём я говорю?

– Нет!

– Если вдруг что-то услышишь или увидишь, придёшь сюда к нам и расскажешь об этом. Теперь понял?

– Да!

– Тогда по рукам?

– По рукам! – кивнул Зрякин, переводя взгляд с Фомы Фомича на кандалы. – Мне можно уже идти?

– Не так быстро! – качнул головой полковник. – Вначале мы должны наш с тобой устный договор сделать письменным.

– А зачем?

– Знаешь, как иногда бывает, я тут тебе наобещаю с три короба, потом ты придёшь ко мне, а я скажу – ничего не помню. А всё почему, потому что уговор был устный, а когда он будет письменный, тогда мне нипочём не отвертеться, придётся выполнять договорённости.

Кочкин снял со Зрякина кандалы, и тот под диктовку начальника сыскной написал бумагу, которая делала его полицейским осведомителем. Таких бумаг от «добровольных» помощников в нижнем ящике стола фон Шпинне был целый ворох. Какие-то были, по разным причинам, совершенно бесполезными, а какие-то сильно помогали во всевозможных расследованиях. И тут не угадаешь, где обретёшь, а где потеряешь, поэтому Фома Фомич придерживался правила, что всех недостаточно виноватых для судебного преследования записывать в осведомители. Кто знает, вдруг когда-нибудь эта писулька сгодится. К тому же так у мелких, копеечных нарушителей не создавалось впечатления безнаказанности. Чтобы они всю свою дальнейшую жизнь чувствовали на себе длань закона.

– Подписывать надо? – спросил лавочник почему-то у Кочкина.

– Конечно! – кивнул тот.

Когда всё было сделано, Фома Фомич аккуратно выдернул из-под рук Зрякина листок и помахал им в воздухе, чтобы чернила быстрее высохли. Пробежал глазами по кривым строчкам, удовлетворённо хмыкнул и спрятал бумагу в зелёную папку. Прихлопнув по ней ладонью, почти торжественно заявил:

– Всё, Тимофей, теперь мы с тобой, если можно так сказать – коллеги!

– Мне можно идти? – гнусавил Зрякин.

– Да, тебе можно идти! – благодушно проговорил начальник сыскной. – Но прежде чем ты нас покинешь, хотелось, чтобы ты ещё немного задержался. У меня есть вопрос, на который ты должен ответить… А вот когда ответишь, правдиво ответишь, тогда гуляй! Мы препятствовать не будем.

Глава 5
Женщина в салоне

– Какой вопрос? – недовольно спросил Зрякин.

– Ты, надеюсь, слыхал, что купец Пядников помер?

– Слыхал, я даже на похороны смотреть ходил…

– И что похороны? – уточнил, откинувшись на спинку стула, фон Шпинне. – Понравились тебе?

– Нет! Бедноваты! – сморщил лицо Зрякин. – Я так думаю, уж если ты купец, да ещё такой первостатейный, как Пядников, то похороны у тебя должны быть, как пир на весь мир! Такие… – Он замолчал, подыскивая нужное слово: – Парчовые! А они – всё тихо, без музыки. Ну, это разве похороны без музыки? – перебегая взглядом с начальника сыскной на Кочкина, спросил возмущённый лавочник и, не дожидаясь ответа, продолжил: – Да и венков маловато. Я всего-то тридцать шесть насчитал. И гроб небогатый, материя без золотой нитки, и фестонов нету, всё не то! Со стороны глянуть, и не купца первой гильдии хоронят, а какого-то железнодорожного чиновника, и то не из главных. Да и у тех привилегия – паровозы на станции гудят, а тут – тишина. Я так думаю, что если ты жил широко, с размахом, то и захоронись, будь добр, широко, а то простые люди тебя не поймут.

Ещё какое-то время Зрякин говорил о похоронах. Все его рассуждения сводились к тому, что у богатых похороны должны быть пышные с устремлением, а у бедных – как получится. Самое странное в этих рассуждениях было то, что лавочник все свои упрёки адресовал почему-то покойнику, что это, дескать, он, Пядников, должен был всё устроить, организовать, а понадобится, так и заставить.

И начальник сыскной, и Кочкин слушали Зрякина внимательно, не перебивали, ждали, когда красноречие само иссякнет. Как только лавочник замолчал, Фома Фомич тут же задал свой главный вопрос, ради которого всё и было затеяно.

– Люди говорят, будто ты, Тимофей, был ночью у пядниковского дома…

– Было дело, проходил! Да я там всё время хожу…

– Так вот, ты что-то видел в окнах его салона, это правда?

– Врать не буду, видел, – кивнул Зрякин.

– И по слухам вроде бы привидение?

– Я тоже так думал, а потом, когда разглядел, вижу – это сам Иван Христофорович Пядников, ныне покойный…

– Точно Пядников, а то, может быть, ты спьяну и не разобрал?

– Да я и не пьяный был!

– А люди говорят – пьяный!

– Нет, нет! Пьяный, это во второй раз!

– Так ты там не один раз ошивался? – обрадовался полковник такому везению. Даже хмурый Кочкин улыбнулся.

– Здрасьте, я же вам говорю, что каждый вечер домой хожу мимо этого салона, мне так ближе, через проулок. А бывает, когда задерживаюсь, то и ночью…

– Ну и что ты видел во второй раз – привидение?

– Да не, спьяну, вы правы, чего только не покажется. Одно могу сказать точно, Пядников там был не один…

– А с кем?

– Лишку в тот вечер хватил, плохо помню, вроде как женщина это была, в темноте-то не разглядеть!

– Пядников по салону без света, что ли, ходил?

– Нет, почему? Он со свечой был, стеариновая, в подсвечнике медном. Он, подсвечник этот, сразу в глаза бросился, с завитушкой такой… Но от свечи какой свет, это же не керосиновая лампа с отражателем, только и видно, что возле Пядникова, а чуть дальше – всё, хоть глаз выколи.

– А как же ты смог эту женщину разглядеть, если темнота? – спросил фон Шпинне.

– Промелькнула она, вот и увидал.

– Кто она, ты можешь сказать?

– Нет! Я даже не знаю, женщина это или нет… Похожа, конечно, на женщину, только рослая, вровень с купцом. Я её почему рассмотреть не смог, потому что она за фигурой стояла, вот и не видно. А рука женская была…

– Какая рука?

– Саму женщину мне было не видно, фигура закрывала, а руку Пядников держал, вот так… – Зрякин ухватил воображаемую руку и, приоткрыв рот, чуть наклонился, точно рассматривал.

– А зачем он её держал, она что, вырывалась?

– Нет, он её просто так держал, вроде как опиралась она на него…

– Чем это всё закончилось? Женщина ушла, Пядников ушёл, или они ушли вместе? – спросил начальник сыскной.

– А вот этого я не знаю, – тяжело и как-то разочарованно вздохнул Зрякин, – до конца не досмотрел…

– Неинтересно стало?

– Да какой неинтересно – интересно! Городовой меня спугнул, вот я и дал стрекача.

– Понятно, – кивнул фон Шпинне и после короткого молчания спросил: – Ты ведь после этого ещё приходил к окнам салона ночью?

– Таиться не стану – приходил! Но женщины там больше не было!

– А кто был?

– Иван Христофорович.

– Что он там делал?

– Ходил по салону из одного конца в другой, в руке свеча и с кем-то разговаривал…

– Ты слышал, о чём?

– Нет, через стекло рази услышишь. У Пядникова губы двигались, вот я и понял, что он разговаривает. Но скорее всего, сам с собой, потому что один был.

– Может быть, купец разговаривал с кем-то, кого ты не видел?

Зрякин задумался. Думал долго, то собирал кожу бледного лба гармошкой, то распрямлял. Наконец глянул на Фому Фомича и отрицательно мотнул головой.

– Нет! Он, когда говорил, смотрел на одну из фигур, Пядников перед ней часто останавливался…

– А что за фигура? – поинтересовался фон Шпинне.

– Да не знаю я их, как они там называются, с ягнёнком которая…

– Он часто стоял перед этой женщиной и разговаривал с ней?

– Ну, с ней, не с ней – не знаю; когда возле фигуры стоял, то разговаривал – губы двигались.

Начальник сыскной взял карандаш и сделал быструю запись в лежавшей на столе тетради. Поднял взгляд на лавочника.

– Значит, любишь, Тимофей, подглядывать?

– А какие у нас в жизни радости? Только вот в окна поглазеть, где люди по-человечески живут…

– Ты считаешь, Пядников Иван Христофорович жил по-человечески?

– Да! – кивнул мелкий торговец.

– Я что-то путаюсь, растолкуй мне, как это – жить по-человечески?

Зрякин сощурился, растянул до того плотно сжатые губы и, мечтательно глядя поверх головы начальника сыскной, с причмокиванием проговорил:

– Есть, пить и спать вволю, сколько душа требует, а не так, как мы…

– Да разве душа такого требует?

– А чего же ещё? – Зрякин удивлённо глянул на фон Шпинне, потом на Кочкина. Лавочник не совсем понимал, что тут делает этот человек, сидит молча и только глазами зыркает. Вот те служба! И за это ему, наверное, жалованье какое-то положено.

– Это тело просит! – подсказал Фома Фомич. – А вернее будет сказать – плоть, и всё, что ты мне здесь перечислил, это суть – телесные услады, а стало быть – грех!

– Ну, вы совсем как батюшка Аким говорите, у того тоже – куда ни кинь, везде грех.

– Что поделаешь, если оно так и есть!

– Стало быть, Иван Христофорович в грехе жил? – спросил, глядя то на Кочкина, то на Фому Фомича, лавочник.

– А вот это уже не наше дело, это дело Бога. Ты ведь в него веришь?