Голос дрожал, ломался, звучал слишком слабо, слишком беспомощно. Глаза метались по комнате, но взгляд неизменно возвращался ко мне, как будто всё её существо понимало – нет смысла искать выход, нет смысла отводить взгляд.

– Чего вам нужно? Почему вы здесь?

Слова срывались с губ быстрее, чем мысли успевали оформиться. Бессвязные, наполненные сырой паникой. Она пыталась говорить, чтобы заполнить паузы, чтобы не дать страху затянуть её в липкую, бездонную яму безысходности.

– Прошу вас… не надо… – Голос пресекался, пересох, но умоляющий тон не исчез. – Я… я заплачу, я отдам всё, что у меня есть… деньги… вещи… я сделаю всё, что вы скажете… умоляю… только не трогайте меня…

Как жалко, как предсказуемо. Люди всегда хватаются за материальное, за эти бумажки, за пустые обещания, словно они хоть что-то значат в такие моменты. Она предлагала деньги, услуги, свободу действий – всё, что, как ей казалось, может быть ценным. Но что могла дать мне она, кроме того, что у неё уже отняли в этот самый миг?

Я не спешил отвечать.

Позволил ей самой услышать, как пусто звучат эти предложения в этом воздухе, в этом пространстве, где уже давно решено всё. Где её слова ни на что не влияют.

– Скажите хоть что-то… – Голос сорвался в шёпот. Она сглотнула, глядя на меня с отчаянием, которое постепенно переходило в безнадёжность. Колени дрожали, силы оставляли её с каждой секундой, и в какой-то момент она просто не выдержала, тяжело осела на пол, а затем, обессиленно опустившись, оказалась на коленях передо мной. Пальцы судорожно сжимали подол её ночной рубашки, как будто эта тонкая ткань могла спасти её, удержать, спрятать от неизбежного. Дыхание сбивалось, грудь вздымалась рывками, губы дрожали от рваных, сбивчивых всхлипов.

– Прошу вас… прошу… – Голос срывался на шёпот, дрожащие пальцы схватили меня за край одежды, сжались, как у утопающего, хватающегося за последнюю соломинку. Слёзы текли по лицу, стекали по подбородку, падали на пол, оставляя маленькие прозрачные пятна. Она подалась вперёд, её руки дрожали, ладони скользили по холодному полу, оставляя влажные следы, словно страх проступал сквозь кожу. – Я сделаю всё… я умоляю… мне нельзя… нельзя… я не хочу… не надо…

В ответ – лишь слабая усмешка. Лёгкая тень улыбки, скользнувшая по губам. Не злорадная, не довольная, скорее усталая, чуть ироничная, как у человека, который уже видел эту сцену сотни раз.

– Вы правда думаете, что есть выход?

Её тело дёрнулось, как от пощёчины. На лице пробежала судорога, но взгляд всё ещё цеплялся за любую возможность, за любую крупицу надежды, которая могла бы спасти.

– Почему… почему я? – Голос сорвался, но она продолжала, всё ещё пытаясь понять, как это случилось, каким образом именно она оказалась в этом кошмаре. – Я ведь… ничего… никому… Я хорошая… я никогда… я не сделала ничего плохого…

– В этом мире нет справедливости, Алла. Она существует только в головах тех, кому повезло достаточно долго не сталкиваться с реальностью.

– Нет… нет, это ошибка… это… это не может быть правдой… – Голос превратился в сдавленный всхлип. – Почему… почему вы выбрали меня? Почему не кого-то другого?..

– Думаете, выбор что-то меняет? Люди любят думать, что управляют своей судьбой, но правда в том, что некоторые просто рождаются на лезвии ножа. Просто проходит время, прежде чем этот нож прорезает их насквозь.

Она замерла, ловя каждое слово, как приговор. Тонкие пальцы сжались в кулаки, ногти впились в ладони, оставляя в коже глубокие полумесяцы. Губы дрожали, но она пыталась не показывать, насколько сломлена.

– Реальность такова – некоторые люди обречены с самого начала. Просто им не сразу дают об этом знать.

– Это неправда… – Её голос был слабым, едва слышным. – Люди сами выбирают… что с ними будет…

Губы изогнулись в слабой тени улыбки.

– Если бы это было так, вы бы сейчас не сидели здесь, не дрожали, не умоляли о пощаде. Вы бы знали, как изменить свою судьбу. Но у вас нет этого выбора.

Голос был мягким, спокойным, размеренным. В нём не было угроз, не было давления. Только факт, неизбежность, констатация, словно учитель объяснял непонимающему ученику самую простую истину, которая уже давно очевидна.

– А вы… – она сглотнула, уже не отводя взгляда, – вы просто играете? Вам… вам нравится это?

– Вы просто попались в игру, смысл которой никогда не поймёте.

– Но почему? В чём смысл? Разве вам это… разве вы не понимаете, что это… это неправильно?.. – Последнее слово прозвучало жалко, сорвалось в шёпот.

В глазах мелькнула вспышка ужаса. Не от слов, а от того, как они прозвучали – буднично, хладнокровно, без намёка на какую-либо эмоцию.

– И выхода из этой игры нет.

Она тряслась. Уже не просто плакала – рыдала, захлёбываясь собственными слезами, растерянно хватая ртом воздух, который больше не приносил облегчения. Грудь вздымалась судорожно, будто в любой момент могла разорваться от напряжения. Слёзы, солёные и горячие, текли по её щекам, капали на пол, смешиваясь с каплями пота, который выступил у неё на висках, на шее, на груди, словно тело пыталось само себя очистить, сбросить этот страх, как болезнь, которая уже распространилась слишком глубоко.

Я смотрел на неё сверху вниз, наблюдая, как её глаза, огромные, наполненные ужасающим пониманием, пытались найти спасение там, где его не существовало. В уголках губ дрожала слабая, судорожная попытка сказать что-то, но язык не слушался, губы пересохли, голос застрял в горле.

Медленно склонился над ней, позволяя осознанию неизбежности окончательно впиться в её разум, давая ей почувствовать каждый миг, каждый вдох, каждый толчок крови в висках, пока страх разливался по венам, парализуя тело.

Запах страха бил в нос – терпкий, солоноватый, смешанный с ароматом кожи, женских духов, крови, которая ещё не пролилась, но уже присутствовала здесь, в этом воздухе, насыщая его неизбежностью. В нем было что-то липкое, что-то обречённое, как в затхлости старых склепов, как в тлении мяса, оставленного гнить под палящим солнцем.

– Всё могло быть иначе, – шепнул я ей в самое ухо, едва касаясь губами её дрожащей щеки. – Если бы ты делала другие выборы.

Её тело напряглось до предела, дыхание оборвалось, а мышцы словно сковало ледяной хваткой страха. Каждый нерв, каждая клетка будто понимали, что этот момент стал точкой невозврата. Она не просто застыла – время для неё замерло, растянулось в мучительной тишине, в которой не осталось ничего, кроме осознания собственной обречённости.

В этот момент время будто остановилось. Тело напряглось, взгляд застыл, дыхание оборвалось. Она услышала мои слова, поняла их смысл, осознала, что они не просто констатация факта, а что-то большее – приговор, точка невозврата, момент, когда иллюзия надежды окончательно рассыпалась.

Я медленно отступил назад, позволяя ей осознать каждую секунду происходящего, давая ей последний шанс осмотреть этот мир, этот момент, который стал для неё последним. Глаза её были широко раскрыты, наполненные ужасом, расширенные до предела, словно пытались вобрать в себя всё, что ещё оставалось непонятым. Они метались, но не находили ничего, кроме меня, кроме безмолвного осознания неизбежности. Дыхание прерывалось, грудь вздымалась в панике, но тело уже не двигалось, словно внутри неё что-то сломалось, уничтожив саму идею сопротивления.

Глаза расширенные, наполненные последним всплеском бессмысленной веры в спасение, которого не существовало. Глаза, в которых на миг мелькнуло понимание, что в мире нет логики, нет правил, что смерть не следует никакой морали. В них всё ещё теплилось отчаянное желание понять, почему, за что, что она сделала не так, в какой момент её судьба свернула в этот тупик.

На моих губах появилась слабая, едва заметная улыбка, в которой не было ни торжества, ни злорадства, только спокойное, почти ленивое удовлетворение. Этот момент длился доли секунды, но для неё он растянулся в вечность, в финальную вспышку осознания собственной беспомощности, безысходности, бесполезности всех её попыток избежать неизбежного.

И в следующую секунду её больше не существовало.

Её тело взорвалось в один миг, как будто какая-то невидимая сила изнутри разорвала его на части, расплескав кровавый хаос по комнате. Не было долгой агонии, не было предсмертного крика, только мгновенная вспышка абсолютного разрушения, когда каждая клетка её существа поддалась этому неминуемому взрыву, выбрасывая в пространство ошмётки плоти, кости и внутренности, смешиваясь с воздухом, оседая на стенах, потолке, полу, пропитывая собой всё вокруг.

Не медленно, не с агонией, не с мучительными криками – просто разлетелось на куски, словно кто-то внутри дёрнул за потайной рычаг. Осколки костей, клочья кожи, красные полосы сухожилий – всё это одновременно разлетелось в разные стороны, оседая на стенах, потолке, на полу, на мебели.

Мгновение – и комната превратилась в кровавую бойню, стены, потолок и пол были залиты алым, густым месивом, тёмные сгустки мяса облепили мебель, оставляя за собой рваные, скользкие следы, а воздух наполнился запахом железа и горячей, ещё не остывшей плоти. Всё вокруг превратилось в разорванную, истекающую сущность, в безмолвное свидетельство мгновенного разрушения.

Запах мгновенно изменился. Стал насыщенным, горячим, будто мясная лавка, только что открывшаяся после ночи. Стены стали скользкими, липкими, капли падали с потолка, оставляя рваные следы, похожие на внутренности, вывернутые наружу.

Медленно опустил веки, на мгновение позволив глазам избавиться от мельчайших капель крови, осевших на ресницах, и когда открыл их вновь, мир всё ещё вибрировал, воздух был пропитан жарким запахом меди, плоть ещё дрожала в каждом осколке, что осела на мебели и полу, будто сама комната теперь стала частью этого хаоса.

Всё ещё чувствовалась вибрация воздуха, остаточная дрожь от разрыва плоти, от разлетевшихся частей тела.

Изуродованные останки валялись по всей комнате: рука с вывернутыми пальцами застряла между ножками стула, раздробленная кость торчала из-под кровати, куски разорванной плоти облепили стены и потолок, превращая комнату в месиво из крови и ошмётков человеческого тела. Всё вокруг было покрыто липкой, тёмно-алой массой, издающей тёплый, насыщенный запах смерти, настолько густой, что казалось, он осел на коже, пропитался в одежду, въелся в воздух.

Один фрагмент – то ли плечо, то ли часть рёбер – сполз с комода, оставляя за собой алую дорожку, и с влажным шлепком упал на пол.

Голова Аллы с глухим стуком ударилась о деревянную поверхность, соскользнула по ряду книг и застыла среди переплётов, словно случайный, неуместный предмет в тщательно упорядоченном хаосе. Кровь стекала вниз, пропитывая страницы, впитываясь в бумагу, превращая когда-то ровные края в нечто липкое и рваное. Глаза, расширенные, наполненные застывшим ужасом, смотрели в пустоту, но уже ничего не видели. В них не осталось ни страха, ни боли, ни даже последнего проблеска осознания. Только бездонная пустота, в которую провалилось всё, что когда-то было жизнью.

Оставаться в комнате после свершённого казалось естественным, как художник, который, закончив работу, делает шаг назад, рассматривая свою картину, вбирая в себя каждый штрих, каждую линию, проверяя, завершено ли произведение, не требуется ли последний мазок, чтобы сделать его совершенным. В этом моменте не было ни спешки, ни суеты – только абсолютная уверенность в том, что всё произошло так, как и должно было, безошибочно, выверенно, без единой лишней детали, которая могла бы нарушить идеальный баланс происходящего.