Комната всё ещё вибрировала остаточным напряжением, воздух был густым, насыщенным, липким, как будто сам впитал всё, что только что здесь произошло. Кровь всё ещё стекала по стенам, каплями собираясь на потолке, прежде чем тяжело падать вниз, разбрызгиваясь на полу. В этом хаосе была особая красота, особая гармония – совершённое насилие, доведённое до абсолютной завершённости.

Взгляд скользил по тому, что осталось от Аллы.

Голова, аккуратно покоящаяся на полке, казалась сейчас неуместной деталью, словно часть инсталляции, оставленная кем-то в художественной галерее. Пустые глаза, застывшие в выражении немого вопроса, уже ничего не видели, но всё равно притягивали внимание, словно даже после смерти пытались что-то сказать.

Тело исчезло, но выражение лица сохранилось.

Любопытно.

Губы застынут в этом странном полувскрике навсегда, в этом последнем судорожном вздохе, который уже не успел превратиться в крик. Было ли в этом принятие? Или она до самого последнего мгновения верила, что всё может измениться?

Кончики пальцев медленно скользнули по её застывшей коже, остывающей, но ещё не утратившей последнего тепла. Ощущение было странным – словно под поверхностью всё ещё оставалась жизнь, задержавшаяся на грани между существованием и полным исчезновением. Но это была лишь иллюзия, игра воображения, которая не могла изменить неизбежное. Тело уже не принадлежало ей, не было больше частью личности, мыслей, эмоций, страха – оно стало просто объектом, безликим и неподвижным, как сотни других вещей в этой комнате.

Кожа быстро остывала, но в ней всё ещё оставалось что-то живое – не в буквальном смысле, конечно, но в памяти этого места, в следах того, что здесь только что произошло.

Накатило лёгкое удовлетворение.

Постель выглядела неопрятно.

Разгладил простыню, заправил её, словно оставляя завершающий штрих. Всё должно выглядеть аккуратно. Это была не просто смерть – это было завершённое действие, тщательно выверенный процесс, в котором не должно оставаться ничего случайного. Последний штрих, последняя подпись под этим произведением.

Внимательно осмотрел комнату, давая себе время зафиксировать каждую деталь, каждое пятно крови, каждую незначительную деталь, которая могла бы выдать небрежность или оставить сомнение в совершенстве проделанной работы. Всё выглядело именно так, как должно, как задумывалось, как неизбежно должно было случиться. В этом взгляде не было тревоги, не было суеты – только удовлетворение, только ощущение завершённости.

Ни единой детали, которая бы выбивалась из картины. Ни единого лишнего следа. Всё именно так, как должно быть. Порядок, завершённость, безупречность.

Пришло ощущение, которое можно было бы назвать гордостью.

Не вспышка, не триумфальное ликование – нет, это было нечто иное. Глубокое, спокойное, полное осознание контроля над каждым шагом, над каждым действием, над каждым мгновением, что привело к этому моменту. Это была не просто игра. Это было искусство.

Закончив осмотр, вышел из спальни, миновал коридор, подошёл к двери.

Замер на мгновение, позволяя себе прочувствовать этот момент до последней детали, вбирая в себя всё, что осталось от произошедшего, прежде чем оставить это позади. В этой паузе не было сомнений, не было колебаний – только осознание того, что всё завершено так, как и должно было быть, без единой ошибки, без единственного изъяна, который мог бы нарушить совершенство картины.

Последний взгляд на пространство, которое ещё несколько минут назад было наполнено её страхом, её мольбами, её бесполезной надеждой.

Аккуратно прикрыл дверь, не издавая ни звука, словно запечатывая пространство, оставляя за этой тонкой деревянной преградой всё, что только что произошло. В этом жесте не было спешки, не было лишнего движения – только осознание полной завершённости, последнего штриха, который ставит точку в картине хаоса, превращая его в безупречную гармонию. Дверь мягко вошла в проём, заперев внутри комнату, наполненную страхом, болью, бесполезными мольбами и кровавыми следами, и теперь всё это принадлежало только этому месту, заключённое в нём навечно.

В подъезде пахло сыростью и пылью. Ступени под ногами были холодными, бетонными, шероховатыми, и с каждым шагом всё больше ощущалась разница между тем, что осталось там, за дверью, и этим миром, миром, где всё было безразлично.

Город встретил холодной, безмолвной пустотой, в которой не было ни намёка на тревогу, ни отголоска произошедшего, ни единого движения, способного нарушить эту стерильную картину равнодушия. Свет фонарей размывался в лёгком тумане, улицы тонули в вязкой темноте, и всё здесь словно подчёркивало абсолютное одиночество, полное отсутствие свидетелей, чьего-либо присутствия, даже намёка на то, что кто-то мог почувствовать перемены в мире, где только что исчезла ещё одна жизнь.

Вдохнул ночной воздух, глубокий, свежий, размывающий остатки металлического запаха, въевшегося в кожу.

Губы медленно изогнулись в едва заметной улыбке, той самой, что не выражала радости, не скрывала сожаления, не выдавала эмоций, а была лишь естественным продолжением мысли, спокойного осознания своей неоспоримой власти над жизнью и смертью. Этот момент был чист, лишённый суеты и лишних движений, словно сам мир на секунду признал моё право быть выше, решать, стирать существование так же легко, как человек стирает мелкую ошибку на бумаге.

Это было правильно. Всё шло так, как должно было идти. Город по-прежнему оставался безразличным, пустым, глухим, безучастным к тому, что только что произошло. Всё здесь было создано для одиночества.

В этом безразличии города, в его холодной, безмолвной ночи было нечто совершенное, лишённое эмоций, но наделённое абсолютной ясностью. Всё вокруг подчёркивало одиночество, его неизменность, его закономерность. Здесь никто не ждал меня, никто не вспоминал, никто даже не догадывался, что только что произошло. И именно в этом заключалась истинная свобода.

Мир не изменился.

Растворяясь в темноте, я чувствовал, как эта ночь становится продолжением меня, как игра лишь набирает обороты, оставляя за собой всё меньше сомнений и всё больше азарта. Здесь, среди пустых улиц, среди безликих зданий, было лишь одно неоспоримое ощущение – голод, который ещё не был утолён.

Глава 2

Глава 2

Сквозь плотные шторы едва просачивался приглушённый утренний свет – сероватое зарево, в котором невозможно было разобрать, утро ли уже началось по-настоящему или мир ещё пребывал в неохотном полусне. В спальне, тихой и выверенной до последней детали, царила предутренняя неподвижность – ни один звук не нарушал ровного дыхания женщины, лежащей на правом боку, спиной к мужу, с аккуратно уложенными волосами и безупречным, как всегда, лицом, даже во сне хранившим холодную сдержанность.

Сергей Андреевич Воронин открыл глаза без будильника, как обычно. Его организм давно привык к дисциплине: ни опозданий, ни спонтанностей, ни капризов. Время, как хорошо дрессированная собака, подчинялось его воле. Он не двигался сразу. Несколько минут смотрел на спящую Ольгу – неподвижную, отстранённую, недосягаемую. Её лицо, гладкое и спокойное, больше не вызывало у него желания прикоснуться, разбудить, прошептать что-то нежное. Было в ней теперь что-то статичное, музейное, как в мраморной статуе – восхищающее формой, но не зовущей к жизни.

Он знал каждую родинку на её спине, каждую тонкость изгиба шеи, знал, когда она дышит глубже, а когда только имитирует сон, чтобы не начинать разговор. Знал, как точно она подбирает слова, чтобы не сказать лишнего. И знал, что уже много лет они живут не как муж и жена, а как пара успешных актёров, привычно исполняющих одну и ту же пьесу, в которой давно стерлись эмоции, остались только реплики.

Когда именно всё превратилось в спектакль, он не мог вспомнить точно, но помнил чувство внутреннего удивления, почти растерянности, когда впервые понял, что слышит реплики, а не слова, смотрит на маски, а не лица. С тех пор ничего не изменилось – лишь привыкание сделало это открытие привычным фоном жизни.

Не издав ни звука, он приподнялся, откинул одеяло, поставил ноги на прохладный паркет. Движения были выверенными, почти хореографическими – в них чувствовался контроль, достоинство, внутренняя система координат. Он накинул тёмный домашний халат, прошёл к двери, приоткрыл её и вышел в коридор, не оборачиваясь. Спальня осталась за спиной, как сцена после закрытия занавеса.

Ванная, как и всё в доме, была стерильной и продуманной: свет мягко включился сам, зеркала не запотевали, вода текла нужной температуры. Сергей Андреевич открыл шкафчик, вынул из него бритву, крем, щётку – всё лежало точно на своих местах, в идеальном порядке. Его руки двигались с точностью хирурга: щетина удалялась полосами, белая пена исчезала, обнажая загорелую кожу и чёткие линии подбородка.

Он смотрел в зеркало, не отводя взгляда. В отражении – знакомое лицо, которое он сформировал годами усилий: высокий лоб, прямой нос, ясные серо-голубые глаза, в которых при внимательном взгляде можно было разглядеть холодный свет логики и амбиций. Виски слегка тронула седина – ровно настолько, чтобы внушать уважение, не прибавляя возраста. Волосы, густые и немного вьющиеся от природы, он зачёсывал назад, чуть приподнимая у лба, чтобы не терять формы. Всё было под контролем – как внешность, так и внутреннее состояние.

Он не любил неожиданностей. Отражение в зеркале должно было подтверждать одну истину: он остаётся тем, кем должен быть – сильным, уверенным, непоколебимым. Сергей Андреевич провёл рукой по щеке, проверяя гладкость, потом слегка приподнял уголки губ. Улыбка вышла почти искренней – но не для кого-то, а для себя. Он смотрел на себя с лёгким удовлетворением, как смотрят на отчёт, в котором сошлись все цифры.

Сегодняшний день обещал быть обычным. Так же, как и вчерашний. Так же, как и завтрашний. И это его устраивало.

Когда он вышел из ванной, аромат свежеобжаренного кофе уже чувствовался в воздухе, как и лёгкий запах подрумяненного тоста – точнее, правильного тоста, чуть хрустящего, но не пересушенного, с оттенком французского багета. Всё это означало, что Елена, их домработница, уже была на месте, как всегда – раньше, чем все остальные, незаметная и безупречно точная в своих действиях. Сергей Андреевич, переодетый в тёмно-синий костюм с тонкой полоской, белую сорочку и графитовый галстук, прошёл в сторону кухни, щёлкнул манжетами, поправил часы на запястье и беззвучно открыл дверь.

Кухня, залитая мягким светом из высоких окон, выглядела как страница из интерьерного журнала – ни одного лишнего предмета, ни крошки на белом мраморе столешницы, всё продумано, стерильно, изысканно. На столе – фарфоровые тарелки с омлетом, кресс-салатом и лососем, на подносе – кофейник, свежие ягоды, сок в прозрачном графине. Над этим утренним театром, разыгрываемым по некоему невидимому сценарию, витало ощущение правильной, выстроенной жизни – такой, где ничего не может пойти не так, потому что всё заранее просчитано.

Виктория уже сидела за столом – худая, тонкая, с лёгкими тенями под глазами, она поднесла к губам большую белую чашку с кофе, не обратив внимания на появление отца. Волнистые волосы чуть скрывали лицо, взгляд был устремлён в пространство, мимо предметов и людей, как будто утро было не началом нового дня, а продолжением вчерашней усталости. Она медленно отставила чашку, тихо поставив её на блюдце, и только тогда подняла глаза.

– Доброе утро, папа, – сказала она негромко, голосом, в котором не было ни раздражения, ни близости – вежливый тон взрослого человека, выполняющего обязательный ритуал общения.

– Доброе, Вика, – так же спокойно ответил он, садясь на своё место, за край стола, где всегда лежала свежая газета, а рядом стояли часы в серебряной оправе.

Александр появился чуть позже – в белой рубашке, расстёгнутой у горла, с телефоном в одной руке и поджаренным тостом в другой. Он шёл быстро, почти не глядя по сторонам, как будто всё уже было известно и не заслуживало внимания. Сев, он откусил кусок и, не отрывая взгляда от экрана, пробормотал:

– Привет.