С тех пор в том же направлении начали двигаться и другие развитые страны. Сегодня в тех странах, где уровень занятости в сельском хозяйстве составляет 15 процентов и ниже, белые воротнички по численности превзошли синих воротничков; это произошло в Швеции, Британии, Бельгии, Канаде и Нидерландах. Десять тысяч лет на сельское хозяйство. Столетие или два на промышленность. Теперь же на наших глазах рождается супериндустриализм (постиндустриальное общество?^[1]).

Жан Фурастье, французский экономист и социальный философ, объявил, что «ничто не может быть менее индустриальным, чем цивилизация, рожденная промышленной революцией». Значение этого потрясающего факта нам еще только предстоит осмыслить и усвоить. Вероятно, генеральный секретарь Организации Объединенных Наций У Тан точнее других оценил значение сдвига в сторону постиндустриального общества (супериндустриализма), когда заявил, что «главная, исполинских масштабов истина о развитых современных экономиках заключается в том, что они могут получить кратчайшим путем ресурсы любого типа и размера, которые они решили иметь… Теперь не ресурсы ограничивают решения, а решения создают ресурсы. Это фундаментальное революционное изменение – возможно, самое революционное из всех пережитых до сих пор человечеством». Монументальные сдвиги произошли в течение жизни одного восьмисотого поколения.

Это поколение отличается от всех других еще и удивительным масштабом и объемом изменений. Конечно, в прошлом жили и другие поколения, на жизнь которых пришлись эпохальные сдвиги. Войны, эпидемии, землетрясения и голод потрясали и намного более ранние социальные порядки. Но те потрясения и сдвиги были ограничены одним сообществом или захватывали небольшую группу расположенных по соседству обществ. Требовались поколения или даже века на то, чтобы влияние этих перемен распространилось за свои первоначальные границы.

При жизни нашего поколения границы буквально взорвались и лопнули. Сегодня сеть социальных связей сплетена так туго, что последствия происходящих событий мгновенно распространяются по миру. Война во Вьетнаме меняет основы политических отношений в Пекине, Москве и Вашингтоне, вызывает протесты в Стокгольме, влияет на финансовые операции в Цюрихе, запускает тайную дипломатическую активность в Алжире.

На самом деле быстро распространяются не только современные события – можно сказать, что сегодня мы по-новому переживаем воздействие событий далекого прошлого. Прошлое снова воздействует на нас. Нас захватывает феномен, который можно было бы назвать «смещением во времени».

Событие, которое затронуло горстку народов в то время, когда оно происходило, сегодня может иметь масштабные последствия. Например, по современным меркам Пелопонесская война может считаться мелкой вооруженной стычкой. В то время как Афины, Спарта и несколько близлежащих городов-государств сражались, остальное население земного шара либо вообще ничего не знало об этой войне, либо относилось к ней абсолютно равнодушно. Индейцев, живших в Мексике в то время, та война вообще не затронула. На древних японцев она тоже не влияла.

Тем не менее Пелопонесская война решительно и глубоко изменила дальнейший ход греческой истории. За счет перемещения людей, географического перераспределения генов, ценностей и идей эта война повлияла на дальнейшие события в Риме и во всей Европе. Сегодняшние европейцы стали в определенной степени другими людьми именно потому, что произошел тот древний конфликт.

В свою очередь, в нашем тесно переплетенном мире эти европейцы влияют на мексиканцев так же, как и на японцев. Какой бы след ни оставила Пелопонесская война на генетическом портрете народов, идеи современных европейцев переносятся сейчас во все уголки мира. Таким образом, сегодняшние мексиканцы и японцы ощущают отдаленное воздействие той войны, несмотря на то что их жившие в ее время предки этого не чувствовали. Таким вот образом события прошлого, казалось бы надежно отделенные от нас поколениями и веками, снова восстают, догоняют и меняют нас сегодня.

Когда мы думаем, например, не о Пелопонесской войне, а о строительстве Великой Китайской стены, об эпидемии чумы, о битве банту с хамитами – обо всех событиях прошлого, – всегда нарастает важность накопительного воздействия, оказываемого принципом временного смещения. То, что происходило в прошлом лишь с некоторыми людьми, сегодня влияет практически на всех. Вся наша история всегда пребывает с нами, и парадоксальным образом именно это нарастание масштаба акцентирует трудность разрыва с прошлым. Происходит фундаментальное изменение масштаба перемен. Они захватывают пространство и пронзают время, добиваясь в восьмисотом поколении того, чего им не удавалось достичь прежде.

Но в этом окончательном, качественном отличии нынешнего поколения от предыдущих есть одна особенность, которую часто упускают из виду. Дело в том, что мы не просто расширили границы и увеличили масштаб изменений, а радикально поменяли темп их наступления. Сейчас, в наши дни, мы высвободили совершенно новую социальную силу – поток изменений ускорился настолько, что подействовал на наше чувство времени, произвел революцию в темпе обыденной жизни, решительно повлиял на способ, каким мы «чувствуем» окружающий нас мир. Теперь мы уже «чувствуем» жизнь не так, как ощущали ее люди прошлого. Именно это и есть кардинальная разница, которая отделяет современного человека от всех остальных людей. Дело в том, что это ускорение лежит в основе нестабильности переменчивой скоротечности, пронизывающей содержание нашего сознания, сильно влияя на способы наших отношений с другими людьми, с материальными предметами, с вселенной идей, искусства и ценностей.

Чтобы понять, что с нами происходит по мере нашего движения в направлении эры супериндустриализма, мы должны проанализировать процессы ускорения и испытать на прочность концепцию текучести и быстротечности, а без понимания роли, которую ускорение играет в поведении современного человека, все наши теории личности, да и психология, застрянут на пороге модерна, так и не переступив его. Психология без концепции текучести и скоротечности никогда не сможет с требуемой точностью учесть те феномены, которые являются по преимуществу современными.

Изменяя наше отношение к окружающим нас ресурсам, насильственно раздвигая горизонты перемен, ускоряя темп их развития, мы необратимо порвали с прошлым. Отрезали себя от старых способов мышления, чувствования и адаптации. Мы оснастили сцену общества абсолютно новыми декорациями и стремительно движемся к созданию иного общества. Это главный вопрос, основная проблема восьмисотого поколения. И именно это заставляет ставить вопрос о способности человека к адаптации – какую цену заплатит он за вход в это новое общество? Приспособится ли к его императивам? И если нет, то сможет ли он каким-то образом изменить эти императивы?

Прежде чем даже пытаться ответить на поставленные вопросы, нам необходимо сосредоточить внимание на двойственной силе ускорения, текучести и скоротечности. Мы должны научиться понимать, как они меняют текстуру бытия, как выковывают новые, незнакомые формы нашей жизни, нашей души, нашей психики. Мы должны осознать, как и почему они противостоят нам, впервые в истории угрожая взрывоподобной мощью шока будущего.

Глава 2
Ускоряющий толчок

В начале марта 1967 года на востоке Канады умер одиннадцатилетний мальчик. Умер от старости.

Рику Галланту было всего одиннадцать лет, но он страдал странной и редкой болезнью, называемой прогерией. Она проявляется ускорением старения, и по многим признакам он имел организм девяностолетнего старца. Симптомы прогерии – старческая дряхлость, склеротическое уплотнение артерий, облысение, дряблость и морщинистость кожи. По существу, Рик в момент смерти был глубоким стариком, прошедшим долгий путь биологического старения в течение коротких одиннадцати лет.

Случаи прогерии встречаются исключительно редко. Однако в метафорическом смысле высокотехнологические общества – все без исключения – страдают этим необычным заболеванием. Они не становятся старыми или дряхлыми. Но они переживают изменения, происходящие с аномальной быстротой.

Многие из нас смутно «чувствуют», что все вокруг начало двигаться быстрее. Врачи и руководители одинаково жалуются на то, что не могут угнаться за последними достижениями в своих сферах деятельности. Едва ли хотя бы одна встреча или конференция в наши дни обходится без ритуальных заклинаний о «вызове времени». Многие охвачены мрачным ощущением, подозревая, что изменения вышли из-под контроля.

Не все, однако, разделяют эту тревогу. Люди, словно сомнамбулы, продолжают шагать по жизни так, будто ничего не изменилось с тридцатых годов и не изменится впредь. Несомненно, живя в один из наиболее волнующих периодов человеческой истории, они пытаются дистанцироваться от него, отгородиться, словно это возможно – заставить перемены исчезнуть, если игнорировать их. Такие люди ищут «сепаратного мира», пытаются обрести нечто вроде дипломатического иммунитета к переменам.

Этих людей можно видеть повсеместно: пожилые отказываются активно проживать свои годы, изо всех сил стараясь избежать вторжения нового в собственную жизнь. Как бы преждевременно постаревшие в тридцать пять – сорок пять лет люди, с болью переживающие студенческие бунты, сексуальную революцию, ЛСД или мини-юбки, лихорадочно убеждают себя в том, что ведь юность всегда была мятежной и то, что происходит сейчас, не отличается от того, что случалось в прошлом. Непонимание перемен мы находим также и у молодых: студенты настолько невежественны относительно прошлого, что просто не видят ничего необычного в настоящем.

Тревожный факт заключается в том, что подавляющее большинство людей, включая образованных и умных, находят идею перемен настолько угрожающей, что пытаются отрицать ее наличие. Даже многие из тех, кто понимает, что перемены ускоряются, не анализируют это знание и не принимают этот важный социальный факт в расчет при планировании собственной личной жизни.

Время и перемены

Откуда мы знаем, что изменения ускоряются? В конце концов, у нас нет методов измерения перемен в абсолютных величинах. В чудовищной сложности вселенной, даже внутри каждого отдельно взятого общества одновременно течет практически бесконечное множество потоков перемен. Все «вещи» – от самого мельчайшего вируса до огромной галактики – являются вовсе не вещами, а процессами. Они не находятся в статическом положении, они не существуют в нирване полного отсутствия изменений, нирване, которую можно было бы использовать в качестве точки отсчета при измерении величины изменений. Таким образом, по необходимости величина изменений всегда является величиной относительной.

Кроме того, процесс изменений отличается неравномерностью. Если бы все процессы протекали с одинаковыми скоростями или если бы они ускорялись или замедлялись в унисон, то было бы невозможно наблюдать какие бы то ни было перемены. Будущее, однако, вторгается в настоящее с разными скоростями. Мы получаем возможность сравнивать скорость различных процессов по мере их развертывания. Например, мы знаем, что в сравнении с биологической эволюцией видов культурная и социальная эволюции протекают невероятно стремительно. Нам известно, что определенные общества преобразуются технологически или экономически быстрее, чем другие. Различные секторы одного и того же общества характеризуются разными темпами перемен – эту неравномерность Уильям Огборн обозначил термином «культурный лаг». Именно эта неравномерность изменения делает его измеримым.