Закончив чтение, старик закрыл книгу и удовлетворенно, с чувством исполненного долга вздохнул. Слова доверия к высшей силе, возможно, не в полной мере понятые, проникли в глубину души и принесли покой. Подняв голову, он наконец увидел остановившуюся посреди комнаты молодую пару, поднял на лоб очки в железной оправе и встал, чтобы поприветствовать дочь почившего хозяина и светлой памяти хозяйки.

– Да благословит тебя Господь, девочка! Мои старые глаза рады снова тебя видеть!

Руфь подбежала, схватила обеими ладонями протянутую в жесте благословения натруженную руку и принялась задавать вопросы. Мистеру Беллингему не очень понравилось, что та, которую он уже начал считать своей собственностью, так близко и душевно знакома с простым, грубоватым, плохо одетым поденным рабочим. Он подошел к окну и принялся рассматривать заросший травой двор, но все же не смог не услышать разговор, который, по его мнению, грешил излишней свободой и непосредственностью.

– А кто пришел с тобой? – спросил старик. – Должно быть, сердечный друг? Наверное, хозяйкин сын. Ничего не скажешь, одет славно.

В ушах мистера Беллингема застучала «кровь множества поколений благородных предков», отчего расслышать ответ не удалось. До слуха донеслась лишь начальная фраза: «Тише, Томас. Пожалуйста, тише!» – а продолжение так и осталось неведомым. Подумать только: его приняли за сына миссис Мейсон! Какая нелепость! Подобно множеству подобных нелепостей, слова чрезвычайно его рассердили, так что, когда Руфь смущенно подошла и спросила, не желает ли мистер Беллингем увидеть ту часть дома, в которую вела парадная дверь, потому что многие считали ее очень уютной, лицо его все еще сохраняло жесткое, высокомерное выражение. Конечно, он последовал за спутницей, но, выходя из кухни, успел заметить, что старик смотрит на него недовольно и осуждающе.

Они прошли по длинным, пахнувшим сыростью каменным коридорам и попали в общую комнату, обычную для фермерских домов в этой части страны. Сюда вела парадная дверь, и отсюда же можно было попасть в другие помещения: на маслобойню, в хозяйскую спальню (при необходимости также служившую гостиной) и небольшую комнатку, где – часто лежа – проводила время миссис Хилтон и через открытую дверь распоряжалась жизнью дома. В те дни общая комната была наполнена радостью. То и дело приходили и уходили хозяин, дочь, слуги. Каждый вечер, даже в разгар лета, с веселым треском топился камин, поскольку толстые каменные стены, глубокие оконные ниши, заросшие плющом и диким виноградом, постоянно требовали согревающего тело и душу тепла, но сейчас, в запустении и заброшенности, зеленые тени превратились в черные. Прежде начищенная до зеркального блеска и отражавшая пламя камина старинная мебель: дубовый стол, массивный комод, резной буфет – сейчас выглядела тусклой и отсыревшей, добавляя мрачности. Плиточный пол тоже казался сырым. Руфь осматривалась, забыв о настоящем, и видела прежнее счастливое время: теплые семейные вечера, сидевшего в хозяйском кресле возле огня, спокойно курившего трубку и благосклонно наблюдавшего за женой и дочерью отца, читавшую вслух матушку, в то время как сама она ютилась у ее ног на маленькой скамеечке. Ничего не осталось, все ушло в царство теней, но на краткий миг прошлое вернулось и наполнило старую комнату жизнью, отчего настоящее показалось призрачным сном. Потом, не произнося ни слова, Руфь прошла в комнату матери, но здесь унылый вид прежде наполненного любовью пространства обдал сердце холодом. Вскрикнув, она упала на колени возле софы, закрыла лицо ладонями и дала волю беззвучным рыданиям.

– Дорогая Руфь, не горюйте так отчаянно. Мертвые все равно не вернутся, – проговорил расстроенный печальным зрелищем мистер Беллингем.

– Знаю, что не вернутся, – пробормотала девушка, – и оттого плачу. Да, плачу, потому что невозможно их оживить.

Она снова зарыдала, но уже не так бурно: слова сочувствия немного успокоили и, не сумев полностью устранить, все-таки облегчили ощущение одиночества.

– Пойдемте, – предложил мистер Беллингем. – Не могу позволить вам остаться здесь, в полных тяжелых воспоминаний комнатах. – Он мягко, но настойчиво поднял Руфь с пола. – Лучше покажите мне свой маленький садик, о котором так много рассказывали. Он ведь под окнами этой комнаты, не так ли? Видите, как хорошо я все помню.

Через дверь кухни он вывел девушку в прелестный старомодный сад. Возле стены сохранилась освещенная солнцем клумба, а чуть дальше, за лужайкой, в окружении живой изгороди возвышались живописные тисы. Руфь снова предалась воспоминаниям о детских приключениях и одиноких играх. Обернувшись, оба увидели, что старик вышел, опираясь на палку, и, остановившись, стал наблюдать за ними все так же мрачно, печально, встревоженно.

Мистер Беллингем не стал скрывать раздражения:

– Почему этот человек нас преследует? По-моему, крайне неучтиво с его стороны.

– О, не говорите так про старого Тома! Он был так добр ко мне – почти как отец. Помню, как в детстве часто сидела у него на коленях, а он рассказывал истории из «Путешествия Пилигрима», учил пить молоко через соломинку. Мама тоже очень его любила. Когда папа уезжал на рынок, просила вечером посидеть с нами, потому что боялась оставаться в доме без мужчины. Тогда он вместе со мной слушал, как она читает Библию.

– Но ведь вы не хотите сказать, что сидели на коленях у этого старика?

– О да! Причем много-много раз.

Мистер Беллингем расстроился и рассердился еще больше, чем при виде ее слез в комнате матушки, но вскоре ощущение неуместности утонуло в восхищении спутницей, легко и грациозно скользившей среди пышных, разросшихся кустов в поисках особенно памятных и милых сердцу растений. Воздух наполняли густые весенние ароматы, и Руфь полностью погрузилась в родную атмосферу, на время забыв о присутствии внимательных глаз. Вот она на миг остановилась возле куста жасмина, нагнула ветку и поцеловала любимое растение матери.

Старый Томас стоял поодаль и все так же пристально наблюдал за происходящим. Но если мистер Беллингем смотрел со страстным восхищением, смешанным с эгоистичной любовью, то взгляд старика выражал нежную заботу, а губы двигались, произнося слова благословения:

– Прелестная, похожая на матушку девочка. И такая же добрая, как раньше. Важная модистка ничуть ее не испортила. Вот только не доверяю я этому щеголю, хотя она сказала, что он истинный джентльмен, и зашикала на меня, когда назвал его ухажером. Но если он не выглядит по уши влюбленным, то значит, я совсем забыл молодость. Да, вот они идут. Гляди-ка! Кажется, он хочет увести ее, даже не дав попрощаться! Но нет, моя девочка не такова!

Да, Руфь была не такой. Она даже не заметила не ускользнувшего от взгляда Томаса недовольства мистера Беллингема и подбежала к старику, чтобы крепко пожать ему руку и передать привет жене.

– Передай Мери, что, как только научусь, сошью ей самое красивое на свете платье – по последней моде, с такими пышными рукавами, что она не узнает себя в зеркале! Не забудь, Томас! Обещаешь?

– Хорошо, девочка, непременно. Знаю, ей понравится, что ты не забыла мои старые шутки. Да благословит тебя Господь, да прольет на тебя свет своей милости!

Руфь пошла к нетерпеливо ожидавшему мистеру Беллингему, но Томас окликнул ее и попросил вернуться: хотел предупредить о грозившей, по его мнению, опасности, но не знал как. А когда Руфь подошла, старик не нашел ничего лучше, чем процитировать Священное Писание, ведь едва его мысли выходили за рамки практической жизни, он начинал думать на языке Библии. Вот и сейчас он обратился к девушке с несколько туманной, загадочной фразой:

– Дорогая, помни, что дьявол бродит в поисках жертвы подобно хищному льву. Никогда не забывай об этом, Руфь.

Слова проникли в сознание, но не вызвали конкретного образа. Единственным их следствием стало воспоминание о том ужасе, который предупреждение вызывало в детстве: представлялась страшная львиная голова с жадными горящими глазами, которая выглядывала из кустов. Девочка даже не ходила в ту часть леса, где, по ее мнению, таился страшный зверь, и сейчас тоже не могла вспомнить о нем без содрогания. Конечно, она ни в малейшей степени не связала мрачное предупреждение с красивым молодым джентльменом, ждавшим с выражением любви на лице и сразу завладевшим ее рукой.

Провожая пару взглядом, старик грустно вздохнул и подумал: «Господь может наставить ее на путь истины. Да, может. Вот только боюсь, что девочка идет по опасной тропе. Пожалуй, отправлю жену в город, чтобы поговорила с ней и предупредила об опасности. Добрая и разумная пожилая тетушка вроде нашей Мери справится лучше, чем такой глупец, как я».

Тем вечером этот простой, бедный человек долго и жарко молился о благополучии Руфи. Сам он назвал свою молитву борьбой за душу девочки. Мне кажется, что его молитва была услышана, ведь «человек предполагает, а Господь располагает».

Руфь шла своим путем, не подозревая о собиравшихся вокруг темных призраках будущего. В шестнадцать лет меланхолия с детской гибкостью трансформировалась в совершенно очаровательную мягкую манеру поведения. Постепенно печальное настроение сменилось солнечным счастьем. Вечер выдался тихим, наполненным нежным светом, а новорожденное лето дарило такую изысканную красоту, что, подобно всем молодым существам, Руфь ощутила на себе его влияние и предалась чистой радости.

Путешественники остановились на вершине крутого холма, на свободном пространстве размером примерно в шестьдесят-семьдесят квадратных ярдов, где золотое цветение дрока создавало яркую картину, а восхитительный аромат наполнял свежий прозрачный воздух. С одной стороны склон спускался к чистому озеру, отражавшему песчаные скалы на противоположном берегу. Сотни стрижей, устроивших жилища в мягкой породе, привольно кружились над спокойной водой, то и дело прочерчивая крыльями причудливые линии на ее поверхности. Другие птицы тоже облюбовали одинокое озеро: по берегу бегали непоседливые трясогузки, на самых высоких кустах дрока гордо восседали коноплянки, а чуть дальше, в зарослях, заливались трелями умелые, хотя и невидимые певцы. В дальнем конце зеленого пространства, возле дороги, для удобства уставших от подъема лошадей и всадников расположился трактир, больше похожий на ферму, чем на постоялый двор. Это было длинное приземистое строение с множеством мансардных окон в наветренной стене, необходимых в таком открытом месте, со странными выступами и неожиданными фронтонами с обеих сторон. Фасад украшало просторное крыльцо, где на гостеприимных скамьях могли отдохнуть и насладиться красотой и покоем до дюжины гостей. Перед домом рос огромный благородный платан, чей ствол также почтительно окружали скамьи («Такую сень любили патриархи»), а на дорогу смотрела маловразумительная вывеска, которую, приложив некоторые усилия, можно было истолковать как «Король Карл среди дубов».

Возле этого удобного, спокойного, малолюдного трактира располагался хозяйственный пруд, из которого, возвращаясь на пастбище после дойки, пили коровы. Медленными, ленивыми движениями животные создавали впечатление дремотного отдохновения. Чтобы выйти на дорогу возле трактира, Руфь и мистер Беллингем рука об руку пошли прямо по нетронутой земле – то путаясь в зарослях дрока, то по щиколотку проваливаясь в песок, то приминая мягкий, податливый, но обещавший к осени набрать силу вереск. С веселым смехом они шагали сквозь невысокие кустики чабреца и по ароматным травам. Выбравшись на дорогу, Руфь остановилась на вершине и на миг замерла в молчаливом восторге. Холм круто спускался в простиравшуюся на дюжины миль долину. Неподалеку на фоне закатного неба темнели высокие шотландские ели, да и все пространство внизу отличалось богатством красок: все деревья уже выпустили молодые листочки, и один лишь осторожный вяз вносил в живописное полотно скромную серую краску. Далеко, на равнине, виднелись шпили, башенки, трубы неведомой фермы, сообщавшей о своем существовании голубым дымом вечерних каминов. На фоне заходящего солнца глубокая тень погружала округу в сиреневую дымку.