После Хоэштрассе они оказываются на Крюмпервег, и их оглушает тишина.

Овечка говорит:

– Теперь я все понимаю.

– Что именно? – уточняет он.

– Да ничего особенного… просто по утрам меня немного мутит. Да и вообще странно себя чувствую…

– Но по месячным ты должна была заметить?

– Я все ждала, что они начнутся. Все ведь первое время на это рассчитывают…

– А вдруг он ошибся?

– Нет. Не думаю. Похоже, он прав.

– Но ведь может такое быть, что ошибся?

– Нет, по-моему…

– Ну пожалуйста! Дослушай хоть разок, что я говорю! Ошибка возможна?

– Ошибка… Да вообще все возможно!

– Ну вот, может, и месячные завтра начнутся. Ух, я тогда ему напишу! – Он уходит в себя, мысленно пишет письмо.

За Крюмпервег начинается Хеббельштрассе, они неспешно бредут сквозь летний вечер, на этой улице растут красивые вязы.

– И свои пятнадцать марок назад потребую, – внезапно выпаливает Пиннеберг.

Овечка не отвечает. Она энергично ставит ногу на всю ступню и внимательно смотрит под ноги: теперь все по-другому…

– А куда мы, собственно, идем? – вдруг спрашивает он.

– Мне надо домой, – говорит Овечка. – Я не предупреждала мать, что задержусь.

– Ну вот еще! – восклицает он.

– Не ругайся, милый, – просит она. – Как я могла предупредить, если ты только сегодня утром позвонил мне на работу. Я посмотрю, может, смогу еще раз выбраться к тебе в половине девятого. Каким поездом ты хочешь уехать?

– В полдесятого.

– Ну вот, провожу тебя на вокзал.

– И больше ничего, – добавляет он. – Опять ничего. Ну и жизнь…

Лютьенштрассе – настоящая рабочая улица, здесь всегда полно детей, толком не попрощаешься.

– Не переживай так, милый, – говорит она, протягивая ему руку. – Я справлюсь.

– Да-да, – пытается улыбнуться он. – Ты у меня козырной туз, Овечка, и побьешь любую карту.

– И в полдевятого я приду. Обещаю.

– А сейчас? Даже не поцелуешь?

– Нет-нет, не могу, сразу сплетни пойдут. Выше нос, выше нос!

Она смотрит на него.

– Ну хорошо, Овечка, – соглашается он. – Ты тоже не переживай. Как-нибудь все устроится…

– Конечно, – отвечает она. – Я и не собираюсь отчаиваться. Ну, до встречи.

Она стремительно взбегает по темной лестнице, ее сумочка стучит о перила: тук-тук-тук…

Пиннеберг смотрит на ее чудесные ножки. Уже триста восемьдесят семь раз – а может, шесть тысяч пятьсот тридцать два раза – Овечка убегала от него по этой треклятой лестнице.

– Овечка! – кричит он. – Овечка!

– Да? – спрашивает она сверху, перегибаясь через перила.

– Погоди секунду! – кричит Пиннеберг. Несется по лестнице, останавливается перед ней, едва дыша, хватает за плечи. – Овечка! – произносит он, задыхаясь от бега и волнения. – Эмма Мёршель! А может, поженимся?

Мама Мёршель – герр Мёршель – Карл Мёршель. Пиннеберг в логове Мёршелей

Эмма Мёршель ничего не ответила. Высвободилась из его рук и присела на край ступеньки. Ноги вдруг перестали ее держать. Сидя на лестнице, она подняла взгляд на своего милого.

– О боже! – воскликнула она. – Ах, если бы, милый!

Глаза ее заблестели. Они у Овечки сине-зеленые, и теперь из них лился свет.

«Словно в ней зажглись свечи всех рождественских елок», – подумал Пиннеберг и до того растрогался, что сам смутился.

– Ну и хорошо, Овечка, – сказал он. – Давай поженимся. И по возможности скорее… а то как же… – Он бросает взгляд на ее живот.

– Милый, я тебе еще раз говорю: ты не обязан этого делать. Я и так справлюсь. Но ты, конечно, прав: гораздо лучше, чтобы у Малыша был отец.

– У Малыша, – повторил Йоханнес Пиннеберг. – Точно, Малыш…

На мгновение повисло молчание. В его душе шла борьба: сказать ли Овечке, что, делая ей предложение, он вовсе не беспокоился о каком-то Малыше, а только думал, что в такой летний вечер нет ничего хуже, чем три часа околачиваться на улице в ожидании своей девушки. Но все-таки он этого не сказал. Попросил:

– Ты лучше встань, Овечка. На лестнице такая грязь. А у тебя юбка белая…

– Да бог с ней, с юбкой, пропади она пропадом! Что нам до каких-то юбок! Я счастлива, Ханнес, милый мой! – Она вскочила и бросилась ему на шею.

И дом оказался к ним благосклонен: из двадцати жильцов, ходивших туда-сюда по этой лестнице, не показался ни один, хотя после пяти вечера наступает то самое время, когда кормильцы возвращаются домой, а их хозяюшки второпях бегут прикупить то, что забыли для ужина. Но сейчас на лестнице не было ни души.

Наконец Пиннеберг освободился из ее объятий и сказал:

– Обниматься мы теперь можем и наверху – как жених с невестой. Пойдем.

– Ты прямо сейчас хочешь пойти со мной? – засомневалась Овечка. – Может, лучше я подготовлю отца с матерью? Они ведь ничего о тебе не знают.

– Все равно это придется сделать, так что лучше не откладывать в долгий ящик, – возразил Пиннеберг – он не хотел оставаться один. – Да и потом, они же наверняка обрадуются.

– Ну как сказать, – задумчиво проговорила Овечка. – Мама-то да. А папа… Не принимай близко к сердцу. Папа любит ерничать, но при этом не пытается никого обидеть.

– Уверен, я все правильно пойму, – ответил Пиннеберг.

Овечка открыла дверь: маленькая темная прихожая, пропахшая луком. Из-за притворенной двери раздался голос:

– Эмма! Поди сюда!

– Сейчас, мама, – отозвалась Эмма Мёршель. – Только разуюсь…

Взяв Пиннеберга за руку, она на цыпочках провела его в маленькую комнатку с двумя кроватями, выходившую окнами во двор.

– Проходи, вещи оставь здесь. Да, это моя кровать, я тут сплю. На второй спит мама. Отец и Карл спят в соседней комнате. Ну, идем же. Постой – волосы! – Она быстро провела расческой по его лохматой голове. – К теще надо являться в приличном виде, милый!

Сердца у них колотились. Она взяла его за руку, они прошли через прихожую и толкнули дверь на кухню. У плиты сгорбившись стояла женщина и что-то жарила на сковороде. Пиннеберг увидел коричневое платье и большой синий фартук.

Женщина даже не взглянула на них.

– Сбегай в подвал, Эмма, принеси угля. Я Карла уже сто раз просила…

– Мама, – сказала Эмма, – это мой молодой человек – Йоханнес Пиннеберг из Духерова. Мы собираемся пожениться.

Женщина подняла голову от плиты. Лицо у нее было смуглое и морщинистое, с волевым, сурово сжатым ртом и очень светлыми, словно выцветшими глазами. Пожилая женщина из рабочего класса. Мгновение она разглядывала Пиннеберга – пристально и зло. Затем снова повернулась к своим картофельным оладьям.

– Ишь чего, – сказала она. – Будешь теперь своих кавалеров в дом водить? Иди принеси угля, жара совсем нет!

– Мама, – проговорила Овечка и попыталась засмеяться, – он правда хочет на мне жениться.

– Неси уголь, кому сказала! – рявкнула мать, взмахнув вилкой.

– Мама!

Женщина вскинула голову и медленно отчеканила:

– Ты еще тут?! Тумака ждешь?!

Овечка в смятении сжала руку Пиннеберга. Схватила корзину, крикнула с напускной веселостью: «Я сейчас!» – и дверь в прихожую захлопнулась.

Пиннеберг в растерянности стоял посреди кухни. Он с опаской покосился на фрау Мёршель, словно даже взгляд мог вывести ее из себя. Потом посмотрел в окно. В нем виднелись только синее небо да печные трубы.

Фрау Мёршель сдвинула сковородку, и конфорки загудели. Она поворочала в плите кочергой и пробурчала что-то себе под нос.

Пиннеберг вежливо переспросил:

– Что, простите?

Это были первые слова, которые он произнес у Мёршелей.

Лучше бы он молчал, потому что старуха накинулась на него, как коршун. В одной руке она держала кочергу, в другой – вилку, которой переворачивала оладьи. Она грозно размахивала ими, но страшно было не это, а ее лицо, которое дергалось и кривилось. А еще страшнее – свирепые, злобные глаза.

– Только посмейте опозорить мою девочку! – обрушилась она на него вне себя от ярости.

Пиннеберг попятился.

– Так я же хочу на ней жениться, фрау Мёршель! – робко пробормотал он.

– Думаете, я ничего не понимаю! – твердо сказала она. – А я уже две недели только и жду! Все думаю: когда она мне скажет, когда кавалера приведет? Только и жду! – Она перевела дыхание. – Моя Эмма девушка приличная, зарубите себе на носу, а не шваль какая-нибудь. Приветливая, слова грубого матери не скажет! А вы собрались ее опозорить?

– Нет, что вы… – испуганно шепчет Пиннеберг.

– Как же, как же! – орет фрау Мёршель. – Так я вам и поверила! Я уже две недели дожидаюсь, когда она отдаст свои марлечки в стирку, – и ничего! Как вы могли, как?

Пиннеберг не знает, что сказать. «Конечно, она сходит с ума от страха», – думает он, и – что странно – больше на нее не злится и не боится ее. Он понимает, что это мать Эммы, что с другой матерью Овечка не стала бы такой, какая она есть.

– Ну… дело молодое… – мягко произносит он.

– Эх вы, – говорит она по-прежнему сердито, – заморочили голову моей девочке! – И вдруг снова как заорет: – Свиньи вы, мужики, все вы свиньи, тьфу на вас!

– Мы как с формальностями разберемся, сразу поженимся, – обещает Пиннеберг.

Фрау Мёршель вновь становится к плите. Жир шипит, она спрашивает:

– Вы кто вообще?

– Бухгалтер. В зерноторговой фирме.

– Конторщик, стало быть?

– Да.

– Лучше бы на заводе работали. А то норовите залезть повыше, а самим жрать нечего. Сколько получаете?

– Сто восемьдесят марок.

– Это после вычетов?

– Нет, всего.

– Ну и ладно, – говорит фрау Мёршель, – оно и хорошо, что не густо. Моя Эмма – девушка скромная, пусть такой и остается. – И вдруг снова злится: – На приданое особо не рассчитывайте! Мы люди рабочие. Белье разве что, которое она сама себе покупала. Может, я тоже кое-какого бельишка наскребу, надо с мужем поговорить.

– Все это ни к чему, – отвечает Пиннеберг.

– Да у вас у самого ничего за душой! И на бережливого человека вы не похожи – с таким-то костюмом…

Пиннебергу не приходится признавать, что она попала в точку, потому что возвращается Овечка с углем. Она в отличном настроении.

– Ну что, тебя еще живьем не съели, бедный мой муж? – интересуется она. – Мама у нас вечно кипит, как чайник!

– Язык попридержи, – косится на нее старуха. – А то все-таки получишь тумака. Ступайте-ка в спальню и там лижитесь сколько влезет. А я пока с отцом переговорю с глазу на глаз.

– Да ну тебя, – говорит Овечка. – Ты хоть оладий моему молодому человеку предложила? У нас сегодня, между прочим, помолвка!

– А ну брысь отсюда! – рычит фрау Мёршель. – И не вздумайте запираться! Я к вам буду заглядывать, чтобы глупостями не занимались.

И вот они сидят на белых стульях за маленьким столиком, друг напротив друга.

– Мама – простая рабочая, – говорит Овечка. – В выражениях не стесняется, но без задней мысли.

– О, еще с какой задней мыслью! – с усмешкой отвечает Пиннеберг. – Только представь: твоя мать прекрасно знает, что сказал сегодня врач.

– Мама целыми днями дома, – объясняет Овечка. – Она всегда все знает. Отцу однажды повысили зарплату, а он не хотел говорить об этом матери, потому что она оставляет ему очень мало денег. Но не прошло и двух недель, как мама обо всем узнала.

– Кажется, она согласна, – осторожно говорит Пиннеберг.

– Конечно, согласна. Раз готова поговорить с отцом, значит, согласна. По-моему, ты ей понравился.

– Ты так думаешь? – сомневается Пиннеберг. – Что-то не похоже!

– Просто мама такой человек. Ей только дай побраниться. И чем больше она тебя любит, тем больше ругается. Я давно все это пропускаю мимо ушей.

На миг повисает молчание, оба благонравно сидят, положив руки на стол.

– Еще же кольца нужно купить, – задумчиво говорит Пиннеберг.