Для того чтобы снять репортаж «Пожар по соседству» для канала CBS, репортер Билл Мойерс отправился со съемочной группой через Ист-Ривер, следуя за пожарной бригадой из Бронкса. Они попали в эпицентр хаоса: люди выбегали из горящих многоквартирных домов на ночные улицы; суетящиеся пожарные разбирали крышу, пытаясь спасти здание; местные дети собирались на крыше соседнего дома, чтобы помочь пожарным направить шланг на горящее строение, они улыбались и были счастливы, оттого что их покажут по телевидению и они перестанут быть невидимыми.

Позже Мойерс вернулся, чтобы запечатлеть мрачные последствия: пожилая миссис Салливан в ожидании грузовика для переезда, который так и не приехал; ее немногочисленные вещи растаскивает молодежь, пока она стоит на крыльце и дает интервью Мойерсу; молодая чернокожая мать в кожаной куртке «черных пантер» и с яркой оранжевой повязкой на волосах описывает жизнь с двумя детьми в сожженном здании; единственное украшение ее холодной комнаты – нарисованный маркером прямо на пустой белой стене список Высшей Математики пятипроцентников^[15] («7: Бог; 8: Строй или разрушь; 9: Рождение; 0: Ноль»).

«Почему-то домашние беды парализуют нашу волю, к смерти Бронкса мы относимся не как к катастрофе, требующей немедленных мер, а гораздо менее ответственно. С большим рвением мы решаем проблемы за границей», – заключил Мойерс, выходя из красно-кирпичного здания, почерневшего от гари, сквозь верхние окна которого проглядывало синее небо. Тут камера взяла общий план квартала стофутовых зданий-призраков, отбрасывающих длинные тени на пустую улицу.

«Итак, вице-президент летит в Европу и Японию, госсекретарь отправляется на Ближний Восток и в Россию, а посол ООН путешествует по Африке, – мрачно произнес Мойерс. – Никто из высокопоставленных чиновников не собирается приехать сюда» [24].

За неделю до первой подачи Кэтфиша Хантера в Мировой серии президент Картер в сопровождении государственного кортежа появился на Шарлотт-стрит, в самом сердце Южного Бронкса. Под охраной трех вертолетов и толпы агентов спецслужб он безмолвно смотрел на четыре выгоревших квартала мертвого города.

Даже банды, которые некогда претендовали на эту территорию, – грозные «Тюрбаны» и опасные «Потрошители» – исчезли, будто стертые в пыль историческими силами. Президент шел среди битого кирпича и бетона, разобранных автомобилей, гниющих крыс, дерьма и мусора. За ним плелись министр жилищного строительства и городского развития Патрисия Харрис, мэр Бим и небольшая группа репортеров, фотографов и операторов.

Президент осмотрел разрушения, затем повернулся к министру Харрис и тихо промолвил: «Изучите, какие районы еще можно спасти».

ПУСТОШЬ

Таким Юг был до реконструкции. Южный Бронкс – поражающее взор сборище руин, мифическая пустошь, заразная болезнь и, как заметил Роберт Дженсен, «скорее состояние нищеты и социального коллапса, чем место на карте» [25]. В 1960-е Бронксом называли только его южные территории, такие как Мотт-Хейвен и Лонгвуд. Но сейчас бо́льшая часть Нью-Йорка к северу от Сто десятой улицы стала новым обширным Югом, до которого можно было запросто добраться на метро. Даже мать Тереза, покровительница бедняков по всему миру, могла бы запросто совершить туда паломничество, не привлекая внимания.

Мэрия поспешила выпустить отчет под названием «Южный Бронкс: план по восстановлению». «Наиболее серьезные и негативные показатели невозможно измерить в цифрах, – заключали его авторы. – В их число входит страх, царящий среди многих бизнесменов Южного Бронкса, за будущее района, переживания по поводу безопасности и сохранности инвестиций; ослабевающая вера и чувство безнадежности побудили многих из них бросить всё и переехать в другие районы» [26].

Ответственный за городскую реконструкцию Эдвард Лог, привлеченный для работы в Нью-Йорке после того, как ему удалось восстановить некоторые исторические районы Бостона, в своем интервью сформулировал это иначе: «Поразительно и грустно, но в некотором смысле Южный Бронкс – это невероятная история успеха. Более семисот пятидесяти тысяч людей покинули его за последние двадцать лет, чтобы зажить успешной жизнью среднего класса в пригородах» [27].

Однако некоторые высказывались более прямо. Профессор Джордж Стернлиб, директор Центра по городской политике при университете Ратгерс, сказал: «Мир обойдется без Южного Бронкса. В нем нет ничего такого уж важного, тем более того, что нельзя было бы сделать где-то еще. У меня вообще есть мечта в духе научной фантастики въехать туда на бронированном автомобиле и навести порядок» [28].

Чиновник мэрии Роджер Старр, подкрепляя заявления Rand Corporation и сенатора Мойнихана, сформулировал окончательную политику «планового сокращения», согласно которой медицина, полиция, пожарные, санитарные и транспортные службы будут выведены из внутренних городов, поставив людей перед выбором: уехать или остаться ни с чем [29]. К тому моменту уже были закрыты и заброшены школы, в которых сократили сперва музыкальные классы и программы по искусству, а затем и основные образовательные курсы.

Сам Мозес считал это завершающим этапом своей блестящей карьеры. В 1973 году, уже будучи на пенсии, в возрасте восьмидесяти четырех лет, он заявил: «Вы должны признать, что трущобы Бронкса и прочие в Бруклине и Манхэттене не подлежат реконструкции. Их невозможно перестроить, починить и восстановить. Их нужно сровнять с землей». Он предложил шестидесяти тысячам жителей Южного Бронкса переселиться в высокие башни с дешевыми квартирами, которые планировалось возвести в парке Ферри-Пойнт. Из лучших квартир открывался потрясающий вид на загаженный мусором пролив Ист-Ривер, мерцающие пригороды Квинса на востоке, колючую проволоку и тюремные вышки острова Райкерс на западе и самолеты, улетающие из аэропорта Ла-Гуардия в далекие города.

ПРОСТО ДРУЖЕСКАЯ ИГРА В БЕЙСБОЛ

Во время шестой игры Мировой серии 1977 года Реджи Джексон вышел на питчерскую горку стадиона «Янки-стэдиум». В предыдущих двух играх у него было два хоум-рана, что вплотную приблизило «Янкиз» к чемпионству с преимуществом в две игры против трех. Тем вечером вершилась история. На три броска от трех питчеров Джексон ответил тремя хоум-ранами. В драматичной манере «Янкиз» победили со счетом «восемь – четыре».

Как только питчер «Янкиз» совершил последний аут, на поле хлынули тысячи фанатов. Они побежали за Джексоном, который, сбивая некоторых из них, мчался к скамейке. Зрители выламывали сидения, срывали с поля дерн и пытались стащить вторую базу. Фанаты швыряли бутылки в конную полицию, а у третьей базы копы вломили какому-то мужику по башке. Но сквозь этот хаос четко было слышно три слова: «Мы – номер один!» [30]

В раздевалке мокрые от шампанского Джексон и Мартин ликовали и улыбались до ушей. Они крепко обнялись. Джексон помахал перед репортерами золотым медальоном с изображением Джеки Робинсона и сказал: «Как считаете, что подумал бы обо мне этот человек сегодня вечером?» [31]

Писатель Дейв Андерсон застал Турмана Мансона и Джексона под конец празднования:

«Эй, – с улыбкой обратился кетчер. – Неплохо, парень».

Реджи Джексон рассмеялся и поспешил обнять капитана.

«Я собираюсь на вечеринку здесь, на стадионе, – произнес Турман Мансон, не прекращая улыбаться. – Только для белых, но тебя пустят. Подскакивай».

«Я буду, – ответил Реджи Джексон. – Подожди меня».

…

Турман Мансон вновь появился. «Эй, ниггер, ты такой медлительный, та вечеринка закончилась, но увидимся в следующем году, – произнес капитан, протягивая руку. – Увидимся в следующем году, куда бы меня ни занесло».

«Ты вернешься», – сказал Реджи Джексон.

«Нет, – ответил Турман Мансон. – Но ты знаешь, кто заступался за тебя, ниггер, ты знаешь, кто стоял за тебя горой, когда тебе

это было нужно».

«Я знаю», – произнес Джексон [32].

Это был 1977 год. Набирал обороты следующий этап истории.

В Кингстоне, на Ямайке, регги-группа Culture воспела образ Вавилона^[16], охваченного землетрясением, молнией и громом. Две семерки столкнулись, предупреждали они^[17]. Апокалипсис надвигался на Вавилон.

Однако новое поколение, которому так много было дано и у которого так много было украдено, которому так мало было обещано, не захотело смириться с тем, что устроило бы его предшественников. Удовлетворите одно их требование – и они потребуют еще! Устройте им конец света – и они будут плясать!

(2) Sipple Out Deh^[18]
Поколение рутс^[19] Ямайки и культурный поворот

Знаете, бывает, что какая-то вещь и тень, которую она отбрасывает, почти сливаются? Но знаете ли вы, что в некотором смысле тень – это темная версия реальной вещи, ее дабовая^[20] сторона?

– Нало Хопкинсон^[21]

На Ямайке левостороннее движение, и оттого руль – с другой стороны. Спускаясь по холму к Монтего-Бей, приходится вилять по изгибам двухполосной дороги. Даже в час пик нужно сбрасывать скорость из-за коров и коз, жующих траву вдоль обочины, ведь, кажется, животных на Ямайке никто не пасет и они гуляют сами по себе.

В четверг с наступлением сумерек, несмотря на то, что завтра – учебный день, молодежь заполняет узкие улицы Монтего-Бей. На всех дорогах, ведущих в прибрежный город, образуются пробки. Даже бешеный темп торгов с водителями на площади Сэма Шарпа, где такси без счетчиков снуют туда-сюда, забирая и высаживая пассажиров, замедляется под наплывом подростковых тел.

Тела текут по улицам, будто морские волны, накатывающие на «берег», на грязный пятачок на набережной под названием Парк развития городской среды; там возле небольшой сцены полукругом возвышаются десятифутовые колонны динамиков. Насупленные пацаны в футболках с Тупаком и девчонки с косичками и в нарядах из спандекса в 18:30 начинают пробираться сквозь поток бетономешалок, бензовозов и семейных фургонов, запаркованных вплотную друг к другу на Боттом-роуд, – и всё для того, чтобы протиснуться в небольшую дыру в низком заборе, опутанном колючей проволокой. Они проходят по полю мимо группы людей, играющих в кости при свете керосинки, мимо разносчиков, продающих «Ред страйп»^[22] и «Тинг»^[23]. В воздухе можно уловить слабый запах пепла от костров на горе. Дым от дюжин тележек с жареным арахисом и курицей по-ямайски клубится в лунном свете.

Позже подтягиваются и остальные: дети в школьной форме размахивают ранцами; молодые матери в джинсовых юбках приходят с малышами на руках; официантки и рабочие, сдав смену, стремятся в объятья танца. Слесари в возрасте и седовласые пожилые женщины раскачиваются под музыку. Перед башней из огромных динамиков, из которых музыка раздается так громко, что закладывает уши, восседает Бобо Ашанти^[24] в тюрбане и с непроницаемой ухмылкой на лице. Его пальцы соединяются, образуя знак Троицы.

Как показывает история Ямайки, в подобных событиях может таиться нечто гораздо большее, чем просто музыка. В танце возникают или терпят крах политические карьеры, создается или распадается общество. Пусть политические партии и контролировали рабочие места и территории, решали, кому быть богатым, а кому – бедным, но здесь их власть была ограничена. Это пространство народа, автономная зона под контролем музыкантов, убежище коллективной памяти.