В городе всегда есть риск заболеть, заразу можно подцепить от комара, в воде, воздухе, еде, так почему и в смехе не быть микробам? Кто-то думал об этом? Точно не мать этого сына. Но она была жутко встревожена. Несмотря на все возражения сына, врач все-таки пришел. Начали с компрессов на лоб, обезболивающих и мультивитаминов, потом перешли к анализам. Болезней бесконечное множество, а симптомы у всех одни. Грипп, тиф, лихорадка денге, гастроэнтерит, малярия, чикунгунья, инфлюэнца, пневмония.

– К-к-как бы не было чего еще, – стала задыхаться она от волнения.

Но анализы ничего не показывали. Назначили антибиотик широкого действия. Не помогло. Уговорили на курс инъекций кортизона. Без толку. Еду мать готовила только сама, но здоровье продолжало ухудшаться. Младший сын взял весь оставшийся отпуск, но болезнь не отступала. Он твердил: «Я в порядке», и нигде не удавалось обнаружить причину недуга.

Что остается матери? Она стала растирать его лоб бальзамом, чтобы лучше спал, и попросила слугу Ратилала, чтобы тот присылал после школы своего племянника Фитру. Он должен был делать массаж ног господину, даже если тот спит – ведь ее сокровищу нужно поправляться. Фитру вставал по ночам и шел проверить господина, и постепенно всякое дело, связанное с заботой о сыне и не требующее ее непременного участия, она стала поручать Фитру.

Однажды в выходной мать увидела, что сам Ратилал сидит у ног сына и делает массаж.

– Понятно… сегодня выходной, и племянник нашел, чем тебя занять? – госпожа озвучила то, что пришло ей в голову. На следующий день она увидела, что Тиллан сидит в ногах у кровати сына и растирает его стопы. В какой-то другой день на службу заступил Гханти. Тогда госпожа пришла в негодование:

– Что это такое? То одного в дом притащат, то другого. Где Фитру?

Вот тогда и выяснилось, что Фитру отказался.

– Как отказался?

– Говорит, господин не в порядке.

– Именно поэтому его и позвали делать массаж.

– Нет, госпожа, он говорит, лицо вашего сына гримасничает само собой, а живот издает звуки.

После того как все это вырвалось наружу, продолжать стало проще:

– Чимпу, мальчишка, который разносит газеты, тоже боится. Спросите его.

Говорят, когда господин видит Фитру, его лицо начинает перекашиваться, а изо рта вырывается что-то наподобие треска. Фитру не может понять, что он хочет сказать. Один раз сказал, что господин плакал и поэтому не мог говорить. Потом он устал и упал обратно на подушку.

Когда я массировал ноги господина, он не обращал внимания. Его глаза были закрыты, а во рту как будто что-то застряло, и он никак не мог это выплюнуть. Тут как раз к двери подошел Чимпу с газетой. Господин вскочил и скривил гримасу перед ним. Мама родная! Мальчишка бросил газету и убежал. Чимпу говорит, господин каждый день делает так. Что-то случилось с ним.

Госпожа выругала их, не стесняясь в выражениях, но сердце стало бешено колотиться, и ее бросило в пот. С тех пор она стала следить за сыном еще пристальнее и однажды ночью тоже увидела: он сидел в полутьме, и у него изо рта вырывалось «ха-ха», «хе-хе». Не смех ли это? Как будто кто-то нарисовал смеющийся рот на бумаге, вырезал и приклеил к губам. Глаза, щеки, нос, лоб – ничто не напоминало о смехе. Только изо рта что-то вырывалось, и это никак не сочеталось со всем остальным.

Да и если подумать, почему кто-то станет смеяться один, сидя на кровати?

Как ей подступиться к нему? Когда оба сына были маленькие, она припугивала их: «Не кривляйтесь, ветер подует – так и останетесь». Но теперь, когда они стали выше, чем она?

Увидев это выражение лица однажды, она начала замечать его постоянно. Как будто сын наклеивает пластырь, изображающий смех, – иногда слишком большой, иногда крошечный, но всегда совершенно не сочетающийся с остальными частями лица. Звуки, которые он издавал, тоже не соответствовали положению рта. Рот как будто округлился, чтобы произнести «о», а получается «ха-ха», губы растянуты для «э», а выходит «хи-хи-хи».

Что-то было не так. Совсем не так. Сердце матери нестерпимо болело за сына. Такой золотой ребенок, отлично учился в школе, получил великолепную работу в юном возрасте, откуда взялось у него это «ха-хе-хи»?

Наконец Рамдеи взяла все в свои руки. Она отвела госпожу и ее сына в даргах1 факира Бэхке. Там пир^[13][14] Набина^[15], которому было больше ста лет, совершал подношение цветов на гробницу своего святого учителя. Его кожа была иссиня-черной, а глаза горели шафраном. Он был высокого роста и носил черную накидку, из-под которой виднелись крупные круглые четки из бурого камня. Он совершенно не выглядел слепым, но Рамдеи сказала, его глаза видят не этот мир, но все, что по ту сторону.

Пир Набина взял за руку Серьезного сына и нащупал пульс. Надавил. Устремил взор внутрь себя. От этого его глаза закатились.

– У него на ногах синие отметины.

– Да, – Рамдеи соединила ладони в благодарном жесте.

– Ночью жар поднимается, а к утру спадает.

– Да, мудрейший.

– Кожа бледная, рот открыт.

– Да-да.

– Его лицо сильно трясется.

– Да, – ответила мать.

– Рот и звуки не подчиняются друг другу.

– А?

– Когда челюсти широко распахнуты, получается тоненькое «хи-хи», а когда рот чуть-чуть приоткрыт, получается протяжное «ха-ха».

– Да. Да.

– Изо рта с воздухом выходят пузыри.

– Да, учитель, они поднимаются из живота.

– Из сердца.

– Из с-с-сердца?

Пир Набина отпустил руку Серьезного сына. Зрачки вернулись на место. Он молча сел и начал водить в воздухе своими щипцами^[16]. Глаза запылали.

– Так чем же, – в один голос испуганно спросили женщины, – он болен?

– Его болезнь в том, что он не может смеяться, – сказал слепой пир Набина.

19

Ветер дует с ревом. И ветер подкрадывается на цыпочках. Все продолжается так, как продолжается. Все меняется и поэтому продолжается.

Смех ушел, остался, вернулся – в бесконечном круговороте всего и вся нам этого не узнать, но точно одно: появилась трость.

Еще мы никогда не узнаем, какова была роль пира Набины, пока в сотый раз не расспросим Серьезного сына и его мать и не научимся читать между строк. Сразу после того, как болезнь была определена по симптомам, младшего сына повысили на работе – его назначили генеральным директором иностранного офиса компании и отправили за границу. За границу – это значит не в Непал и не в Бангладеш, а в Германию, Австралию, Америку. И вот этот сын, который был младше Сида, добрался до Австралии. Кто слал фотографии оттуда? Все тот же несчастный, который привык выдавливать из себя «ха-ха», не улыбаясь и распахивать челюсти, не смеясь? А рот его до сих пор извергает пузыри, поднимающиеся из живота и мнящие себя чем-то другим? Или нет? Вызывает ли окружающая его действительность все то же отвращение или, оказавшись там, он стал превозносить культуру потребления с ее торговыми центрами, товарами и денежным оборотом?

Как бы то ни было, смех переправился через океан, а оттуда приехала трость. Она привезла с собой Заморского сына, который приехал домой на несколько дней, чтобы разделить радость своей высокой должности со страной матери и отца. Он был увешан подарками. Рубашки, упаковки ваты, пластиковая крышка для унитаза в цветочек, футболки, сковорода с антипригарным покрытием, жвачка, брелок с кенгуру, пресс-папье с коалой, носки, коробочки, флакончики и:

– Ма (она же мам), в любой момент, как захочется, приезжайте! А вот это с ранней распродажи, а это с распродажи по случаю закрытия, а эту трость я купил за полцены, но все равно вышла тысяча рупий.

И ему уже не пришлось расхваливать, какая чудесная трость, никто не видал и не слыхал о такой. Что и говорить!

Старший многозначительно повторил: «Тысяча рупий», Дочь восхищенно сказала: «Какого только цвета нет на ней!» Остальные присутствующие оценили, что ее можно при желании разложить и достать где угодно, а потом сложить, и она поместится даже в кошелек. А Заморский сын сказал:

– Это трость для бабушки.

– Так иди к ней и подари, – ответила его мать.

Трость попала в бабушкину комнату и заняла место у изголовья. Она была легкой, блестящей и тонкой, хочешь – взлетай, хочешь – танцуй, наделай шума, постучи, обопрись, взметни ввысь рой мотыльков. Золотистая. Покрытая бабочками всевозможных цветов. Кроваво-красный, небесно-голубой, охристый, как куркума, темно-серый, как сурьма, светло-зеленый, как побеги риса, бирюзовый, фиолетовый, черный, зеленый, как попугай, белый – порхают крылья всевозможных оттенков. Цветочный узор. И в полоску. Рукоять в виде клюва. В ней и улыбки, и полет, и беседы.

Кто видел такую трость? Не из золота ли она? Под рукоятью сохранилась наклейка с изначальной ценой, и у всякого, кто видел ее, округлялись глаза. А если качнешь ее, взлетят бабочки. Клац-клац, клац-клац – кувыркается трость, и стоит только захотеть, она уменьшится, как Алиса в Стране чудес. Палочка размером не больше ладони, ее никто не заметит, если прижать снизу к руке. Это бабочки или маленькие феи? Опять встряхнешь их, и, порхая, вылетят наружу, а трость начнет расти. Трость-Алиса.

Младший сын вернулся в Австралию. А трость так и осталась стоять у изголовья кровати в комнате Матери, как неизменный член семьи. Все, кто заходил туда, приветствовали ее, рассматривали, трогали и восхищались. Увеличивали и уменьшали. Подбрасывали в воздух, и она, хлопая в ладоши, выпрямлялась. Подбрасывали снова, и она, как будто закончив выступление и благодаря зрителей, склоняла голову, туловище и остальные части тела, а потом схлопывалась. Все смотрели, не отрывая глаз.

Все, кроме Матери, которая почти слилась со стеной и не обращала никакого внимания на это великолепие красок. У цветов свой театр. Они там обитают, но в непроявленном виде. Лежат, втоптанные в пыль. Когда поднимается едва заметное дыхание, скользит то там, то здесь, шелестит внизу, только тогда цвета приходят в движение. Моргают, смотрят по сторонам, радостно ликуют, сверкают, кричат от горя, дурачатся, как дети, и влюбляются. Только что лежавшие ниц возвращаются к жизни. Так они становятся цветными. А до этого, хоть и существовали, а цветами не были.

Все открывают окно в комнате Матери, но она не смотрит наружу. Там на ветке застрял воздушный змей. Был ли его шнур покрыт стеклянным порошком и впивался ли оттого в шею прохожих и велосипедистов, натирая ее? Был змей шелковым или бумажным? Сшит на бамбуковых палочках? Оборвался? Хотел приземлиться и застрял на дереве? Как много на нем цветов: оранжевый, фиолетовый, розовый. Даже выцветший, он все еще разноцветный. Эти лоскутки, они порхают или трепещут?

Вот придет Сид, и мы узнаем. Трость взмахнет крыльями, и что-то случится. Бабочки взлетят, и глаза откроются.

20

Пришел Сид. Стремглав ринулся к трости, как будто хотел заставить ее взлететь, и в прыжке приземлился на бабушкину кровать.

– Вау, только глянь, ба! – И, разрезая со свистом воздух, стал подкидывать трость. Клац-клац – открыл-закрыл. Разложил во всю длину и сложил до минимального размера:

– Теперь это флейта, на, поиграй! А теперь открой до конца, дай-ка, моя милая, этим негодникам по ногам разок другой – дыщ-дыщ-хыдыщ. Вот, возьми, разложи – это наш самолет, трость, взмывающая в облака, распусти волосы, ба, глупышка, садись вперед, а я сзади – и в путь покорять мир.

– Эй-эй, поосторожней, – завопил Старший, – она стоит тысячу рупий.

– Кто сказал? – прогремела Невестка. – Почему вы не говорите полную стоимость?

– Я привез ее для бабушки, – напомнил по телефону Заморский сын.

– Это я предложила держать ее у Матери, – сообщила всем Невестка.

– Я сказала: «Ма, ты только поищи цвет, которого на ней нет!» – похвастала Дочь.

– Это я показал, на что она способна, – вставил Старший тоном, подобающим старшим.

В общем, каждый пытался доказать, что первым подал идею – таков уж семейный обычай. Но как же радуга? Ведь именно она подала ту самую идею.