– Не тарахти, малохольный. Чтобы биксу догнать, мимо фраера в шляпе и Алешки, что у дверей стоит, грести придется. Они нас срисовать могут, а оно нам надо? Так что потопали, покуда карась не уплыл.

Швейцар подозрительно посмотрел на компанию молодых парней, в сумраке вынырнувших из проулка. Они стайкой последовали за недавним посетителем ресторана, и что-то ему подсказывало, что отнюдь не с благими намерениями, но это было не его дело…

Муха и рослый парень по кличке Косой, как и было задумано, обогнали мужчину в шляпе и нырнули в подворотню. Когда мужчина проходил мимо арки, они встали на его пути. Муха жалостливо спросил:

– Гражданин хороший, будьте добреньки, угостите папироской.

– Не курю, – недовольно буркнул мужчина и попытался пройти мимо, но Муха ухватил его за рукав.

– Погоди дядя, разговор сурьезный к тебе имеется.

Обладатель фетровой шляпы возмущенно вырвал руку и оттолкнул стоящего у него на пути Косого, но компания молодых крепких парней затолкала его под арку, прижала к сырой кирпичной стене. Пономарь вытащил из внутреннего кармана шерстяного пальто нож, приставил к шее мужчины.

– Тихо, дядя, не шуми, а то я перышком так твой сытый портрет распишу, что мать родная не узнает.

Мужчина испуганно и недоуменно произнес:

– Что вы от меня хотите?

– Железо гони.

– Какое железо?

Григорий вскипел:

– Балабаны, овес, бабки, лаве, понятно?!

– Извините, но я не понимаю, о чем вы?

– Ты мне Ваньку не валяй, рыло поросячье! Деньги выкладывай!

– Забирайте все, что у меня есть, только отпустите, – подрагивающим, враз протрезвевшим голосом произнес обладатель фетровой шляпы.

Пономарь повернул голову в сторону Вячеслава:

– Чего лупетки вытаращил, глянь, где он голье затырил.

Это оказалось ошибкой. Воспользовавшись тем, что Пономарь на секунду отвернулся, а его подручные ослабили хватку, мужчина неожиданно вырвал правую руку, ловко выбил у главаря нож и с громоподобным, срывающимся на фальцет криком «Помогите!» рванулся из-под арки в сторону улицы. Первым опомнился Муха. Мишка прыгнул под ноги беглецу, тот повалился на землю и тут же попытался встать, но Пономарь такой возможности ему не дал. Три удара ножом заставили его снова упасть на землю. Мужчина протяжно застонал. Пономарь ощерился, сверкнув золотой фиксой во рту, хладнокровно обтер лезвие ножа об полу бежевого плаща жертвы ограбления и, бросив: «Скворец, забери у него бугая, потом вместе уходить будем. Остальные в разбег. Собираемся на хазе у Тоньки», – спешно вышел из-под арки. Следом за ним потянулись остальные. Вячеслав перевернул умирающего человека на спину, осторожно, стараясь не испачкаться в крови, вынул из внутреннего кармана плаща пухлый кошелек. Скворцовский старался не смотреть в лицо потерпевшему, но все равно почувствовал на себе его взгляд, полный боли и укора…

Через час Пономарь и Скворец молча шагали по темной улице на окраине города. Пономарь кинул на Скворцовского внимательный взгляд, спросил:

– Скворец, ты чего такой унылый? Радоваться надо, справедливость, как ты хотел, мы восстановили, гроши у нас, фраерок икрянный оказался, шмеля ты жирного вытащил, так что гуляй – не хочу!

Вячеслав продолжал молчать.

– Понимаю, – Пономарь плюнул сквозь зубы через правое плечо и снова вперился цепким взглядом в Скворцовского. – Мордастого претендателя тебе жалко? Может, зря я его пописал? Ты думаешь, что мне хотелось мокрое дело вершить? Может, надо было его не трогать, пусть бежал бы этот штымп и орал, как Шаляпин, на всю округу, что его грабят. Он бы такой кипиш поднял, что мама не горюй, а оно нам, я тебе скажу, совсем ни к чему. К тому же этот фраерок наши карточки мог и в потемках срисовать. А если бы из-за него кого-нибудь из наших легавые взяли под белы рученьки, в воронок усадили, да и в уголовку сволокли?

– Может, и не взяли бы, – буркнул в ответ Вячеслав.

Пономарь осклабился:

– Может да кабы, на болоте жабы. Может быть, и не взяли бы, но зато, корешок, мы теперь с тобой одной кровушкой замазаны.

Теперь Скворцовский понял, почему Пономарь вопреки своим привычкам пошел на дело выпившим и навязчиво предлагал выпить ему. Не случайным было и то, что он приказал вытащить кошелек из кармана жертвы именно ему. Гришка был прав – совершенное преступление связывало их крепче веревки. Вячеслав думал, что сказать в ответ, но в это время они подошли к «малине». Это был небольшой одноэтажный, но добротный деревянный дом с застекленной верандой, искусно украшенный кружевными деревянными причелинами с полотенцами. Узковатые окна жилища обрамляли резные наличники. Резьба была и на карнизе над входом. Дом принадлежал Антонине Спиридоновне Левашовой по кличке Тонька Песня. Песней ее прозвали за нескончаемое желание петь, особенно частушки. За звонкий голос, веселый нрав и ладную фигуру выбрал ее в жены и привел в свой дом искусный тридцатилетний плотник Сергей Левашов, но, как оказалось, Тонькины достоинства на умении петь и заканчивались, поскольку хозяйкой она оказалась никудышной и женой неверной, за что Господь обделил ее возможностью рожать детей. Левашов немало страдал от этого, но все же крепко надеялся на появление потомства. Так и не дождался. Через три года после свадьбы его зарезали в пьяной драке. Дом и хозяйство перешли к Тоньке, которая недолго горевала по усопшему супругу и вскоре стала вести разгульную жизнь, впала в распутство и пошла, как разменная монета, по похотливым мужским рукам. Она почти никому не отказывала в гостеприимстве и интимной близости, поэтому-то члены преступной группы, возглавляемой Гришкой Пономарем, напропалую пользовались ее доступностью и добротой. Зачастую не безвозмездно, немало перепадало ей от воровского прибытка и щедрости то продуктами, то одеждой, а порой и украшениями. Помогала она и со сбытом краденого. Относила добытое бандой добро барыжнице тете Клаве.

Аккуратные наружные ставни на окнах были плотно закрыты, но между створками пробивался тусклый свет. Значит, хозяйка находилась дома. Пономарь три раза с короткими промежутками постучал в одну из ставен и направился к воротной калитке, отворив ее, прошел мимо сарая к дверям. Скворцовский следовал за ним.

Гостей разбитная двадцативосьмилетняя бабенка с густыми распущенными светло-русыми волосами и плутовскими зеленоватыми глазами встретила навеселе и с частушкой:

Я миленочка ждала,
Маялась, томилась.
Честь ему я отдала,
А потом напилась.

Скворцовскому на пьяную Тоньку смотреть было неприятно, а ведь когда-то она стала первой женщиной, с которой он переспал. До Левашовой у него была только детдомовская Машка, с которой дальше поцелуев дело не дошло. Пономарь, приплясывая, ответил Тоньке словами песни из недавно показанного во всех кинотеатрах страны фильма «Трактористы»:

Здравствуй, милая моя,
Я тебя дождалси,
Ты пришла, меня нашла,
А я и растерялси.

Отбив чечетку подошвами «прохорей» – сапог, сжатых «в гармошку» особым способом, Гришка подался в сторону, открывая Песне вид на стоящего за его спиной Скворцовского. Тонька поправила накинутую на покатые плечи вязаную темно-серую шаль, удивленно посмотрела на Вячеслава, всплеснула руками:

– Ой, Скворушка! Какими судьбами! А я тебя сразу и не признала. Возмужал. Вона какой красавец стал. Я бы с таким сразу в постель легла. Небось теперь краснеть не будешь, когда меня раздетую увидишь. – Тонька медленно приподняла подол цветастого ситцевого платья, оголяя правую ногу чуть выше колена, хабалисто засмеялась, спросила: – Каким ветром тебя, милок, к нам занесло? Говорят, что ты на завод работать устроился, в стахановцы метишь. – Подмигнув Пономарю, задорно запела:

Мой миленочек стахановец,
Отличный сталевар,
Мясо купим – одни кости,
А от них какой навар?!

Лукаво поглядывая на Вячеслава, продолжала:

Мой миленочек стахановец,
Стахановка и я.
Не сведем концы с концами,
Хоть бездетная семья.

Пономарь положил руку на плечо Скворцовского.

– Вот и я ему толкую, что лучше воровать и быть здоровым, чем день и ночь вкалывать по-стахановски и быть горбатым. Вор ворует, остальные вкалывают. С нами ты поболе будешь иметь, чем на своем заводе.

– И то верно, Гришенька. Пусть трактор пашет, он железный, – подлезла к Вячеславу Песня.

Пономарь отодвинул Тоньку.

– Хватит его поучать. У него и свой котелок неплохо варит. Пойдем к пеньку, надо за дело фартовое выпить, за свиданьице и за упокой души порешенного мной фраера. Мечи, Антонина, быстренько на скатерть хрястанье с канкой, гужеваться будем!

Из прихожей мимо мастерской и кухоньки с печкой прошли в гостиную. Обстановка Вячеславу была знакома. Все тот же громоздкий шкаф, круглый стол, табуреты с резными ножками, зеркало в ажурной рамке, у окна широкая лавка, в двух спаленках по железной кровати и по оббитому железными полосами сундуку. Все сделано руками покойного мужа Антонины. Сергей был мастер на все руки. Старательно, с любовью обустраивал он их семейное гнездышко, не думал, что оно по вине его супружницы превратится в воровской притон.

Здесь уже находились Муха, Володька Косой и еще двое членов банды, имевших клички Гуня и Чугун. Конопатого, высокого Гуню Вячеслав знал прежде, а коренастый, в цветастой тюбетейке на большой лобастой голове Чугун появился в банде, пока он находился в трудовой колонии. Пономарь и Скворцовский сели за стол, на котором вскоре появились глубокие белые фарфоровые тарелки с красно-золотистой каемкой, приобретенные благодаря последней квартирной краже, стеклянные стаканы, вилки с ложками, ломти черного хлеба, отварная картошка, селедка, квашеная капуста, соленые огурцы и литровая бутылка самогона. Пономарь глянул на Мишку.

– Муха, наливай! Выпьем за то, чтобы нам всегда фартило и беда нас обходила!

Выпили, поговорили за жизнь, налили еще. После третьей изрядно захмелевшая Тонька уперла локти в стол и, обхватив голову ладонями, протяжно запела:

Мамочка, мама, прости ради Бога,
Что дочка воровкой на свет родилась.
С вором ходила, вора любила
И воровайкою я назвалась.

Раз темной ночью мы фрея прибрали,
Фрей кипишнулся, и нас засекли.
Вор проканал, а меня зачурали…

Пономарь оборвал Тонькино пение:

– Хватит нищего по мосту тащить. Давайте за то, что кореш наш снова встал на правильный воровской путь. За то, что Скворец снова с нами!

Вячеслав понял, что невидимая веревочная петля, которую на него накинул Пономарь, все теснее связывает его с бандой. Понял, что снова погружается в болото преступности, из которого недавно выбрался.