Лёнька. Украденное детство (страница 13)
Прохор Михайлович Гольтяпин любил лошадей не только потому, что он с ними рос, как только сам народился на свет Божий, а потому что твердо знал, как правильно с ними обходиться. А больше всего за то, что только с ними он чувствовал себя внешне полноценным мужиком. От природы хромой на правую ногу, которая с рождения оказалась короче на 3,5 сантиметра, он вызывал насмешки ребятишек, а потом и деревенских девиц, выбиравших себе высоких и крепких парней в ухажоры.
Отчаянно переживая из-за своего недостатка, он вдруг обнаружил, что, сев на отцовскую лошадь, чувствует себя не только выше всех, но и гораздо увереннее. Все едкие шутки и оскорбления его обидчикам теперь приходилось выкрикивать, задрав голову вверх, где над ними восседал мóлодец Прохор. А из-за топота, ржания и фырканья коня их звук вообще растворялся в воздухе и становился неразборчив, будто гудение надоедливых оводов. Конь как будто втягивал с силой все эти ругательства и исторгал их через широко раскрытые жаркие и трепещущие ноздри с раскатистым «Фрпрпр-р-р-р-ру!». После такого неуважительного отклика на свои насмешки задиры замолкали и завистливо глядели на гарцевавшего Прошку, как на былинного героя или по меньшей мере чапаевца, вдруг сошедшего со страниц популярной детской книжки[55].
Так и провел он в седле почти все детство и ни за что не хотел слезать на землю, которая предательски превращала его, отважного кавалериста, в нелепого калеку, делая вновь объектом издевательств. После раскулачивания родителей, добровольно сдавших имущество, излишки зерна, домашнюю скотину, включая двух лошадей, он упросил председателя Якова Ефимовича Бубнова назначить его конюхом за символическую оплату в полтрудодня. Добившись столь желаемого и необходимого для ощущения своей полноценности места, Прохор также уговорил Бубнова оставить в Холмишках конюшню, стоявшую там еще с дореволюционных времен, не перегоняя местных лошадок в общеколхозный двор за десять верст. Поразмыслив, председатель согласился, при этом строго-настрого запретив выдавать колхозных лошадей кому бы то ни было без его начальственного разрешения. Несмотря на запрет, новоиспеченный конюх Прохор не отказывал в просьбах своим односельчанам, в особенности бабам, оставшимся без мужиков. Кому вспахать огород, кому воз дров или сена привезти, а кому и в город на базар доехать.
Денег с них не брал, да и не было ни у кого наличности в то лихое время. Если кто подносил мешок картошки, лукошко ягод или пол-литра горькой, тоже не отказывал.
* * *
– Прошка, ты думаешь я не знаю, что лошадей направо-налево раздаешь? А потом со своими же тут и распиваешь. Я тебя поставил беречь колхозное имущество, а не разбазаривать, – не раз грозился председатель Бубнов.
– Какой уж теперь колхоз-то, Ефимыч? Теперь ты, вона, заделался холуем гитлеровским. Тебе что до наших вечерок? Мы с мужиками честно работаем и честно свой хлеб едим. А вот ты, председатель, похоже, послаще хлеб нашел? – огрызнулся конюх.
– Ты меня, сучий потрох, еще лаять будешь?! А-ну встань, когда с начальством разговариваешь, голытьба! – Яков в этот раз рассвирепел не на шутку.
– Хлопцы, гляньте-ка! Наш староста просит его уважить. А ну-ка, хватай его, мужики! – крикнул конюх и сам бросился на Якова Ефимыча.
Короткая схватка закончилась полным обездвиживанием старосты. Его скрутили вожжами, которых в конюшне оставалось в избытке. Удобные длинные и крепкие пóлосы плотно спеленали недавнего председателя колхоза, впившись в его коренастое тело. Он силился что-то сказать, но даже рот был стиснут путами. Над ним, тяжело дыша, склонились трое победителей.
– Ну что, допрыгался, гад косорукий?! – зло выругался Петька-боцман.
– Надо бы его повесить во дворе у коменданта, чтоб другие знали, как предавать своих! – предложил Ванька Бацуев, от нетерпения круживший вокруг поверженного предателя. По молодости он был скор на расправу, и ему не терпелось совершить хоть какой-то подвиг.
– Его то мы кончим, дело ясное, – задумчиво протянул Прохор. – А вот что с его подельниками делать? Их надо бы тоже кокнуть. От них-то вреда поболее, чем от этого однорукого. Только они все парочкой шляются. Прям не расстаются. Итить их в душу!
– Ишь пялится и глазищами вращает. А ты не вращай, не вращай! Когда Акулинку порол, то не шибко жалел. У, гадина! – Петька пнул ногой лежащего старосту. Тот что-то опять попытался сказать, но только мычал и кряхтел.
* * *
Полицаи Витька Горелый и учитель Троценко, допившие украденную бутылку водки, брели по сонной улочке деревни, выполняя указание гаупштурмфюрера Хоффмана «поддерживать порядок в ночное время». Правду сказать, этот порядок во время установленного новым немецким начальством комендантского часа никто, кроме бродячих псов да загулявших котов, не нарушал. Деревня лежала в полной темноте и тишине. Но вдруг до них донесся крик, шум какой-то возни и еще ряд непонятных звуков, исходивших из стоявшей на краю деревеньки старой конюшни. Патрульные моментально протрезвели и, чуть пригибаясь непонятно зачем, двинулись к длинному деревянному строению, чернеющему на фоне яркого звездного неба. Подкравшись к дверям, прислушались и дернули за створку, которая не поддалась, так как, видимо, была заперта изнутри на засов. Возле двери они увидели блеснувший в свете луны хромированный руль велосипеда однорукого председателя-старосты. Это означало, что внутри происходит что-то неладное. Хоть оба немецких прихвостня и затаили обиду на своего начальника, но за шкуры свои опасались. Заклацали затворами винтовок и забарабанили в запертую дверь.