Брошенный предмет мягко нырнул в густую пыль возле его ног и исчез в ней. Лёнька от удивления и неожиданной благодарности замер. Но уже через миг, как только подвода скрылась за очередным лесным поворотом, он, встав на четвереньки, зашарил дрожащими руками в дорожной пыли. Еще мгновение, и пальцы зацепились за тонкую, но прочную ниточку. Такой нитью, называемой «суровой», батя учил его подшивать валенки и вязать заячьи капканы-силки. Нитка была связана двойным узелком, а посреди висел кружочек размером с трехкопеечную монетку сочно-желтого, просто медового цвета.

Продув ее от пыли и налипших сухих травинок, мальчишка разглядел на нем лицо женщины. Да не просто какой-то тетки, а прямо сказать, сказочной дамы, возможно царицы. К тому же она изображалась еще с ребеночком в руках. Вокруг головы малыша и матери были нарисованы, а вернее выдавлены или чем-то вырезаны круги и какие-то странные буквы. Что-то похожее он видел в городе, когда с мамкой ездили продавать молоко на рынок, а потом зашел в храм. В деревне своего церковного прихода не было, да и директор школы все время строго предупреждал, чтоб никто из учеников в церковь не совал даже носа. И грозил не принять в пионеры, если узнает, что кто-то из детей ослушался. А в пионерах было здорово и весело. Они с барабаном ходили, с горном и в галстуках…

И все же, тайком, приезжая с матерью в райцентр, Лёнька пару раз в церковь заглядывал. Видел там массивные золотые люстры, блестящие подставки, а на них много горящих и вкусно пахнущих восковых свечей. Его завораживали и одновременно пугали картины на стенах и потолке и много удивительных сказочных и печальных икон. На одной из них он точно видел такую же тетеньку с малышом на руках.

Мальчишка быстро спрятал свою добычу в потайной карманчик внутри штанов и поспешил к дому. Мамка могла рассердиться, и тогда весь вечер пойдет насмарку. Вместо похода на чердак конюшни и подслушивания разговоров пьяных мужичков пришлось бы получать щедрые материнские оплеухи да колотухи. А потом сидеть взаперти. Подумав об этом, Лёнька припустил еще быстрее.

Акулина, на его счастье, еще не успела хватиться сбежавшего сына и загоняла пришедшую с пастбища корову. Лёнька подскочил к упирающейся буренке, что-то задумавшей подъесть на ходу. Схватил ее за рог и потянул в нужном направлении – курсом на хлев, лихо командуя:

– А-ну, рогатая, пошла, пошла!

Мать одобрительно кивнула и пошла в хату. Загнав корову в стойло, Лёнька хорошенько разглядел подарок ехавшей в телеге тетки и перепрятал его в глубокую щель меж бревнами у самого пола в углу хлева. Сперва хотел поближе в доме запрятать, но испугался, что мамка может найти при уборке. Поэтому решил схоронить его подальше от материнских глаз. Там мать точно не найдет. Его подмывало похвалиться таким удивительным подарком перед ребятами и даже перед мамой, но мальчишеский опыт подсказывал ему не спешить и никому не показывать загадочный медальончик. Он даже Таньке как-то хотел его показать, а может быть, даже подарить. Но тут же быстро передумал. Тем более что Танька дружила с ним просто так, без приманок и подарков. Да еще и делилась всегда чем-нибудь вкусненьким. То яблоко даст, то сливу сушеную, а то и кусочек петушка леденцового, что на рынке в городе продают. Вот и сегодня хоть половинкой яблока, но все ж поделилась. Не хотел он ее обижать, но и настроения рассказывать о своих мечтах не было. Он вздохнул, вспомнив об отце, о котором девчонка хотела его расспросить, и, не ответив, скомандовал:

– Слышь, невеста, пошли до хаты. Скоро солнце садиться начнет. Мамки рассердятся. – Он встал и отряхнулся, дернул девчонку за руку. Та послушно поднялась, влюбленно глядя на Лёньку.

Спрыгнув вместе с невысокого пока стожка сена, дети побежали в сторону дома. Солнце плавно снижалось, завершая свой дневной путь.

Глава вторая
Петух

The incidents that Sepp Dietrich related to me about the Russian people in the occupied reas are simply hair-raising. They are not a people but a conglomeration of animals.

J. Goebbels15.02.1942^[3]

Огненно-рыжий петух, переливающийся в первых лучах восходящего солнца цветами изумруда и золота, широко раскрыл могучий костистый клюв, зевнул, тряхнул мясистым коралловым гребнем и, блаженно зажмурившись, изо всех петушиных сил проорал зорьку. Разлепив веки, он вдруг увидал перед собой щетинистую рыжую физиономию, обладатель которой через круглые стекляшки треснувших очков любопытно рассматривал чудо-горниста, не слезая с тарахтящего и плюющегося дымом и копотью металлического коня. Видимо, этот незваный зритель подъехал во время полуминутной трели утреннего горниста и теперь любовался его боевым оперением и петушиной статью. Потревоженная птица недовольно переваливалась с ноги на ногу, балансируя на стареньком ветхом заборе. Зрители, конечно, явление неизбежное и приятное, но прерывать утреннюю побудку никто не имел права.

Петух нахохлился и ворчливо заквохтал, угрожающе наклоняя голову в сторону нежданного поклонника. Но чужак нисколько не испугался, а наоборот, гоготнул в голос и протянул в сторону петуха какой-то блестящий предмет, похожий не то на грабли, не то на молоток. Однако никаким крестьянским инвентарем, да еще с расстояния нескольких метров, боевитого Петрушу напугать было невозможно, и он, победно вскинув гребешок, захлопал-замахал крыльями на нахального рыжего противника. Яркая вспышка и треск, словно лопнувшей под тяжелой поклажей тележной оси, напугали, ослепили и оглушили пернатого задиру. Но испуг не успел даже коснуться нежного птичьего сердечка, как оно буквально разорвалось на части от града металла, вонзившегося в его холеное мясистое тело и заставившего его упасть наземь. Последний вскрик неоконченной петушиной утренней песни смешался и исчез во внезапно нарастающем гуле и скрежете вползающего во двор бронированного чудовища. Чудище ухнуло, выбросив клуб дыма, и остановилось. Лязгнули петли люка, и из чрева монстра показался худощавый парень в черной форме и шлемофоне.

– Heinrich! Mein Freund! Was hast du gegen diesen russischen Herold?^[4] – хохоча и размахивая руками, обратился по-немецки водитель броневика к очкастому мотоциклисту. Тот уже слез со своей трехколесной машины и обтирал сочным зеленым лопухом подобранную за плетнем добычу. Заборчик он предварительно без труда повалил одним пинком кованого ботинка и прошел на чужую территорию.

– У этого певца верхняя ля фальшивая. А мой утонченный слух этого вынести не может, – по-немецки неторопливо отвечал охотник, продолжая обтирать окровавленную тушку птицы пучком сорванной травы. Не прерывая своего занятия, он неспешно рассуждал: – Знаете ли вы, дорогой герр обершарфюрер, что я воспитан в семье музыкантов и с детства обучен игре на разных инструментах. Маменька Гретхен довольно болезненно лупила меня по рукам и ушам за ошибки на уроках фортепьяно, приговаривая: «Слушай пальцами, играй головой!» С тех самых пор, вспоминая уроки милой матушки, я и не терплю ни малейшей фальши. Наказывать и учить глупого петуха бессмысленно, а вот суп из него выйдет превосходный!

Мотоциклист, музыкант и ефрейтор Генрих Лейбнер закончил очистку трофея и, завернув его в три лопуха, бережно положил на дно мотоциклетной люльки.

– Приглашаю вас, Вильгельм, на трапезу. Как только обоснуемся в каком-нибудь… – он огляделся вокруг и махнул в сторону небольшого, но симпатичного дома, – ну вот хотя бы в этом «замке», жду вас на обед! Ну а после обеда обещаю вам мини-концерт настоящей баварской народной музыки. От «Мóделя» до йóделя!^[5] в моем исполнении! Извините, рояль достать не смог, а вот мой «Рихтер»^[6] всегда со мной! – Он улыбнулся и одним рывком ножного стартера завел мотоцикл. Затем, порывшись в нагрудном кармане, вытянул блестящую губную гармонику. Помахал ею в воздухе и убрал обратно.

– О, браво, ефрейтор! Вы превосходно справились с этим нерадивым учеником. Надеюсь, в котелке он будет более послушным! Ха-ха! За приглашение спасибо! С меня шнапс и сигара под ваш концерт. С вашего позволения прихвачу пару друзей из бравой пятнадцатой пехотной дивизии. Все же они завоевали уже пол-России! Честь имею, Генрих! Хайль! – Водитель броневика легко вскинул правую руку и исчез в люке. Машины разъехались.

* * *

Колонна бронемашин, автомобилей и мотоциклов с лязгом и грохотом втягивалась на центральную улицу деревеньки. Ряд боевой техники был настолько длинным, что целиком не мог поместиться на небольшой улочке, которая хоть и называлась «центральной», но была весьма короткой и совсем не широкой. Несколько машин остановилось, упершись в ехавшие впереди. Из них на землю стали выскакивать солдаты в черном, сером и зеленом обмундировании. Они следовали четким командам, которые отдавал стоявший возле грузовика с солдатами стройный, подтянутый офицер с играющими на солнце серебром нашивками «СС» и рифлеными пуговицами на фуражке и мундире. Несмотря на жару, он был в черных кожаных перчатках и высоких хромовых сапогах, хотя и грязных, но сохранивших следы глянцевой чистки в верхней части голенищ. В домах, располагавшихся вдоль центрального проезда, захлопали окна и двери. Разбуженные и потревоженные жители осторожно выбирались на свет Божий.

Любопытство, тревога, предчувствие беды необъяснимым образом слились воедино и толкали их навстречу опасности, ворвавшейся этим тихим июльским утром 1941 года в их незатейливый многовековой деревенский быт и уклад. Детишки первыми высыпали на улицу и во все глаза таращились на диковинные бронированные машины и прочую технику. Она была почти новой, выкрашенной по образу осины бледными и темными зелеными пятнами с яркими белыми контурами крестов и номерами на бортах. У головного «Кюбельвагена» VW-82^[7] на капоте спереди был натянут ярко-красный флаг. Он трепетал от легкого июльского ветерка, и у наблюдающих со стороны создавалось впечатление, что тяжелый бронеавтомобиль плывет или даже летит над глубокой грязной колеей, считавшейся центральной деревенской улицей.

– Глянь-ка, Лёнька! Что там за техника? Вроде наши едут. Флаг-то, вишь, красный спереди. – Акулина сквозь мутное запыленное стекло горницы пыталась разглядеть, что за нежданные гости потревожили их ранним летним утром и выстроились вдоль всей деревеньки, как на параде.

– Мам, не видать отсюда. Дай поспать еще. Каникулы же. Я буренку еще затемно отпустил в стадо. – Лёнька тер глаза и не переставая зевал.

– А-ну, сгинь, обалдуй! Ложись и не высовывайся. Я сама схожу, гляну. – Голос матери звучал хоть и грубо, но тревожно. Даже мальчишка это почувствовал. Она непривычно легко согласилась на его просьбу понежиться еще на печке, где он любил ночевать, свернувшись калачиком на теплых, пахнущих глиной и хлебом кирпичах. При этом сама собралась выйти на разведку.

Быстро накинув брезентовую куртку мужа, в которой тот при жизни обычно промышлял в лесу летом и в межсезонье, она вышла на крыльцо. И тут же лицом к лицу столкнулась с рыжей небритой да еще и очкастой физиономией немецкого мотоциклиста. Он бесцеремонно оттолкнул ее со своего пути и вошел в дом.

– Prima! Der Sieger bekommt alles!^[8] – громко крикнул немец и загрохотал стоявшей на столе посудой, приготовленной для скромного завтрака. Схватил глиняный кувшин и опрокинул себе в глотку его содержимое. Белое густое молоко побежало по щекам, шее, грязному промасленному подворотничку его кителя и длинными крупными слезами упало на деревянный крашеный пол. – Toll!^[9] – снова воскликнул, напившись, ефрейтор и аккуратно поставил кувшин на стол, громко и смачно рыгнув.