Пара месяцев полевой службы на Восточном фронте, очевидно, произвели необратимую трансформацию сознания и поведения вчерашнего выпускника Мюнхенской высшей школы музыки и театра, которая гордо именовалась Государственной академией музыки, и быстро изменили Генриха Лейбнера, всегда отличавшегося дома и на учебе изысканными манерами. Он не стал грубияном, наглецом или садистом, но дремавшее многие поколения воинствующее нутро его предков – тервингов и вестготов^[10], почуяв липкий аромат бойни и едкий пороховой смрад, активирующие необъяснимые генетические связи, превратили его в истинного арийского воина, беспощадного бойца Великой армии фюрера.

Политическая пропаганда, развернутая во всех подразделениях Третьего рейха, дополнила сознание недостающими знаниями о высшей расе и «недочеловеках» (унтерменшен) и вытравила последние остатки сострадания и этических норм. На территории врага – все враги. И дети, и старики, и женщины. Все они – «унтерменшен» и не должны мешать немецкому солдату выполнять важнейшую историческую функцию устройства Нового порядка и Нового мира.

Внезапный шорох за печкой насторожил немца. Он пригнулся и, подкравшись к кирпичной лежанке, схватил за торчащий конец ватное лоскутное одеяло и с силой дернул.

– Ай! – вскрикнул кто-то из темного угла печной лежанки.

Немец протянул руку и выволок оттуда упирающегося и брыкающегося мальчишку. Оккупант с размаху отвесил юнцу хлесткую пощечину и толкнул на пол. Лёнька перекувыркнулся, но не упал, а ловко вывернулся и, потирая на бегу ушибленную щеку, выскочил на улицу. Ефрейтор был обескуражен. Он упустил добычу, чего с ним никогда не случалось. Но его развеселил этот кувыркающийся белобрысый парень, поэтому музыкант Генрих Лейбнер поспешил за ним следом. Однако, выбежав на крыльцо с автоматом наперевес, он увидел интересную картину.

Тетка, которую потомок вестготов грубо оттолкнул, входя в дом, уже держала за шиворот того самого юного акробата и изо всех сил лупцевала его длинным гибким прутом. Парень брыкался, извивался изо всех сил, пытаясь увернуться от свистящей над ним хворостины, но при этом не издавал никаких звуков или криков. Женщина с новой силой обрушивала на него град ударов, а мальчишка крутился как волчок, пытаясь подставить под удар то руку, то ногу.

– Ха-ха-ха! Го-гог-го-го! – драли глотки уже собравшиеся возле дома солдаты, наблюдавшие за бесплатным представлением, а с ними и тот самый офицер, что командовал высадкой с грузовика.

Ефрейтор ловко перехватил занесенную над парнем очередную розгу и крикнул:

– Halt! Genug. Stopp! Das reicht. Warum schlägst du ihn, Mutter?^[11]

Акулина от неожиданности выпустила воротник Лёнькиной рубахи и свое гибкое орудие расправы. Она не понимала ни слова по-немецки и испугалась грозного возгласа германца. Закрыла лицо освободившейся рукой и от страха вдруг разрыдалась. Слишком эмоциональным для нее оказалось это утро. Колонна фашистской техники под красным кумачовым флагом, вторгшийся в дом, а теперь хватающий за руки и орущий на нее вооруженный рыжий немец, чужие хохочущие солдаты, потешающиеся над их с Лёнькой «воспитательным процессом» – всё это смешалось и напугало бедную женщину. Силы под ледяной волной нахлынувшего страха едва не оставили ее, и она просто по-бабьи расплакалась. Слезы не разжалобили немца, но и продолжать этот скандал ни времени, ни желания ни у кого не было. Пацан, воспользовавшись этой заминкой, давно уже вырвался от матери, и о его присутствии напоминал только удаляющийся хруст веток малинника, густо растущего вдоль забора за домом.

Генрих отпустил женщину, подошел к своему мотоциклу, аккуратно припаркованному у калитки, и вытащил того самого петуха, что так фальшиво мешал ему наслаждаться утренней зорькой и отдавшего за это свою куриную жизнь.

– На! Готовь. Будем есть на обед. Давай, давай, быстрее! – Он ткнул Акулине в лицо перепачканным птичьим трупом. А она не могла понять, сколько он ни пытался объяснить ей жестами «ам-ам!», чего же хочет от нее этот щетинистый варвар. Неожиданно из-за спин гомонивших на улице возле забора солдат возник однорукий человек – председатель колхоза Яков Ефимович Бубнов:

– Herr Gefreite. Entschuldige! Ich will sprechen?^[12]

Яков Ефимович, сорока пяти лет от роду, лишился руки еще в Первую мировую войну, когда попал в плен из-за ранения и там же научился весьма сносному общению на языке педантичного, но в конце концов поверженного противника. Он оказался среди двух с половиной миллионов плененных русских солдат и офицеров, но в отличие от многих из них чудом выжил, так как быстро постиг некоторые азы немецкой психологии. Каким бы варваром пред вами ни представал германский воин, он моментально отреагирует на подчеркнуто вежливое обхождение и обращение. Не случайно в их языке есть даже специальные «благородные» формы просьб и обращений. Если вы заговорите на таком подобострастном слоге, то даже садист вынужден будет вас выслушать, ну а уж потом… все равно казнит. Вопрос только – как и каким способом. Хотя бывали и исключения. Он сам, Яков Ефимович, и был таким исключением.

Немцы, как правило, избавлялись от военнопленных инвалидов и калек, но каждый раз, как они пытались «пустить в расход» рядового русской императорской армии Бубнова, он умудрялся «выхлопотать» себе отсрочку и так, в конце концов, сохранил жизнь, а после получил даже освобождение по итогам заключенного большевиками Брестского мира. Хоть и не сразу, но усилиями Центропленбежа^[13] вернулся на Родину. И здесь ему повезло, потому как калек и инвалидов немцы вдруг стали отправлять в первую очередь. С началом «второй германской» из-за своей инвалидности он не был призван на фронт и управлялся с бабами да стариками, оставшимися в колхозе.

И вот сегодня новое немецкое оккупационное начальство возложило на него обязанности старосты, так как лучше этого старика никто не владел их языком, а к тому же председатель наперечет знал всех жителей окрестных деревень и сел. Ефимыч, мысленно поблагодарив небеса и немцев за то, что и на этот раз его не казнили, не стал ерепениться и отказываться, посчитав, что лучше уж он сам будет поддерживать порядок при «новых властях», чем пришлют какого-нибудь «варяга». Как к этому отнесутся односельчане, он прекрасно догадывался, но думал об этом сейчас меньше всего. Сейчас надо было спасать свою голову и хворой жены с тремя детишками. Яков женился очень поздно, уже после Гражданской войны и прошедшей коллективизации в 30-х годах, но, создав семью, быстро обзавелся малыми детками и теперь обоснованно опасался за их жизнь и судьбу. Непростая судьба, переполненная историческими событиями и потрясениями мирового масштаба, превратила председателя Бубнова в старика-инвалида, которому на взгляд можно было дать не меньше семидесяти лет.

– Что ты хотел сказать, однорукий? – отвлекся немец, продолжая держать перед лицом несчастной женщины окоченевший труп рыжего петуха.

– Герр ефрейтор, я говорю этой крестьянке, что вы хотите суп варить из этой животины. Поняла, Акулька? – Он метнул грозный взгляд из-под своих лохматых бровей. – Что закаменела, как валун? Неча тут торчать. А ну давай, геть отсель, быстро вари шулюм господину ефрейтору.

Акулина не стала дожидаться дальнейших разъяснений и, схватив дрожащими руками расстрелянную птицу, бросилась в дом.

Мотоциклист удовлетворенно закивал и, подойдя к председателю, с силой хлопнул его по оставшемуся здоровому плечу:

– Гут! Гут, старост! Кушать куриц, гут!

Сошедшие с грузовиков и мотоциклов немцы, давно уже наблюдавшие за разыгравшимся «представлением», залились громким хохотом. В суровой фронтовой жизни они старались не упускать даже малейшего случая разбавить льющийся пот и кровь пусть даже самой глупой, а то и страшной – на грани жизни и смерти – шуткой. То, что для перепуганных нашествием беспощадной черной фашистской саранчи мирных граждан представлялось жутко пугающим, парадоксально часто повергало захватчиков в неудержимо отчаянное веселье и пробуждало желание совершенно по-детски кривляться и дурачиться.

Носители древней культуры, представители «новой» европейской цивилизации легко превращались в примитивных первобытных варваров, словно отброшенных во времена кровожадных Аттилы и Бледы^[14], жаждущих издевательств и физической расправы.

Выбегавшие на шум и гогот жители деревни спотыкались на полдороге и в страхе пытались вновь укрыться в своих домах. Но сегодня их «крепости» стали не самым надежным укрытием и вовсе не могли спасти от педантичных оккупантов-завоевателей. Команда черномундирных с серебристыми пряжками и молниями эсэсовцев по-хозяйски ловко и слаженно обходила дом за домом. Они выталкивали на улицу всех обитателей деревни без разбору. Позади них суетились только что назначенные полицаи: Витька Горелый и учитель труда из сельской школы Иван Ильич Троценко. Оба были не местные и, видимо, приехали вместе с колонной немецких солдат. Тем не менее в Лёнькиной деревне их хорошо знали. Причем не с самой лучшей стороны. Оба – любители выпить, лентяи, матерщинники и грубияны. Учителя Троценко давно грозились выгнать из школы, но за нехваткой кадров этого не делали. Горелого же, из соседней деревни, обходили стороной даже местные запойные пьянчужки, потому что он мог после совместной пьянки запросто обокрасть и побить ни за что ни про что. Да и кличку он получил за то, что однажды ночью подпалил дом своего кума, которому завидовал многие годы. Тот сгорел вместе с семьей, но доказать умышленный поджог и Витькину вину так и не удалось. Однако всем местным жителям это было ясно без следствия и приговора.

* * *

Со стороны было очень сложно понять, что в действительности происходило в деревне. Многих баб и ребятишек сбивали с толку многочисленные красные флаги, закрепленные почти на каждом капоте дымящих и тарахтящих автомобилей. Свастика на них была заметна лишь сверху, и люди, радостно выбегая из домов на этот отлично видимый и родной ярко-алый цвет, пугались, встречаясь с теми, кто никак не сочетался с до боли знакомым детским стишком: «Как повяжешь галстук – береги его: он ведь с красным знаменем цвета одного!» – с немцами! С фашистами! С захватчиками! С силой темной и беспощадной! И хотя уже почти месяц вся страна жила в тревожном ожидании прихода врага, напряженно внимая невеселым радиосводкам и редким вестям полевой почты, встреча с немецкими солдатами ввергла мирный уклад жизни смоленской деревеньки в хаос и кошмар, разрушив надежды на быструю и столь желанную победу.

Новоиспеченные полицаи активно прислуживали пришедшим хозяевам, не забывая цапнуть то, что плохо лежало. Витька Горелый уже стащил новенький хомут, водрузив себе на шею. Иван Ильич пытался засунуть в карман своих широченных галифе наполненную до половины бутыль самогона. И тот и другой трофеи были отобраны у тетки Фроськи, которая, плача и держась за разбитое лицо, лежала в пыли недалеко от крыльца своего дома. В доме же вовсю хозяйничал комендантский взвод, устраивая караулку и штаб. Похоже, что немцы собирались остановиться в деревне надолго. Хоть и небольшая деревенька, а видать, окупанты понимали ее стратегическое положение: на краю леса, отделенная рекой и озером Бездоном, она становилась отличным опорным пунктом и временной базой гитлеровцев.

Староста Бубнов закончил объяснение с рыжим ефрейтором Лейбнером и, подойдя к Горелому, здоровой рукой с размаху отвесил ему глухую, но мощную оплеуху. Витька не удержался на ногах и плюхнулся в пыль, получив в добавок увесистый удар ворованным хомутом по лицу. От боли и неожиданности он взревел, как пожарная сирена:

– Ааааааах! Ты чего бьешься, гад? – Он пытался подняться, но ловко подскочивший к нему староста-председатель прижал его шею грязным кирзовым сапогом и угрожающе зарычал: