Акулину и Лёньку вытолкали из дома и под грозные окрики, подкрепляемые тычками острого и холодного, как ледяные сосульки, ствола винтовки, впихнули в мрачную тишину сарая. Дверь захлопнулась. Было слышно, как, ворча и переругиваясь, охранники подпирают ее досками и палками. Только сейчас Лёнька почувствовал себя в безопасности. Этот сарай для него был родным, и он знал все его секреты. Уже в который раз им повезло в этот день. Они остались живы. И это было главной наградой за все пройденные унижения и мучения. К тому же Лёнька обзавелся трофеем. Ничего не говоря и не показывая матери, он тихонько прокрался в дальний угол сарая и между бревен схоронил прихваченную по дороге из дома губную гармонику, которую потерявший сознание музыкант выронил, падая на пол.

«А не будет мамкин суп из нашего Петьки жрать, гад!» – подумал мальчишка и заснул, положив голову на колени матери. Сегодня он вышел победителем в неравной схватке с напавшими на них с мамкой мадьярами, гуляющими и стреляющими в них немцами, злобным полковым врачом и со своей незадачливой судьбой, которая готовила все новые ловушки для него и матери. Более того, он захватил отличный дорогой трофей, который, возможно, еще не раз пригодится в жизни.

Глава пятая
Палач

«Наши задачи в России: разбить вооруженные силы, уничтожить государство… Речь идет о борьбе на уничтожение. Война будет резко отличаться от войны на Западе. На Востоке жестокость является благом на будущее. Командиры должны пойти на жертвы и преодолеть свои колебания…»

Адольф Гитлер, из выступления на совещании 30.03.1941 г.^[41]

Едва первый яркий луч утреннего солнца, пробившись сквозь щель между бревенчатой притолокой и низкой дверью, упал на лицо Лёньки, он вздрогнул и открыл глаза. Вчерашние события показались ему кошмарным сном, навеянным духотой, жарой и урчащим пустым желудком. Он поднял голову и увидел мамку, сидящую подле него и задумчиво, не моргая глядящую на закрытую дверь. Разглядев мать, парень понял, что скандал, случившийся накануне вечером, происходил на самом деле, что и стало причиной их временного ареста. И хотя их пока не расстреляли, вероятность такого исхода «рассмотрения» их с матерью дела была более чем реальной.

– Мам! А мам? – прошептал Лёнька.

– Что тебе? – глухо и отрешенно отозвалась мать.

– Давай сбежим?

– Куда ты сбежишь-то? – обреченно вздохнула Акулина.

– Ну к тетке Натахе. Я вчера был у них. Так там спокойно. Немцы прошли через деревню и не остались, – резонно заметил паренек.

– Ну а далее-то что? Там не спрячешься. У них детей полон дом. Места мало. Нас с тобой не спрячут. Раньше надо было думать о побеге-то. Сиди уже тихо. Может, забудут про нас, – безо всякой надежды и веры мрачно резюмировала арестованная женщина.

* * *

Но о том, что их никто не собирался забывать, стало ясно уже через десять минут, когда, несмотря на ранний час, дверь вдруг заскрипела и отворилась. На пороге стояли два конвойных и офицер в грозной и пугающей эсэсовской форме с ощерившимися черепами в петлицах. Позади маячила фигура старосты-председателя-предателя Якова Бубнова. Видимо, его тоже подняли ни свет ни заря и привезли в Холмишки. «Неужто по нашу душу?» – подумала Акулина. Такое усиленно внимательное отношение к ней с сыном не сулило ничего доброго. Да и что можно было ждать от этих врагов, уничтожающих петухов, скотину, людей, дома, города, страны. Тот же Яков Ефимыч, пока не стал старостой, а еще был председателем колхоза, привозил из города после какого-то совещания или схода партийного рассказ о том, как чуть не всю Европу эти фашисты уже завоевали. Правда, говорил так убедительно, что нашу страну они не тронут, так как есть, мол, у нас с ними акт какой-то о ненападении друг на друга. Ну и мы-то на них и не нападали. А вот почему они теперь хозяйничают у нас дома и никто их не остановит и не погонит прочь, Ефимыч теперь уже не объяснял, а, наоборот, прислуживал им. Никак не укладывался в голове и сознании такой вот переворот людей в природе. Был бы жив ее защитник, мудрый и рассудительный Павел Степанович, он бы нашел правильный ответ и объяснил бы ей, неграмотной темной бабе, что же это в мире происходит и чем это кончится…

Взявшись за руки, они с Лёнькой вышли под конвоем и, подталкиваемые в спину и бока стволами винтовок, дошли до крыльца дома. Возле него стояла вынесенная из хаты большая лавка, на которой восседали комендант, врач, агитатор Берг и обершарфюрер СС Вильгельм Хайнзе. Последний был неестественно бледен и тер виски руками, затянутыми в кожаные перчатки.

– Господин Берг, переводите! Вот и наши злоумышленники, – хищно оглядев приведенных мать с сыном, начал комендант Алоис Хоффман.

Он прибыл рано утром в деревню, чтобы до завтрака принять решение по факту вчерашнего отравления пятерых немецких офицеров во время ужина. По докладу полкового врача майора Германа фон Денгоффа выходило, что хотя тетка, бесконтрольно готовившая ужин, и была главной подозреваемой, в процесс приготовления вмешались неизвестно откуда взявшиеся мадьяры. Допрошенный фельдфебель – адъютант обершарфюрера Хейнзе – также показал, что мадьярский капрал и ефрейтор не только пытались что-то сделать с едой, предназначавшейся господам офицерам, но и избили эту русскую бабу и ее сына.

Ко всему прочему, розыски этих венгерских прохиндеев не дали никакого результата. Они исчезли, словно в воду канули. Что на самом деле было сущей правдой, так как по дороге в соседнее село после неудачной попытки захвата куриного супа и нападения на тетку, его варившую, оба мадьяра попытались получить реванш, но, как видно, тот день был совсем не их…

На хуторе, где жили женщины семьи кузнеца Воронова, ушедшего на фронт, во время попытки изъять козу и изнасиловать старшую дочь оба искателя приключений получили по очереди кузнецовской кувалдой травмы, не совместимые с жизнью, и под покровом короткой июльской ночной темноты их трупы были вывезены в лес, на озеро Бездон. Там они и нашли свой последний приют. По иронии судьбы оба венгра родились и прожили бóльшую часть жизни на прекрасном венгерском озере Балатон, а упокоились на дне русского со схожим названием.

По этой причине поиски, организованные с восходом солнца, не дали результатов. Дезертирство из венгерской королевской армии не было новостью и редкостью, однако оно происходило чаще всего во время нахождения войск в Европе, где офицеры и солдаты могли загулять с легкомысленными девицами из французских варьете и кабаре, напрочь позабыв о присяге и долге. Бежать же из армии в дикой России за тысячи километров от дома и ближайшего увеселительного заведения было странным безрассудством.

За неимением точных сведений о местонахождении прикомандированных мадьярских союзников приходилось принимать версию, высказанную ранее и подтвержденную свидетелями. Был большой соблазн свалить их исчезновение на подозреваемую тетку, но эта версия не выдерживала критики. Комендант уже решил, что за исчезновение мадьяр поплатятся жители соседнего села, в котором их и видели последний раз и где они были расквартированы. Тетку же с сыном после недолгого допроса было решено выпороть прилюдно и выгнать из дома. Место происшествия должно быть конфисковано, как и все имущество столь негостеприимных хозяев.

Допросив коротко через переводчика Берга тетку и ее сынка, комендант решил пощадить едва державшегося на ногах после отравления обершарфюрера Вильгельма Хайнзе и быстро вынес вердикт о форме и размере наказания. Несмотря на полное отсутствие доказательств умышленного отравления немецких солдат, Акулину признали виновной в «преступной невнимательности и халатном отношении, а также в необеспечении безопасности при приготовлении пищи для офицеров вермахта», за что назначили двенадцать ударов плетью, с учетом «отсутствия ранее сделанных каких-либо замечаний и привлечения к ответственности за действия против оккупационных властей». Про мальчишку комендант и вовсе позабыл, стараясь поскорее закончить процесс и экзекуцию, чтобы вернуться к своему кофе.

* * *

Перед согнанными к бывшему дому Акулины деревенскими жителями был прочитан краткий приговор и сделано общее внушение, что впредь за любое посягательство на жизнь и здоровье военнослужащих армии великого фюрера их ждет казнь. Наступила пора экзекуции… Как ни странно, но выпороть беззащитную женщину никто не вызвался. Даже новоиспеченные полицаи Горелый с Троценко отказались и теперь лишь морщились и сплевывали сквозь стиснутые зубы, поочередно прикуривая одну за другой немецкие сигаретки «Экштайн № 5»^[42], доставая их из плоской зеленой пачки. После минутной паузы протянутую «судьей» плетку, найденную при обыске в доме обвиняемой на самом видном месте – на стене возле входной двери, подхватил единственной рукой староста Бубнов. Он подошел к Акулине, лежавшей ниц на лавке, вынесенной с кухни, на которой еще накануне вечером пировали и резвились гости ефрейтора Лейбнера, так неудачно закончившие свою пирушку. Он наклонился к ней, делая вид, что крепче затягивает веревки, а в действительности лишь для того, чтобы шепнуть:

– Слышь, Акулька, я буду по бокам бить, а ты кричи громче, чтоб кровь их германская у них стыла. Иначе твоя польется рекой. Поняла?! Не терпи, дура, ори что есть мочи. Чисто как разродиться не могёшь! Ну, с Богом!

Он встал, оглядел столпившихся вокруг перепуганных людей и с силой размахнулся…

С пронзительным свистом, рассекающая воздух, словно пущенная невидимым лучником стрела, плетеная косица орудия расправы взлетела к солнцу и опустилась на цветастую рубаху женщины. Она не плакала, потому что очень давно этого не делала, да и раньше это с ней случалось чрезвычайно редко. Не кричала, ведь привыкла так поступать, только ругаясь на сына или гоняя домашнюю скотину. Не просила, так как не знала о чем и кого. Не умоляла о пощаде и прощении из-за чувства вины, но не перед немцами, а перед сыном, который спас ее от мадьяров-насильников и едва не попал под пули взбешенных немцев. Вопреки наставлениям бывшего председателя, а ныне пособника оккупантов старосты Ефимыча, она так и не проронила ни звука.

Обершарфюрер Хайнзе не смог дождаться конца порки и, пошатываясь, отошел за угол дома, где уже, наверное, в сотый раз опорожнил и без того пустой желудок. Его мутило, тошнило и качало из стороны в сторону от духоты, отравления и острого стойкого запаха пота от давно не мытого мужицкого тела старосты, который, едва справляясь с плетью, обрушивал и обрушивал ее на провинившуюся женщину. Усердие и сила ударов, наносимых Бубновым, была заметна всем наблюдавшим, однако от их внимания ускользал тот важный момент, когда он чуть подавался вперед вслед за опускающейся на своем излете плетеной части орудия наказания и основной удар наносил ее толстой частью, ближе к древку и месту их соединения. Таким образом, угрожающе свистящая ее тонкая часть, завершая свой хищный полет, опускалась на лавку и землю, взбивая столбы пыли, которая еще лучше маскировала хитрые маневры палача и безопасность его жертвы.

– Десять, одиннадцать, двенадцать, – тихо вздыхала толпа, ахая от каждого визгливого взлета и стремительной атаки плети добровольца-палача…

Всю сцену унижения, осуждения и наказания матери Лёнька видел издалека. Его не пустили к маме, а держала тетка Фроська, уже испытавшая на себе всю беспощадность и жестокость внимания «новых властей», как немцев, выгнавших ее из дома, так и полицаев, обокравших ее и разбивших ей лицо. Она крепко обхватила мальчишку и старалась закрыть ему глаза своими морщинистыми натруженными руками, которые пахли въевшимся навозом и молоком. Сквозь тоненькие щелки меж пальцев старушки он видел только взмахи, как ему показалось, непомерно длинной и сильной руки инвалида Бубнова.