Четыре сезона в Японии (страница 13)
В первое же утро Кё допустил неосторожность, решив по наивности утрясти вопрос с едой.
– Бабушка?
– Что?
– А хлопья у тебя есть?
– Хлопья? Ты это о чем?
– Ну, просто мама мне на завтрак обычно дает хлопья или тосты…
– Тосты?!
– Да… Просто, понимаешь… Рис и мисо, еще и рыба на завтрак – это, если честно, не мое…
Кё поднял взгляд и, увидев выражение ее лица, решил, что фразу лучше не заканчивать.
– Ешь!
Бабушка выпроваживала его на улицу в то же время, как уходила сама, и к центру городка они шли вместе. Более того, однажды утром, когда Кё слишком замешкался, она в самом буквальном смысле стала выталкивать его из дома.
Первые пару дней юноше никак не удавалось уснуть на новом месте, а потом, когда на рассвете он все же засыпал, то уже не слышал будильника. Тогда Аяко своими сильными руками и железной хваткой, невзирая на отсутствие нескольких пальцев, натурально вытаскивала Кё из постели. Бабушка шла рядом с ним до самого входа на курсы и отправляла его на занятия раньше времени, чтобы он битый час сидел в аудитории наедине с учителем. Будучи хорошо знакома с этим педагогом, Аяко настояла на том, чтобы Кё позволили сидеть в аудитории и тихонько готовиться к занятиям. Остальные учащиеся с подозрением косились на Кё, гадая, зачем он всякий раз является сюда раньше времени, да еще и по собственной воле.
Как и у Кё, на курсах у всех «ронинов» было примерно одинаковое настроение – этакая глубоко засевшая неудовлетворенность собой. Они показали себя презренными неудачниками, и у всех оставался лишь один, последний шанс получить необходимое для поступления на медицинский количество баллов. В аудитории каждый глядел на других как на врагов, конкурентов за место в университете, и никто даже не пытался заводить с кем-либо дружбу. Преподаватели тоже хорошо это понимали, и это облегчало им работу. Никто из учеников не дерзил учителям, никто не дурачился. Им не хотелось над чем-то или кем-то потешаться или находить в чем-то смешную сторону. Это была уже не школа, а частное учебное заведение, и теперь, если они второй раз облажаются и получат плохие отметки, то сами будут виноваты – останутся по жизни не у дел.
Со временем Кё тоже начал растворяться в однообразном течении дней – под стать своей бабушке. Стараясь не попадаться ей под руку и не навлекать на себя ее гнева. Потому что в гневе Аяко была страшна.
Вечера ему давались нелегко – в отличие от Токио, где, ежели не получалось уснуть, Кё мог тихонько выскользнуть из квартиры и пойти гулять по оживленным улицам. Мог набрести на манга-кафе и в уютной обстановке что-то почитать, мог пойти в игровой центр или заглянуть в конбини и купить себе какое-нибудь лакомство. Здесь же, в Ономити, город к ночи будто вымирал. Вечерами становилось так тихо, что было слышно, как по воде пролива скользят лодки. Разумеется, здесь тоже имелись круглосуточные магазины, но их было ничтожно мало, да и находились они невесть где. Впрочем, у Кё не хватило бы храбрости потихоньку улизнуть из дома, пока бабушка спит. Так что он до сих пор не познакомился с небольшим «островком» вечерней жизни Ономити, где бары работали допоздна. Но и те, по сравнению с Токио, закрывались слишком рано. К тому же формально он еще не дорос до того, чтобы покупать алкоголь.
Первое время Кё засиживался у себя в комнате до глубокой ночи, тихонько рисуя в своем скетчбуке и слушая музыку, но это влекло за собой проблемы по утрам, когда бабушке приходилось силой вытряхивать его из постели.
Так что с течением времени его распорядок дня подстроился под ее режим.
После занятий на курсах Кё сразу отправлялся к ней в кофейню, и, когда он заходил, Аяко лишь молча кивала ему. В углу кафе специально для него был оставлен столик с табличкой «Заказан»: за ним Кё сидел и занимался до закрытия. Когда кто-либо из посетителей пытался расспрашивать о нем Аяко, она лишь качала головой и отводила взгляд, давая понять, что вопрос исчерпан.
По большей части Кё был сосредоточен на учебниках, но постепенно начал наблюдать за отдельными посетителями, приходившими в кафе регулярно: что они собой представляют, чем выделяются внешне, что именно заказывают. Изо дня в день он сидел за своим столиком и занимался, а закончив уроки, доставал альбом и ручку и принимался рисовать завсегдатаев кафе, но только втихаря, чтобы его не застукала за этим бабушка. Особенно привлекал его внимание один пожилой мужчина – Сато-сан, который поворачивал голову в точности как полярная сова, а потому Кё его в этом образе и запечатлел. Бабушку он изображал так же, как и отца, – лягушкой.
Рисуя, юноша прислушивался к тому, как посетители говорят на своем хиросимском наречии, и мало-помалу его слух привык к здешним особенностям говора и интонациям. В сущности, хиросимский диалект не так уж сильно отличался от стандартного японского языка, принятого в Токио, разве что звучал немного отрывистее и резче. Здесь любили вворачивать в речь разговорные обороты и словечки и обычно пренебрегали вежливыми формами desu и masu[49]. И хотя Кё пока что не мог разговаривать как исконный хиросимец, он все же стал намного лучше понимать местное наречие. Он даже сделал у себя в блокноте заметку с отличиями между стандартным японским языком и хиросимским диалектом: