– Когда женщина беременна, у нее появляется отвращение к определенной еде и напиткам, к каким-то запахам и вкусам. До сих пор Эми всегда выпивала чай до дна – ни капли в чашке не оставалось. А сейчас и вовсе не притронулась. Я все это время наблюдала за ней краем глаза. Так вот: при виде чая у нее на лице проступало отвращение. Ее даже от запаха чая воротило! – Аяко вылила оставленный напиток в раковину. – Вот тебе и доказательство! – с издевкой произнеся последнее слово, она покачала головой.

– Ну, Ая-тян… – Сато цыкнул зубом. – Ничего-то от тебя не ускользнет!

– Конечно не ускользнет, – снова нахмурилась она своим мыслям.

– Ладно, пойду я уже. – Сато снял с вешалки свой легкий сливочно-белый пиджак и перекинул через предплечье. Было уже слишком жарко, чтобы ходить в пиджаке, так что Сато, похоже, предстояло носить его в руках целый день. – До встречи!

Он дошел до выхода и уже взялся за дверь, заставив звенеть колокольчик, как его окликнула Аяко:

– Сато-сан! Подожди-ка!

Обернувшись в дверях, он увидел, как к нему, обегая стойку, торопится Аяко, сжимая что-то в руке.

– Вот твой онигири, – вежливо протянула она двумя руками угощение.

– Ах да! – Он поклонился в ответ: – Спасибо, Ая-тян!

– И не сообщай никому новость о беременности Эми. Слышишь? – покачала она указательным пальцем. – Может, она пока не хочет, чтобы кто-нибудь узнал.

Сато легонько постучал пальцем по носу – мол, договорились, – положил онигири в свою сумку, после чего развернулся на пятках и быстро зашагал прочь по длинной сётэнгаи. Его потертые найковские кроссовки сильно диссонировали со стильной хлопковой рубашкой и брюками.

Проводив гостя взглядом, Аяко поклоном поприветствовала торговца ножами из лавки напротив, после чего зашла обратно в кафе, чтобы перемыть чашки и блюдца да подготовиться к наплыву посетителей в обеденное время.

В час ланча у нее в кафе всегда было хлопотно и непредсказуемо. Сам бизнес или загруженность заведения зависели большей частью от погоды, а также от того, в большом или малом количестве являлись в город туристические группы. В Ономити – в отличие, скажем, от Киото – не было такого числа иностранных туристов, которые бы бродили везде, снимая на телефон храмы и святилища. Однако бывало много местных путешественников – японцев, которые, в принципе, занимались тем же самым, но в более спокойной, «ономитинской» манере, без суеты. Всё ж таки Киото^[27] был большим городом – бывшей столицей как-никак!

Здесь постоянно бывали гости из числа поклонников режиссера Озу^[28], едущих, чтобы своими глазами увидеть одно из мест действия его «Токийской повести». Также приезжали поклонники писателя Сиги Наоя^[29], который часть действия своего романа «Путь во тьме ночи» поместил именно в Ономити. В кафе Аяко нередко осаждали вопросами всевозможные отаку^[30], одержимые совершенно разными вещами: кино, литература, манга, велотуризм и прочее, – но все эти вопросы, как правило, касались Ономити в целом. Ей приходилось показывать на собственноручно нарисованных картах, как пройти к дому, где жил такой-то поэт или где такой-то писатель останавливался проездом. Бывало, ей даже приходилось делать фотокопии таких импровизированных карт, чтобы раздать их туристам. Но, похоже, все меньше и меньше молодых людей вообще знали, кто такой Озу, не говоря уж о паломничестве к тем местам в Ономити, что были связаны с фильмом. Со временем их городок старел и разрушался. Впрочем, отчасти в этом и крылось его тихое очарование.

Иногда, особенно теплыми весенними днями – в самый разгар цветения сакуры, – в городе случался многочисленный наплыв гостей. В такую пору народ выстраивался в очереди перед лавками с рамэном, а самой Аяко приходилось даже отказывать посетителям: ей не по силам было справиться с такой толпой ни в плане обслуживания, ни в отношении объема блюд, имевшихся у нее в меню на этот день.

У молодых предпринимателей, конечно, вызвало бы возмущение то, как Аяко вела свои дела. Она не занималась бизнесом ради прибыли. У нее хватало сбережений, чтобы спокойно жить в провинциальном городке с его низким прожиточным уровнем. Кафе для Аяко было благословенной повседневной рутиной. Здесь она встречалась со знакомыми, здесь ей всегда находилось что делать. Ей требовалось в течение дня занимать свой разум и тело делами, чтобы ночью удавалось более-менее поспать. Это была своего рода духовная практика: неизбежные мелкие бытовые хлопоты, не дававшие ей покоя, в то же время не позволяли задуматься о более крупных, жизненно важных вопросах.

Больше всего Аяко любила те дни, когда посетителей случалось немного и ей не приходилось обслуживать толпу народа, сбиваясь с ног. Порой ей даже удавалось сделать небольшой перерывчик в течение дня, чтобы почитать книгу или послушать джаз, самой выпить чашечку кофе в промежутке между утренним и обеденным потоками гостей. Или – в обычные дни, когда к ней наведывались только местные жители, – она могла вволю поболтать с ними о том о сем, послушать, что происходит в городе. Сама Аяко никогда не распространяла слухи, однако любила узнать, что рассказывают другие. Самым же интересным для нее было сопоставлять, насколько различаются рассказы разных людей об одном и том же событии. Она была проницательной женщиной, и ничто не ускользало от ее внимания.

Будь у нее другая жизнь, она могла бы стать судмедэкспертом или следователем отдела по расследованию убийств, опрашивала бы подозреваемых или осматривала тело на месте преступления, пытаясь разобраться, что произошло.

Однако в пору ее юности это считалось непозволительным для женщины.

Свое небольшое заведение Аяко обычно закрывала около половины пятого. Запирала дверь, с характерным грохотом опускала на окнах металлические роллеты, отчего эхо разносилось по всей сётэнгаи. И, отправляясь домой, она неизменно выбирала самый длинный маршрут.

Будь то снег или дождь, палящее солнце или пронизывающий ветер, ничто не могло удержать Аяко от прогулки к вершине горы. Этот путь она проделывала каждый день – шла длинной извилистой дорожкой, вьющейся по склону горы, срезала путь мимо Храма Тысячи огней и поднималась к самому пику. Оттуда, с самой верхней точки, с неугасающим восхищением обозревала и родной городок, и окружавшие его горы. В сырые или чересчур ветреные дни она порой надевала поверх кимоно старомодное шерстяное тонби^[31] и брала с собой зонтик. В жаркие солнечные дни прикрывала голову соломенной шляпой и засовывала под пояс оби веер.

Вволю налюбовавшись окрестным видом, она неспешно спускалась вниз, обычно проходя по узкой улочке, прозванной у жителей Ономити Neko no Hosomichi – «кошачьей тропой». Придя сюда, Аяко доставала из сумки баночку-другую консервированного тунца и крабовые палочки, чтобы угостить здешних кошек.

Кормя их, Аяко ласкала и гладила каждую по очереди. Самые храбрые пушистики укладывались на спину на серой каменной мостовой, давая почесать себе брюшко. Для каждой кошки у нее имелась кличка, но абсолютным любимцем среди всей этой мохнатой братии был одноглазый черный кот с маленьким круглым белым пятнышком на груди, которого Аяко назвала Колтрейном – в честь своего любимого джазового музыканта^[32]. И если Колтрейн выходил покрутиться вместе со всеми и давал себя погладить, значит, по мнению Аяко, день выдался удачным.

Вот и в этот день, когда Аяко, присев на корточки, наглаживала другую кошку, Колтрейн тоже появился, запрыгнув на низкую каменную ограду. Заметив его краем глаза, Аяко тихо улыбнулась.

– Привет, Колтрейн! – Медленно повернула к нему голову женщина. – Как насчет ужина?

Кот облизнулся и уставился на нее своим большим зеленым глазом.

Женщина покачала перед ним крабовой палочкой, и глаз у того раскрылся еще шире.

Колтрейн проворно спрыгнул со стены и приблизился к протянутому угощению. Внимательно обнюхал, откусил для пробы и лишь потом неторопливо принялся за еду. Положив ему остатки палочки, Аяко принялась ласково поглаживать кота.

Всякий раз, когда она гладила Колтрейна, ее мозг сосредоточивался на недостающих фалангах пальцев. У нее возникало странное ощущение, будто бы они есть. И это ее слегка обескураживало. Она ощущала под пальцами его густую прекрасную шерсть, и стоило ей отвести взгляд, казалось, будто пальцы все на месте. Словно они волшебным образом приросли назад. И это впечатление сохранялось, пока она не глядела снова на руку – и, видя короткие обрубки, вновь вспоминала об отсутствующих пальцах на руке и на ноге. Но если она снова отворачивалась, продолжая гладить кота, они как будто бы опять появлялись.

Покончив с крабовой палочкой, Колтрейн еще раз облизнулся. От этого кота Аяко всегда напитывалась жизненным оптимизмом. Он потерял глаз, но продолжал жить так, будто у него все отлично. Аяко почесала Колтрейна под подбородком и достала для него еще одну палочку – она всегда приберегала парочку на случай, если он припозднится к кормежке.

– Ну что, Колтрейн, – произнесла она, рассеянно поглаживая его по мягкой шерстке, – он приедет завтра.

Кот с аппетитом подобрал остатки и поглядел на Аяко, ожидая еще.

– Пока не знаю, что это будет означать для меня. – Она вздохнула. – Но так или иначе он приезжает.

Колтрейн вопросительно мяукнул своим необычно высоким для кота голосом.

– Да все уж кончилось! – показала ему Аяко пустые ладони. – Ни одной не осталось.

Кот с недоумением смерил ее взглядом.

– Да, ты все съел. – Аяко поднялась, и Колтрейн стал тереться о ее ноги. – Все кончилось, – повторила она, отсутствующе глядя вдаль.

Покормив и погладив кошек, Аяко спустилась с горы еще чуть ниже, к своему старому деревянному домику, где и провела остаток вечера, читая книгу и тихонько слушая музыку с компакт-диска на маленьком музыкальном центре.

Аяко мало куда выходила развеяться. Иногда отправлялась в идзакая поужинать с кем-нибудь из завсегдатаев своей кофейни: с Сато, начальником станции Оно и его женой Митико или с Дзюном и Эми. И то лишь после того, как они столько раз просили составить компанию, что Аяко уже неудобно было отказаться. Она не любила излишних возлияний, хотя с удовольствием пропускала пару бокалов сливовой наливки, ежели на то была компания. Но чаще всего Аяко проводила вечера дома, сама с собой. Она редко засиживалась допоздна: из-за раннего подъема вечером ее уже клонило в сон.

Однако этой ночью ей никак не удавалось уснуть. И хотя она в обычное время приготовилась лечь спать и выключила везде свет, мысли о приезде внука не давали покоя. Она крутилась и вертелась с боку на бок на своем футоне. Отчаявшись заснуть, Аяко вновь включила свет и встала. Вышла в коридор, сдвинула в сторону сёдзи^[33], ведущую в другую спальню.

В универмаге она купила новый комплект – футон с постельными принадлежностями – и заказала доставку на дом. Шкафы в комнате много лет пустовали, но теперь Аяко поместила туда свежее белье и полотенца для внука.

Она поглядела на висевший на стене каллиграфический свиток.

Понравится ли ему у нее? Будет ли ему здесь уютно?

Аяко вздохнула.

Если и нет, ей уже ничего с этим не поделать. И все-таки она стремилась к совершенству.

К недостижимому совершенству.

Погасив свет в гостевой комнате, Аяко сходила налить себе стакан воды и открыла сёдзи, ведущую в маленький садик. Сев на террасе, залюбовалась японским кленом, окутанным в этот час мягким лунным светом. Затем ее взгляд прошелся по остальным частям сада, и Аяко мысленно сделала для себя пометки, что надо сделать там по мелочам в ближайшее время. Подняв взгляд к небу, она увидела россыпь звезд и луну, проливающие свой яркий свет на город.

Она медленно пила воду из стакана.