Он услышал собственный изменившийся до неузнаваемости голос, который вопреки его воле сказал:

– Да.

Они шли молча. Он думал об отце и о своем обещании никогда никому не показывать землянку… Наверное, она угадала его мысли и тихо сказала:

– Не бойся. Я никому не скажу.

– А я и не боюсь. Я ничего не боюсь.

Она улыбнулась:

– Дай мне тогда руку.

Он почувствовал ее маленькую руку в своей – холодную, худенькую. И непроизвольно сжал ее.

– Как тебя зовут?

– Ян Твардовский.

– Янек, – сказала она, – Янек… Красивое имя. Можно тебя так называть?

– Да.

Они пришли. Он отбросил ветки и помог ей спуститься. Она села на матрас и посмотрела вокруг.

– Хорошая землянка. Намного лучше, чем у Черва.

– Мы вырыли ее вместе с отцом.

Он сел рядом с ней. Она прижалась к нему и больше ничего не говорила. Они долго сидели и молчали… Потом она вздохнула, расстегнула пуговицу своей шинели и смиренно сказала:

– Ты хочешь?

– Нет, нет. Вот так, сразу…

Она снова прижалась к нему.

– Просто если ты хочешь, – прошептала она. – Мне все равно. Я привыкла.

– Я не хочу!

– Как скажешь. Я уже привыкла. Вначале было очень больно. Но сейчас я привыкла и ничего не чувствую.

12

На рассвете она осторожно разбудила его.

– Я ухожу.

– Останься.

– Нет, я обещала Черву. Мне нужно вернуться в город.

– Это обязательно?

– Черв думает, что немцы будут прочесывать лес.

– Ну и что?

– Мне нужно сходить к солдатам…

– Они ничего не скажут.

– Скажут. Люди всегда все рассказывают, нужно только уметь слушать.

Ее голос звучал смиренно и печально. В темноте Янек не видел ее лица.

– Ты вернешься?

– Да.

– Дорогу найдешь?

– Конечно. Не бойся…

Она обняла его и долго сидела, прижав лицо к его шее.

– Спи.

– Возвращайся скорее.

– Как только все закончу.

Она ушла. Он пытался уснуть, но всякий раз, закрывая глаза, слышал в темноте голос Зоси: “Как только все закончу…” Он оделся и вышел из землянки. Погода была прекрасная, по голубому небу быстро плыли облака, с ними хотелось играть. Сунув руки в карманы и насвистывая, он пошел в лес, не разбирая дороги. Он чувствовал себя как дома: лес больше не пугал его. Раньше за каждым деревом ему мерещился враг; теперь же, наоборот, Янека окружало множество друзей. Шорох веток дышал почти отеческой нежностью. Ему вспомнилась фраза, сказанная однажды старшим Зборовским: “Свобода – дитя лесов. Здесь она родилась и здесь же прячется, когда приходится худо”.

Нередко он опирался рукой о твердую надежную кору дерева и смотрел на него с благодарностью. Он даже подружился с одним раскидистым древним дубом – наверняка самым красивым и самым могучим в лесу; его ветки нависали над Янеком защитными крыльями. Старый дуб беспрестанно шептал и бормотал, и Янек пытался понять, что тот хочет ему сказать; с простодушием, которого немного стыдился, он даже надеялся, что дуб заговорит с ним человеческим голосом. Он прекрасно знал, что это ребячество, недостойное партизана, но порой не мог удержаться и прижимался к старому дереву, и ждал, и слушал, и надеялся.

Тем не менее Янек уже догадывался, что его отец погиб. Партизаны с явным смущением избегали этой темы, и он все понимал. Он не задавал им вопросов. “Зеленые” никогда не говорили о своих семьях, и он старался следовать их примеру. Об этом нельзя было думать. Он пытался казаться бесстрастным, стойким и мужественным: старался быть мужчиной. Но это давалось ему с большим трудом. Возможно, он был еще слишком молод или просто пока еще никого не убил. Он по‐прежнему внезапно вскакивал на матрасе, прислушивался к шуму шагов и неожиданно понимал, что его отец вернулся. Выбегал наружу, но там никого не было, только трещала ветка. Однажды братья Зборовские принесли ему весточку от матери: она жива, только немного болеет, друзья о ней заботятся, не стоит волноваться. Он часто думал о том, что сказал отец, когда они виделись в последний раз, и в голове всплывала фраза: “Ничто важное не умирает”; она слышалась ему даже в извечном лесном шорохе. Учитывая, как много людей ежедневно гибло, фраза звучала странновато.

Янек пришел на развалины старой мельницы, в место под названием Отдых рыцаря; мельницу построили в эпоху литовских королей; теперь от нее почти ничего не осталось – полуразрушенные стены да поросшие мхом обломки колеса на дне давно высохшего ручья, утопающие в зарослях кустарника и шелковицы. Он собрался было двинуться дальше, как вдруг услышал мужской голос. Янек остановился в изумлении: ясный молодой голос читал стихи.

Я жду в своей старинной келье
(Ах, сколько ждало до меня?),
Когда напишется последняя листовка,
Когда сорвут чеку с последней бомбы…

Янек сдержанно кашлянул; тотчас из кустов ему навстречу вышел высокий юноша. Янек его узнал.

Парня звали Добранский, Адам Добранский. Он был из отряда студентов университета Вильно, которые уже больше трех лет сражались в подполье.

Еще в 1940 году они создали организацию сопротивления “Свобода” и больше двух лет тайно печатали и распространяли газету под тем же названием. В 1942 году подпольную типографию обнаружили немцы; главу организации, прекрасного поэта и историка Лентовича, и его дочь арестовали и расстреляли. Нескольким студентам, в том числе Добранскому, удалось бежать, и они присоединились к партизанам в лесу под Вилейкой. Их формирование отличалось большой самостоятельностью, и “зеленые” сурово его критиковали, считая, что студенты склонны к неоправданному риску; их презрительно именовали “романтиками”.

Янек часто слышал, как Черв и Крыленко говорят о них с раздражением. Им ставили в упрек склонность к импровизациям и безусловно героические поступки, вдохновленные, однако, душевными порывами, а не разумом; подводя итог, Черв мрачно заключал: “Идеалисты”. Не раз они несли серьезные потери, которые более рассудительные партизаны считали бессмысленными. В частности, Янек слышал об одном трагическом эпизоде, который наглядно показывал “сентиментальный”, по словам Черва, характер их действий. Случай этот произошел через несколько дней после того, как Янек присоединился к подпольщикам. В то время он об этом ничего не знал, но впоследствии часто слышал горькие намеки на “безрассудный поступок” студентов. Очевидно, эсэсовцы взяли в плен два десятка молодых женщин со всей округи, заперли их на вилле Пулацких, где обращались с ними как с проститутками и отдавали на поругание солдатам. Старый трюк, хорошо знакомый всем ветеранам и позволявший врагу убить, как говорится, одним выстрелом двух зайцев: удовлетворить физиологические потребности солдат и в то же время выманить партизан из леса, чтобы те бросились на помощь своим женщинам. “Романтики” Добранского, разумеется, на эту удочку попались. При поддержке некоторых мужей, братьев и женихов несчастных они совершили несколько атак на виллу Пулацких, ничего не добившись и потеряв две трети личного состава.

– Все это сантименты, – возмущенно заключал Черв. – Не так надо бороться. Бороться надо хладнокровно, хорошо рассчитав удар. Выбирать подходящий момент, а не предаваться отчаянию и гибнуть геройской смертью. Меня тоже привела в бешенство мысль об этих бедных девочках, я не мог сомкнуть глаз, разрываясь от злости. Но погибнуть вот так – значит просто себя успокоить. Более того, доставить себе удовольствие. А нам необходимо выстоять и победить. Выиграть войну, повесить всех мерзавцев и построить такое общество, где такое больше никогда не повторится.

Однако Янека его слова не убеждали; он не был уверен в правоте Черва; и, похоже, Черву не удавалось убедить даже самого себя: не переставая брюзжать, он вывалил кучу возражений, подкрепленных самыми разумными доводами, но в результате сам принял участие в одной из атак на виллу Пулацких.

Этого студента Янек видел впервые. Парень был с непокрытой головой. Вьющиеся иссиня-черные спутанные волосы спадали на большой бледный лоб; глаза глядели угрюмо, но в то же время жизнерадостно; лицо светилось какой‐то особой доверчивой веселостью, придававшей бледности лихорадочный оттенок, а улыбке – жадное нетерпение; в нем чувствовалась глубокая внутренняя убежденность, как будто он точно знал, что ничего плохого с ним не случится. У него были узкие плечи, туго обтянутые военной гимнастеркой; к портупее был прицеплен “люгер”. Парень подошел к Янеку и протянул руку.

– Я теряю осторожность, – сказал он, смеясь. – Читать стихи средь бела дня, в середине XX века – все равно что самому лезть под пули. Ты ведь с Червом, да? По-моему, я тебя с ним видел.

– Да, я сражаюсь вместе с ними, – сказал Янек.

– Интересуешься поэзией?

– Я плохо в ней разбираюсь, – сознался Янек. – Но очень люблю музыку.

Он вздохнул. Парень дружески посмотрел на него своими веселыми горящими глазами.

– Ну что ж, тем лучше! Ты скажешь мне, что думаешь о моем стихотворении. Это экспромт, и у меня есть уникальная возможность узнать мнение человека, не отягощенного предвзятыми мнениями. Хочешь послушать?

Янек серьезно кивнул головой. Студент улыбнулся, вынул из кармана гимнастерки лист бумаги, развернул его и прочел:

Я жду в своей старинной келье
(Ах, сколько ждало до меня?),
Когда напишется последняя листовка,
Когда сорвут чеку с последней бомбы.

Я жду, когда последней жертвою падет
Тот, кто кричал: “Да здравствует свобода!” —
Когда развалится последняя монархия
Под штурмом европейских патриотов.

Я жду, когда столицы всего мира
Провинциальным захолустьем станут,
Когда умолкнет эхо наконец
Последних гимнов государств.

Когда любимая, несчастная Европа
Поднимется с колен и двинется вперед…
Я жду в своей старинной келье.
Ах, сколько нас, таких, как я, вот так же ждет?

Он умолк и иронически посмотрел на Янека:

– Ну как, что ты об этом думаешь? Не правда ли, великолепно?

– Я больше люблю музыку, – вежливо возразил Янек.

Молодой человек рассмеялся.

– Что ж, по крайней мере, откровенно. Я действительно не силен в поэзии. Но я прирожденный прозаик. Кстати, меня зовут Адам Добранский. А тебя?

– Ян Твардовский.

Молодой человек вдруг замер, и его лицо помрачнело.

– Ты сын доктора Твардовского?

– Да.

Студент пристально посмотрел на него. Замялся, хотел было что‐то сказать, но потом опять улыбнулся:

– Мне рассказывал о тебе старый бирюк Крыленко.

– Что же он сказал? – с недоверием спросил Янек.

– Он сказал мне: “Мы приняли одного краснокожего”.

Янек улыбнулся, вспомнив Виннету… Как давно это было!

– Если ты вечером свободен, – предложил Добранский, – приходи в нашу нору. Мы читаем, обсуждаем новости… Ты слышал, Сталинград еще держится?

– А американцы?

– Скоро откроют второй фронт в Европе.

– Я в это не верю, – спокойно сказал Янек. – Не придут они сюда. Слишком далеко. Они даже не знают о нашем существовании или им просто наплевать. Мой отец тоже говорил, что они скоро придут, а потом пропал без вести. Я не знаю, что с ним.

Добранский тут же сменил тему.

– Значит, решено, вечером приходишь. Если тебе повезет, у нас на ужин будет кролик. Невероятно, однако должен же быть в этом лесу хоть один кролик.

Они рассмеялись.

– Мы будем тебя ждать. Договорились?

– Договорились. А где это?

– Придешь сюда, тебя заберут. У нас всегда кто‐нибудь стоит на часах.

– Я приду, – пообещал Янек.