13

Вечером он бросил в пустой мешок пару пригоршней картошки, закинул его на плечо и отправился в путь. Светила луна. Было холодно, но то был сухой, очищающий холод. На почти светлом небе выделялось черное кружево листвы, горели звезды; Большая Медведица играла с облаками. Янек добрался до пруда и пошел по тропинке. Он думал о Зосе. Размышлял о том, требует ли воинская дисциплина, чтобы он спрашивал у партизан разрешения жениться на ней. Вероятно, они посмеялись бы над ним и сказали, что он слишком молод. Похоже, он слишком молод для всего, помимо голода, холода и пуль.

– Сюда, – позвал чей‐то голос.

Янек вздрогнул.

– Да, прекрасная ночь, – сказал Добранский, – можно помечтать.

– Я принес картошки, – сказал Янек, немного смутившись.

– Хвала небесам! – воскликнул студент. – Нам не повезло с этим злополучным кроликом. Вечно убегает. Я уж подумал, придется довольствоваться исключительно пищей духовной.

Они прошли сотню метров через кусты, затем Добранский сунул два пальца в рот и свистнул. Сквозь заросли просачивался свет: землянка была у них под носом. Они спустились.

Два десятка партизан так тесно прижимались друг к другу, что в свете масляной лампы виднелись только их лица. Некоторых Янек встретил впервые, другие были ему знакомы: Пуцята, бывший чемпион по борьбе, а ныне командир партизанского отряда, активно действовавшего в районе Подбродзье; Галина, о котором говорили, будто он может смастерить бомбу из старого ботинка, – он был настолько начинен всевозможной взрывчаткой, что партизаны, ругаясь, тушили при его приближении сигареты. Это был седоволосый, худощавый, мускулистый и проворный человек, ему уже давно перевалило за шестьдесят; на губах у него навсегда застыла неуловимая усмешка; он жил один в своей землянке, проводя опыты над все более действенными и трудными для обнаружения взрывчатыми устройствами. Он всегда смеялся, когда при виде его остальные вставали и предусмотрительно удалялись.

Еще там была молодая женщина, одетая в воинскую гимнастерку и лыжную шапочку, в накинутой на плечи тяжелой шинели немецкого солдата. Лицо ее поразило Янека своей величавой задумчивой красотой. У нее на коленях лежало несколько пластинок, а у ног, между книгами и газетами, стоял старый механический патефон.

– Кто это? – спросил чей‐то насмешливый голос. – Что за младенец? Если я правильно вас понимаю, вы решили превратить нашу штаб-квартиру в Kindergarten?^[15]

Янек видел только забинтованную голову говорившего и орлиный нос на его изможденном лице.

– Это Пех, – пояснил Добранский. – На него никто не обращает внимания.

– Чтоб вы все сдохли!

– Ну хватит, Пех, – сказал Добранский.

– Это сын доктора Твардовского.

Воцарилось молчание, и Янек почувствовал, что все взгляды устремились на него. Молодая женщина подвинулась, уступая ему место, и он сел между нею и парнем в белой фуражке польских студентов, носить которую немцы запрещали. Ему было лет двадцать пять; его скулы горели румянцем, который Янек сразу узнал: он уже видел такой же на щеках лейтенанта Яблонского. Парень улыбнулся и протянул ему руку.

– Servus, kolego^[16], – поздоровался он по студенческому обычаю. – Меня зовут Тадек Хмура.

Женщина поставила на патефон пластинку.

– “Полонез” Шопена, – сказала она.

Больше часа партизаны – многие прошли более десяти километров, добираясь сюда, – слушали музыку, свидетельство наилучшего в человеке, словно бы набираясь сил; больше часа усталые, раненые, голодные, затравленные люди отстаивали свою веру в человеческое достоинство, неподвластную никаким уродствам, никаким преступлениям. Янеку никогда не забыть тех минут: суровые мужественные лица, крошечный патефон в землянке с голыми стенами, автоматы и винтовки на коленях, молодая женщина с закрытыми глазами, студент в белой фуражке и с лихорадочным взглядом, держащий ее за руку; ощущение необычности происходящего, надежда, музыка, бесконечность.

Потом партизан Громада взял аккордеон, и человеческие голоса слились воедино, как прижимаются друг к другу люди, стремящиеся ободрить друг друга или, быть может, убаюкать себя иллюзиями.

Затем Добранский вынул из‐под гимнастерки тетрадь.

– Я начинаю! – объявил он.

Партизан с перевязанной головой серьезно сказал:

– Судить будем строго, но справедливо.

Добранский раскрыл тетрадь.

– Называется “Простая сказка о холмах”.

– Киплинг! – торжествующе выкрикнул партизан Пех.

– Это сказка для европейских детишек… Волшебная.

Он начал читать:

Мяукнула кошка, пискнула крыса, промелькнула летучая мышь… На небо взобралась луна. Пять холмов Европы медленно вышли из тени, потянулись, зевнули и пожелали друг другу доброго вечера на языке холмов.

– Скажи мне, Дедушка, – удивленно воскликнул самый младший холм по имени Сопляк, – как получается, что луна, взбираясь на небо, всегда выбирает твою, а не мою спину?

– Дело в том, дитя мое, что если луна заберется тебе на спину, то поднимется невысоко и ничего не увидит.

– Хе-хе! – засмеялся своим дребезжащим голосом самый старый холм. Его называли Бабушкой-горбуньей, потому что его очертания, стертые ветром и дождями, этими великими бичами холмов, напоминали силуэт старушки за вязаньем. – Хе-хе!

– Ах ты старая ведьма! – пробурчал Сопляк и показал ей язык.

– Увы! – вздохнула Бабушка-горбунья. – Всему свое время: время любить и быть любимым, время жить и время умирать…

– Дорогая, как вы можете говорить о смерти? – весело воскликнул старый, но неизменно галантный пан Владислав.

Это был каменистый неказистый пригорок, расположенный справа от Бабушки-горбуньи и наклонившийся к ней, словно любопытствуя, что она там вяжет многие тысячи лет. Его очертания напоминали профиль веселого сморщенного человечка, и злые языки среди холмов – где их только нет! – утверждали, что отношения Бабушки-горбуньи и пана Владислава носят не столь платонический характер, как это принято считать, и что порой майскими ночами расстояние между двумя холмами… хе-хе!

– Как вы можете говорить о смерти? Вы, уникальный вечно молодой холм!

– Хе-хе-хе! – продребезжала польщенная Бабушка-горбунья.

Внезапно ее охватил приступ ужасного кашля; она харкнула пылью, согнав двух ворон, спавших у нее на боку, и последний дуб, росший у нее на вершине, вынужден был вцепиться в нее всеми своими корнями, чтобы не упасть, и с тревогой обратился к холму Тысячи голосов:

– Братец-холм, будь так любезен, успокой ее немножко! – взмолился он на языке деревьев, который ничем не отличается от языка холмов. – Мои старые корни еле держатся… Я уже не тот, каким был в молодости, когда самые сильные бури Европы налетали помериться с моими ветвями силами и убирались посрамленными!

– И правда, Бабушка-горбунья, – вмешался холм Тысячи голосов. – Успокойтесь и продолжайте…

Но тут произошло нечто странное. Без всякой видимой причины холм Тысячи голосов словно сбился с мысли и с воодушевлением завопил:

– Ко мне, Россия! Ко мне, Англия! Вперед, на врага! Мы победим!

Наступило минутное замешательство, и холм Тысячи голосов завел странный диалог с самим собой.

– Замолчи! – сказал он своим нормальным голосом. – Тихо! Или ты хочешь моей смерти?

– Я не желаю молчать! – тотчас же истерически взвыл он. – Я – голос европейских народов! Вперед, на врага, вперед!

– Да замолчи же ты! Разве ты не видишь, что старые холмы трепещут от страха при одном упоминании о России! Ты хочешь, чтобы они рассыпались в прах?

– Чем скорее, тем лучше! – мгновенно ответил он самому себе чрезвычайно развязно.

– Г… г… га… га… – в возмущении пролепетал бедный Дедушка, задрожал и окутался таким густым облаком пыли, что Сопляк трижды громко чихнул.

– Во имя той силы, что сотворила меня холмом! А… апчхи! – чихнул он опять, задыхаясь от поднятой им же пыли.

– Простите меня, – поспешно сказал холм Тысячи голосов. – Я глубоко сожалею… Мое эхо напилось!

– Было от чего напиться! – тотчас завопило эхо, и вокруг разлился сильный запах перно. – Сегодня утром одна немецкая сволочь заставила меня сто раз повторить: “Heil Hitler!” Я чуть не сдох… Разве это жизнь европейского эха? У-у-у! – зарыдал он.

– У-у-у! – зарыдал, ко всеобщему удивлению, Холм-Крестьянин.

Так называли коренастый холм среднего роста, заурядной внешности, со сгорбленной спиной, впалым животом и дубленой кожей, который был подозрительно молчалив. Он всегда держался немного в стороне от остальных.

– Вперед, на врага! – прокричало эхо, почувствовав поддержку.

– Вперед, на врага! – робко подхватил Крестьянин. Потом оглянулся вокруг и сгорбил спину. – Прошу прощения! – извинился он.

В былые времена холм Тысячи голосов очень гордился своим эхом. Люди со всей Европы приходили к его подножию, чтобы поговорить с ним. Мнительные влюбленные шептали: “Она тебя любит!” – и эхо неустанно повторяло: “Она тебя любит, любит…” Однажды, в приливе нежности, оно даже добавило от себя: “Да что там! Она не просто любит тебя, старина, она тебя обожает!” – и перепуганный влюбленный бросился бежать со всех ног. В другой раз всадник в меховой шапке, проезжая мимо, крикнул: “Да здравствует император!” Эхо повторило этот клич, и так холм узнал о том, что родился император. Потом ему нанес визит человечек в смешной одежде. “Я стану властелином мира!” – прокричал человечек по‐немецки и поднял над собой руку. Эхо промолчало. “Я стану властелином мира, – вопил человечек, топоча ножками, – я стану властелином мира, я стану…” “…властелином мира, осел! – взорвалось наконец эхо вне себя от злости. – Кто здесь эхо, в конце концов? Ты или я?” Так эхо подняло знамя восстания. Теперь оно взывало:

– Дрожи, европейская земля! Погреби под собой захватчика! Дуй, ветер…

Верхушки деревьев покачнулись от тяжелого вздоха.

– Я делаю все, что в моих силах, – прошептал ветер. – Я дую так сильно, что у меня посинело лицо. Дай мне еще зиму… Чтобы все прошло успешно, мне нужен мой друг снег!

– Вперед, леса Европы! – взмолилось эхо. – Вперед, на врага, вперед!

– Это будет непросто! – заволновался лес. – Но наши деревья требуют, чтобы им оказали честь, повесив на каждой ветке по немецкому солдату!

Немного запыхавшись, эхо засопело. Дедушка воспользовался этим и вставил словцо.

– Не слушай, что оно говорит, Сопляк! – приказал он. – Заткни уши. Мы, холмы, позволяем людям самим улаживать свои распри. Проверим лучше, выучил ли ты урок… Начнем с живых языков. Знаешь ли ты урок английского?

– Еще бы! – сказал Сопляк и, не заставив себя долго упрашивать, начал: We shall fight on the seas and oceans, we shall fight with growing confidence and growing strength in the air…^[17]

– Чего-чего? – пролепетал Дедушка, полуживой от страха.

Ему ответило несколько спящих лягушек, подумавших, что он обращается к ним.

– We shall defend our Island, whatever the cost may be, – продолжал Сопляк. – We shall fight on the beaches, we shall… we shall…^[18] Гм?

– We shall fight in the fields!^[19] – горделиво подсказали поля.

– We shall fight in the fields and in the streets, we shall fight in the hills…^[20]

– In the hills!^[21] – почтительно повторили холмы.

– We shall never surrender^[22].

Наступила короткая пауза. Затем европейское эхо зарыдало – только европейское эхо умеет так горько рыдать – и запело великую песню:

Allons, enfants de la patrie,
Le jour de gloire est arrivé.
Cоntre nous de la tyrannie
L’étendard sanglant est levé…^[23]

Добранский закончил читать. Закрыл тетрадь и спрятал ее под гимнастерку.