– Мам, ну, будет тебе, – перетягивает ее внимание на себя младший. «Добруш», – мысленно повторяю, пытаясь запомнить странное имя. – Все хорошо, видишь. Целый и почти невредимый, – окидывает меня взглядом, и теперь женщина обнимает нас обоих, да так крепко, будто ничего дороже на свете у нее и нет. – А отец где?

– На мельнице, где ж еще ему быть? – сквозь слезы радости на глазах улыбается женщина. – Еще на рассвете ушел. Извелся весь, пока вас не было, вот и занимает себя работой с утра до ночи.

Урчание в моем животе не остается незамеченным.

– Сейчас, сыночек, сейчас, – тянет нас женщина в дом. – У меня все готово. Чуяло материнское сердце, что вернетесь. Вот с самого утра ваших любимых пирогов и напекла.

Войдя в дом по запаху иду в сторону кухни. Чужая мать, признавшая меня за своего сына, суетится, сразу усаживает нас с братом за добротный дубовый стол. Наливает молока в расписные чашки, достает еще теплые пироги из печи, прикрытые полотенцем.

Добруш первым набрасывается на еду, будто изголодавший зверь. Да и кто его знает, сколько он сил тратит на эти обращения и борьбу с мертвяками? Судя по аппетиту, больше, чем я на своих тренировках.

Вроде и жрать охота, да неловко как-то. Эта женщина с таким теплом на меня смотрит, как родная мать никогда не смотрела. А я ведь не он, не ее сын, только по какой-то причине занял чужое место, и самому от этого вранья тошно.

– Ты что не ешь-то, Милош, неужто пахнет невкусно? Не обижай меня, сынок, все как ты любишь готовила.

– Спасибо, – выдаю все еще непривычным голосом и надкусываю мясной пирог. – Все вкусно… как обычно, – продолжаю начатую игру, и вижу ее благодарную улыбку.

Наскоро набив живот, Добруш бежит на мельницу, позвать отца. Его мать в это время заваривает какие-то травы и обрабатывает мое разодранное плечо.

– Я знала, что ты вернешься, Милош. Молилась лесу, чтобы пощадил моего сына.

Там бы швы наложить, но вместо этого она со знанием дела накладывает на раны какую-то зеленую жижу и заматывает лоскутом ткани. Хрен с ними, со шрамами, которых при дневном свете и так оказалось предостаточно на этом теле, лишь бы рука после такого лечения не отвалилась.

– Ты только на отца не серчай, он не со зла тогда накричал. Все эти дни ходил сам не свой, да в сторону леса поглядывал… Где-то еще болит? – окидывает меня заботливым взглядом, и я, между делом, рассматриваю ее в ответ.

Нестарая ведь еще совсем, глаза живые и ясные, почти такие же, как у Добруша. Лицо приятное, чистое, ни грамма косметики. Только голова под платком вся седая, будто жизнь в этих краях наложила на нее свой след.

– На голове шишка ноет, а так нормально, – отзываюсь я наконец, и женщина осматривает мою голову, что-то про себя причитая.

– Ну что, набегался?! – тяжелым шагом врывается в комнату грозный мужчина, невысокий, но широкоплечий, судя по всему, отец семейства. За ним следом входит Добруш. – До гор хоть успел добраться, или как?

– Или как, – улыбается младший, подперев плечом дверной косяк, и я благодарен за его длинный язык, потому что мне не приходится врать ничего лишнего.

– Что, все еще злишься, что в подмоге отказал, и брата с тобой не пустил?

– Вовсе нет. Я ничего не помню.

– Как это не помнишь? – подходит ближе мужчина, внимательно ко мне присматриваясь, будто заподозрил неладное.

– А ты сам посмотри, – заступается мать за своего любимчика, которым я ненароком оказался. – У него голова разбита, без сотрясения точно не обошлось. Ему покой нужен, тогда и восстановится.

– Покой, говоришь, – меряет шагами комнату, что-то прикидывая в своей голове. – Ну, хорошо. Через три дня жду тебя на рассвете на мельнице, там и поговорим. За это время все заживет, как на собаке. А работа сама себя не сделает.

* * *

Как отключился, не помню. Оно и не мудрено – поди разбери тут со всеми этими событиями, где сон, а где реальность. Помню только, что видел Лерку, будто она за мной следом сиганула, а потом куда-то плыла в кромешной темноте, боясь задохнуться.

«Еще, Лера, еще! Греби, ты справишься», – невольно напрягаются мышцы, словно я могу преодолеть этот путь за нее. И преодолел бы, но она и без меня выныривает из воды. Жадно хватает воздух, вытирает с лица мокрые прилипшие волосы. А потом я теряю ее из вида, скрываясь отчего-то в кустах.

Меня будто магнитом тянет в этот чертов лес. Я сам рвусь в него и снова бегу под тусклым лунным светом, вдыхаю запах мокрой земли и свежесть ельника. Только бегу я не как человек на своих двоих, а как Добруш, если бы я и сам стал настоящим оборотнем. По лицу хлещет трава и ветки, но я так быстро несусь, что почти ничего не различаю. Новая сила переполняет меня, заряжает сумасшедшей энергией, бурлит в моей крови. Поднимаюсь на самую вершину холма, запрокидываю голову и, поддавшись внутренним инстинктам, вою во всю глотку.

Как же хорошо! Как свободно!

И этот лес глазами оборотня уже не кажется таким жутким. Здесь на каком-то клеточном уровне мне все знакомо: каждый запах, каждый куст, каждый сраный муравейник, будто я его дитя, часть чего-то прекрасного, большого и цельного.

После я снова куда-то несусь, раскапываю лапами землю, помечаю деревья, и проваливаюсь в бесконечную темноту, пока мой лоб не накрывает какая-то влажная тряпка.

– Милош, Милош! Проснись, – открыв глаза, вижу перед собой взволнованную физиономию Добруша. – Жара, вроде, нет… – бормочет он. Откладывая лоскут ткани, которым только что меня обтирал, в сторону.

– Снова ты, – едва открыв глаза, опускаю веки и мысленно матерюсь.

– А ты ожидал увидеть кого-то еще? – издевается мелкий.

Конечно, где-то в душе я верил, что все это лишь жуткий сон и, хорошо выспавшись, проснусь я непременно на своем ортопедическом матрасе в коттедже. Внизу на кухне тетя Наташа будет громыхать сковородками и колдовать над моим завтраком…

Впрочем, завтраком меня и здесь накормят, уж больно вкусные ароматы разносятся по дому.

– Чего хотел-то? – сажусь на кровати, к удивлению, обнаружив, что вся моя одежда куда-то делась, и сижу я под разноцветным лоскутным одеялом абсолютно голый.

– Да так, ничего, – пожимает плечами мальчишка. – Просто тебе снились кошмары. Ты ворочался, и звал во сне какую-то Леру.

Стоит ему произнести это имя, я как наяву вижу перед собой ее голубые глаза, и сердце ускоряет ход.

– Не важно, – отмахиваюсь и перевожу тему. – Сколько я проспал?

– Двое суток.

– Как двое суток? – окидываю парня неверящим взглядом. – А одежда моя где?

– Так мать постирала, – кивает в сторону окна. – Ты когда этой ночью обернулся и в лес убежал, там ее и побросал. А я домой принес.

– Обернулся?! В кого?! Я же спал все это время.

Мой странный сон с раскопкой земли когтистыми лапами и всякими собачьими делами с обнюхиванием деревьев тут же всплывает в памяти. Да не может такого быть! Никогда я не был лунатиком, а тем более лунатиком-оборотнем. Этот мелкий гад бессовестно меня разводит.

– Что, снова ничего не помнишь? – посмеивается надо мной Добруш, и я поваливаю его на кровать, принимаясь щекотать.

– А ну, говори правду!

– Милош, ты чего? Хватит, – сопротивляется тот, а сам начинает заливисто хохотать в голос, даже похрюкивать. – Какую правду? Я и говорю, как есть. Уже все сказал. Не веришь, вон на ноги свои посмотри. До сих пор все в земле. Я звал тебя обмыться, а ты меня словно не слышал, даже не оглянулся. Вернулся в кровать и отрубился. Мать увидит, сколько ты грязи в дом притащил, самого стирать на речку отправит.

* * *

Чтобы помыться, брат ведет меня к бочкам с водой, которые сам утром уже успел наполнить, натаскав воды из колодца. Выливаю на себя ушат прохладной воды и намыливаюсь каким-то корнем, который вручает мне Добруш. Сам бы в жизни не догадался, для чего он здесь валяется. Не бессульфатный шампунь, конечно, но тоже сойдет.

Осматриваю свое плечо, где еще совсем недавно была рваная рана, и поражаюсь скорости регенерации. Это все, должно быть, волчья кровь. И правда, затянулось, как на собаке.

Время обеда. Переодевшись в чистое, я отправляюсь к остальным на кухню. Отец сидит во главе стола, Добруш по левую руку от него, мать суетится у печи, расставляет немногочисленную посуду, подает наготовленное.

– Я помогу, – не выдерживаю, когда бедная женщина едва справляется с увесистым чугунным горшком.

– Милош, сынок, не стоит, – будто бы извиняется мать, украдкой поглядывая на мужа. – Я и сама еще в силах вас накормить. А ты садись за стол.

– Помогу и сяду, тяжело ведь. Не женское это дело, тяжести таскать, когда в доме три взрослых мужчины, – настаиваю я, и она сдается, смиренно отойдя в сторону.

Милош с отцом недоуменно переглядываются, будто впервые о таком услышали. Да уж, насколько помню из детства свою мать, та ничего тяжелее крохотных женских сумочек и в руки-то не брала.

– Смотрю, тебе уже лучше? Как сам, силы вернулись, рука зажила? Готов выйти на мельницу? – заговаривает со мной отец, и мать с сожалением закусывает губу. Так вот от чего она меня ограждала, отказываясь от помощи. Боялась, что я еще не готов к работе.

Знать бы еще к чему там стоит быть готовым. По большому счету, все мои знания о мельницах заканчиваются где-то на сказке про кота в сапогах, и самому от этого нелепого открытия становится смешно.

– Думаю, да, – стараюсь сохранить серьезную физиономию, и отца мой ответ более чем устраивает.

– Вот и молодцом. Не все же нам с Добрушем за тебя отдуваться, – любя треплет мальчишку по голове, и тот улыбается, правда, взгляд опускает в тарелку, ведя себя при отце довольно сдержанно.

Смотрю на все это, и не знаю, что думать. Сколько раз в своей прежней благоустроенной жизни я мечтал о такой семье? Где мать с отцом были бы вместе, и родителям хоть немного было бы до меня дело. Где отец интересовался бы не только моими успехами, но и самочувствием, где в семье я был бы не единственным ребенком, и мне не было бы так одиноко на этом свете. А теперь, в чужом теле и в этом жутком месте у меня есть возможность прожить такую жизнь. Странно как-то. Видно, не зря говорят быть осторожными в своих желаниях, потому что они имеют свойство сбываться в такой вот изощренной форме.

Мне бы разузнать о том, где я оказался и какие отсюда ведут пути, но все как-то не подворачивается подходящей возможности. Тогда я решаю, что сначала стоит осмотреться, познакомиться с местными, заслужить их доверие. Вести себя так, как вел бы настоящий Милош, пропади у того память.

– Делать-то что? – теряюсь я, подойдя к ветряной мельнице. Вблизи это строение с огромными вращающимися лопастями впечатляет еще больше, чем издалека.

– Что, совсем ничего не помнишь? Вот это тебя приложило, – усмехается Добруш.

– Почти ничего. Все как в тумане.

– Да тут большого ума и не надо, мельница сама работает. Только следи, да мешки туда-сюда таскай. Я покажу.

Вместе с Добрушем мы подходим к телеге, доверху наполненной мешками.

– Вот, здесь зерно, только сегодня привезли.

– Свежее, – опускаю руку в открытый мешок, пропуская зерна между пальцев.

– Э-э-э, брат. Сам же меня учил, нельзя муку молоть только из свежего, – с дельным видом поправляет меня младший. – Перед тем, как попасть к нам, оно отлеживается минимум три месяца. Сама мука тоже должна отлежаться недели две. Только тогда из нее можно хлеб печь.

– А кто его привозит? Откуда?

– А про это нам знать не велено, – переходит он на шепот, щуря свои зеленоватые глаза на солнце. – Только отец в курсе, но сколько не спрашивал, он не отвечает, – резко замолкает, потому что отец направляется прямиком к нам.

С этого момента и начинается мой рабочий день.

– Смотри, показываю, как мешок надо брать, – учит братишка. – Берем его за края, поднимаем, ты разворачиваешься и подныриваешь под него. На спину взвалил и несешь.

Первый мешок дается мне легко. Я отнес его и уложил куда следует. Но с каждым отнесенным мешком взваливать себе на плечи эту нелегкую ношу становится все труднее.