Это было в том, как подрагивали их голоса. Как её глаза стали колюче-зелёными от гнева. Как у него тряслась губа. Они просто устали кружить в этой петле и решили выйти. Устали оба и решили оба. Они оба сделали это. Так он себе это объяснял потом. Они оба, оба, повторял он, поспешно одеваясь, бросая первые попавшиеся вещи в сумку, хлопая дверью, сбегая по лестнице, они оба, повторял он это себе сейчас, после ухода Алины, докуривая траву на Щёлковской, они оба, повторял он и тогда в Непале, на Випассане.

Они оба, думал он тогда, обкуриваясь с Ритой на её хате, они оба, думал он про неё всё время, и даже тогда утром, проснувшись на полу, в грязной одежде, липком белье, он думал про неё. Ему стало стыдно, нестерпимо стыдно, как не было стыдно ещё никогда в жизни, это была ещё не вина, но стыд. И Рита опять что-то говорила про Индию, запалила первый косяк, давай уедем, перезимуем, я так каждый год делаю, что здесь ловить, что тебе здесь ловить, тем более, после этого фильма, ты говоришь, она тебя в нём высмеяла, да? Зачем она тебе нужна, и он лежал, уставившись в грязные цветастые шторы, в дым от благовоний, в статуи индийских божков, и стыд не умещался в нём, казалось, стыд сейчас опрокинет все эти полки и статуэтки, и «водный» на грязной кухне, и он поспешил к ней, побежал прочь от этого кошмара, Индии, травы.

Да, это были дни тумана, особенно потом – дни тумана, сумрака, всё смешалось в какой-то ком, но ту ссору он помнил отчётливо. Как отпечаток в цементе на ступенях их дома в Горловом, куда пришёл раньше её на полчаса. У подъезда, где воровато оглянулся. Словно в последний раз – на знакомый двор.

День был солнечный и морозный, самое начало ноября. Солнце лежало на стенах домов, балконах, торцах и всё было таким резким, объёмным. Мальчик и девочка играли на детской площадке. Девочка отчитывала мальчика – ты не по правилам играешь. Мальчик виновато улыбался.

Дома никого не было, он испугался, что она съехала, но вещи были на месте. Он написал ей, она сказала, что будет через полчаса.

Он сидел на кухне, перечёркнутый солнцем на пополам. Вслушивался в полость подъезда, словно в морскую раковину. Словно у него отрос ещё один орган слуха – спираль в четыре этажа. Два раза безошибочно узнавал её шаги, оба – ошибался. На третий понял – она. Вошла молча, раздевалась в прихожей бесконечно долго. Без слова прошла на кухню, поставила пакет на стол, села – как сейчас помню – в зелёном свитере за стол. Посмотрела в него своими круглыми зелёными глазами.

– Ну?

– Привет.

– Привет.

– Давай поговорим.

– Давай.

– Мы оба вчера наговорили. Я понимаю, что тебе важен этот фильм. Но я в нём…

– Где ты был?

– Что?

– Где ты был.

– У друзей.

– У друзей?

– Да

– Ясно.

Он уселся поудобнее на скрипучем стуле. Она смотрела в окно. На холодильнике стыл след от удара.

– В общем. Я против трейлера на сайте. Удалите его оттуда, пожалуйста. Если ты так хочешь фильм…

– Я ничего не буду удалять.

– Тогда я против этого фильма вообще

– Ясно. Всё?

Она хотела встать. Он положил руку на её, она отдёрнула.

– Ксюш. Давай пожалуйста, нормально поговорим. Честно. Без нападок. Давай как-то договоримся. Не будем кричать. Я обещаю не кричать.

Она вздохнула. Судорожно, в три приёма.

– Пожалуйста. Я прошу тебя.

– Давай.

– Пойми, я…

– Где ты был?

Он сглотнул.

– У Макса.

– У Макса?

– У Макса.

– Ясно. Ладно.

Она смотрела в окно.

– Пойми, я… я… Твой фильм, он, он, правда… Он обнажил меня, вскрыл. Я не готов к такому, понимаешь? Я в нём очень себе не нравлюсь… Может, я такой. Может, ты меня таким видишь. Может, я правда, так выгляжу со стороны. Но я не хочу, чтобы другие меня таким… У меня нет сил быть таким ещё в чьих-то глазах, понимаешь? Мне больно очень быть таким в этом фильме. Больно, понимаешь? –

Он уже плакал, смотрел не на неё, а куда-то в раковину за её спиной. Она глянула, встала, налила стакан воды из фильтра.

– А я тут причём?

– Не понял.

– Я. Тут. При чём.

– Ну. Вообще это ты сняла?

– И что?

– Не понимаю.

– Хорошо. Я объясню. – она повернулась к нему, зелёные круглые глаза, полны ярости, боли. – Тебе больно. Тебе плохо. Но я тут причём? Это твой выбор – ощущать себя неудачником. Хочешь – ощущай. Почему я должна из-за этого страдать?

– Вообще-то, ты ответственна. Ты – режиссёр. Ты знала, что ты делаешь…

– …нет.

– …и ты знала меня…

– …Нет!

В ссоре опять участвовали трое. Он физически почувствовал его в комнате. Блестящий чёрный объектив. А за ним уже высятся феминистки, ехидные комментаторы, журналистки-Гидры-Афиши-The-Village-а-ха-ха-ха-ха),

– Нет, Саша. Ты знал, как я снимаю. Ты знал, на что шёл. Ты. Не перевешивай на меня свои комплексы

– Да не знал я!!! – он сбил чашку рукой вбок со стола, стеклянный взрыв о гарнитуру, осколки, зазубрина на ящике. Она вздрогнула, отклонилась. Абьюзер, манипулятор, насильник, десять признаков того, что вы живёте с токсичным мужиком.

– Идиот

– …прости! Прости. Прости.. Я не знал, что так получится. Это была ошибка. Моя ошибка. Этот фильм – моя ошибка.

– Блядь, какой же ты дурак, Саша, какой ты дурак – она плакала, лицо в ладони, кольцо, слава богу, на пальце, надела со вчера – какой ты дурак, за что мне всё это. За что мне всё это мучение с тобой, я же столько сил!.. Столько-о-о с-и-и-л – она уже ревела в исступление, и он сначала обрадовался, что можно будет её успокоить, но она ревела так сильно, что он испугался – Зачем, я вообще с тобой живу-у-у…Ты вообще не понимаешь, как я долго к этому… У меня впервые что-то получается…Я… я… я сделала всё круто, я сделала фильм, который посмотрит, дай бог тысяча человек, я же занимаюсь ещё менее популярной хернёй…Ну, почему ты всё ломаешь… почему ты не ценишь меня и мой труд…

– Хватит прибедняться, Ксюша! – Он опять был героем статьи, почему вам надо уходить из токсичных отношений, история нашей авторки. – У тебя есть всё! Фестивали, признание мастеров, заказы на съёмку, это я тут жертва!

– Что? – она уже вскинула своё красное, как фонарь лицо

– Да! У тебя есть всё, жертва я! Я в этом фильме идиот, не ты! Я со своим творчеством, со своими песнями, которые ты так ненавидишь! Я, блядь, эти песни вынашивал с кровью и потом по ебучим поездам и впискам! Да! Да! Это то над, чем ты ржёшь, что любишь высмеять! Ты просто приходишь со своей камерой в настоящее искусство и как все эти мудаки, превращаешь всё в говно! В постиронию вашу ебучую! Такие, как вы меня убивают! В вас ни капли настоящего! Ни капли!

– Настоящее?

– Да! ни ка…

– Настоящее искусство? То есть, у меня не настоящее, да?

– Что?

– Ты сказал – у меня не настоящее искусство? У тебя только?

– А ты как думала? Ты просто снимаешь с камерой, что происходит! Просто фиксируешь чужую неудачу! Потом дополняешь монтажом – и вот, смотрите, у нас неудачник. Ты берёшь чужую жизнь и ломаешь её – самыми простыми средствами. Это даже не кино! Это сранный док. Ты нихуя не создаёшь.

– Ну ты и урод. Ублюдок. – она хотела снять кольцо, но её сломило пополам от боли, и она сползла на пол, вздрагивая, плача – я не хочу с тобой. Не хочу с тобой никогда. Ты чудовище. Ты чудовище.

Обесцениваение. Мэнсплейнинг. Газлайтинг. Абьюз.

– Прости. Прости – он уже упал к ней на пол, пытался обнять, но она оттолкнула его – Какой же ты урод. Какая же ты сволочь.

– Прости.

– Убери свои ёбанные руки от меня! – она уже визжала, вскакивала. Камера с десятком жадных редакторок и авторок незримо следовала за ней – «довёл! довёл!»

– Прости, я так не….

– Отвали! – она вырывалась, уходила в комнату, он падал на колени, она кричала – ты всегда считал меня хуже!

– Да ты лучше! Лучше! – вставал, но она кричала.

– Отстань.

– Ты лучше! поэтому я так сказал! Я блядь, завидую тебе! Ты талантливее меня.

– Отстань!

– Я не твоему успеху!.. А твоему таланту – теперь ревел он – я так не умею. Ты лучше. Ты сильнее! Ты можешь больше. А я говно устарелое играю! Я боюсь тебя! Ты гений, а я нет! Ты лучше меня! Прости. – он сполз по косяку, свернулся калачиком, спрятал лицо от торжествующей камеры, третьей волны феминизма, ликующих победивших женщин.

– Ясно. Я хочу развестись.

Он молчал. Она собирала вещи. Двигалась порывисто и молча – от шкафа к рюкзаку. От шкафа к рюкзаку. От шкафа к…

– Прос…

– Ты идиот, Саша. – она повернулась к нему, крупный план – Зачем ты соревнуешься. Никто никого не талантливее. Не знаю, я не чувствую, что я талантливее, или ты. Просто у меня что-то получилось – мой фильм посмотрит, дай бог, тысяча человек. Твои песни слушают больше. Ну написали про меня в этих модных СМИ. Ну не пишут про тебя. Зачем сравнивать. Делай что делаешь. Зачем ты сталкиваешь нас лбами – она села на кровать, одна рука в рукаве колготок, сама в свитере, в трусах – почему мы просто не можем, блин.

– Прости. Но ты правда лучше. – не смотря на неё, распухший от слёз профиль крупным планом. Феминистки за кадром – не ведись, Ксюша! Поздно. Вздохнула, подошла, руку на плечо.

– Саш. Ты меня столько раз поднимал. Я не лучше, никто не лучше.

– Ты лучше. Честно. Без всяких.

– Ну что ты. – она вздохнула и обняла его – как в холодную воду зашла, боязно, торопя привыкающее тело. – такое вообще не надо…Мне, конечно, приятно, что ты меня считаешь гением, но ты зря так себя… – он разжал руки, приобнял, река приняла тело. – Ты зря, ты загнал себя, ты зря, я же за тебя всегда была, а не против. – Опухшие лица рядом, волосы, зелёные круглые глаза, феминистки за камерой плюются от злости, поцелуй, объятия, погоди, свитер, дай сама.

Это было так странно после всего, после сегодня и вчера, особенно – вчера, сначала на полу, потом в постели, как в пошлых фильмах – секс после ссоры, у них никогда до этого не было секса после ссор, им никогда не хотелось секса после ссор, всё было так тяжело и разбито после ссор, слишком тяжело и разбито после ссор для секса, и сейчас всё было слишком тяжело и разбито для секса, но они отдались в это, секс словно стал продолжением ссоры, они словно зашли в этой ссоре дальше через секс, словно разбежались в стороны и резко кинулись друг в друга, двое на пляже с резиновыми шарами в подборке фэйлов, хотя он был мягким и нежным, и таким аккуратным, словно боясь смешать секс и ссору, вчера и сегодня, но всё равно чувствовал эту злую насмешку – манипулятор, насильник, абьюзер, чёрный объектив камеры – и она была аккуратна и всё было так горько, нежно и сладко, и чем нежнее и слаще – тем горче, от того горче, словно они уже понимали, что занявшись любовью сейчас после ссоры они признали, что – всё, что они вышли за какую-то грань, что это последний раз.

Они лежали и курили прямо в постели, чего она ранее не одобряла, их вечную одну на двоих, в бесконечном после, пустые, не знающие, что сказать, как выбираться из этого после, словно это был не последний, а первый раз, вообще – первый раз, чей-то студенческий позор, похоть, неудачный матч в тиндере…

– Где ты был?

– Что?… У Макса, я же…

– Ясно.

– А… что?

– Я звонила Максу. Ты не был у него. Он так сказал.

Он вытянул руку из-под неё.

– Не был. Я был у Риты.

– Я так и знала.

– Я просто спал, в смысле, просто – спал. Ничего не было. Обкурился и уснул. Я не хотел тебе говорить. Ну, потому что у нас и всё так. А тут ещё это. Хочешь, я не буду с ней больше… общаться. Я не буду курить. Честно, не буду.

– Ладно.

– Я тебе клянусь, ничего не было.

– Ладно.

– Честно.

– Ладно.

Они молчали. Он чувствовал, что ничего не закончилось.

– Если ты мне изменил. Я прощу. Если сейчас скажешь.

– Ксюх.

– Я правда. Прощу.

– Ксюш.

– Правда-а. – она опять плакала.

– Я тебе не изменял! Я обкурился и уснул… Она там что-то… Ну подкатывала, но я просто уснул.

– Ладно… Ладно. Я выложу трейлер.

– Ксюш.

– Я. Я выложу. Везде. И на сайте, и на «Гидре» пусть остаётся.

– Я прошу тебя.

– Но ты же сказал, что я талантливая…

– Ксюш.