Придется подниматься на улицу, чтобы поймать сигнал на телефоне. Здесь мне ничего уже не светит. Все равно пора менять план. Северная линия. Нужно выбираться с этой станции и идти по Оксфорд-стрит до станции «Тоттенхэм-Корт-роуд». Оттуда я могу поехать на юг по Северной линии до Эмбанкмент, а затем пересесть на Круговую линию и так добраться до Виктории.

Тихо извиняясь, проталкиваюсь с платформы, но никто не обращает на меня внимания. И я вновь вхожу в туннель между линиями Виктория и Бейкерлу. Бродячий музыкант по-прежнему переступает с места на место своими грязными тряпичными ногами, а люди, кажется, не осознают, что исполняют примитивный имбецильный танец под стук его замызганного тамбурина.

Проношусь сквозь них, а затем мчусь через другую арку, ведущую в следующий туннель, в котором, похоже, тоже проблемы с освещением. Лампы моргают, гаснут, затем через несколько секунд загораются вновь. Поднимаю глаза и замечаю указатель с надписью: «ВЫХОД».

Высокая блондинка шагает из темноты в мою сторону. На ней обтягивающий костюм. Острые каблуки туфель отстукивают стаккато, которое будто заполняет туннель и эхом разносится на многие мили вокруг. Даже при таком нестабильном освещении я вижу ее костлявое телосложение и надменное выражение лица, под которым скрывается высокое самомнение. И все же хоть что-то приятное, способное облегчить эти бесконечные подземные поиски.

Я готов по-быстрому полюбоваться ею, прежде чем она пройдет мимо и удалится прочь. Но когда она равняется со мной и мерцающий свет падает на нее, я вижу, что это вовсе не молодая красотка, какой я ее себе представлял. С такой осанкой, с высоко задранным подбородком, прекрасными глазами, обтягивающей юбкой и ногами, водруженными на пьедесталы острых, как нож, шпилек, как я мог так ошибаться?

Волосы у нее не светлые, а белые. Мертвенно-белые, как парик актера пантомимы. Высокомерное лицо модели – на самом деле череп с натянутым на него древним пергаментом. Сухая поверхность накрашена румянами, больше подходящими для циркового клоуна, чем для городской девушки. А еще я замечаю сморщенное ухо и шею, неплотно обтянутую коричневатой кожей. Похоже, какая-то наркоманка или былая обольстительница, страдающая пищевым расстройством, потому что я никогда не видел таких худых ног. А то, как браслеты клацают на ее костлявых запястьях, вызывает у меня чувство тревоги.

Костюм на ней тоже когда-то был модным. Но теперь это грязный реликт, от которого исходит запах старого, сырого подвала. А парик, или что там у нее на пятнистой голове, пахнет чем-то горелым.

Она идет к барабанщику, и прежде чем я поворачиваю голову вперед, замечаю, что женщина внезапно вскидывает тонкие руки вверх, будто от радости, и трясет своей жуткой головой.

Я уже настолько устал, что слышу собственное дыхание. И если скоро не попью воды, у меня начнутся галлюцинации или случится обморок. Я подумал о сморщенных органах фараонов, покоящихся в погребальных урнах в Британском музее. Именно так, наверное, сейчас выглядят мои внутренности.

«Из-за сообщения об угрозе безопасности на станции „Баронс-Корт“, на линии Виктория в обоих направлениях серьезные задержки».

Следуя подсвеченному указателю с надписью «ВЫХОД», я иду до самых эскалаторов и выясняю, что они сломаны. Неплотная толпа стоит и с недоверием смотрит вверх на неподвижные железные ступени. На середине пути вижу сидящую в окружении сумок фигуру. Кажется, она либо упала, либо не может дальше идти от изнеможения. Она совсем не шевелится.

Рядом с эскалатором висит временное объявление, призывающее воспользоваться лестницей. Имеется в виду находящаяся рядом спиральная лестница, ведущая на улицу. Объявление также предупреждает, что для того, чтобы покинуть метро этим маршрутом, необходимо преодолеть 139 СТУПЕНЕЙ.

Сгибаюсь пополам и упираюсь руками в колени. Неужели мое путешествие может стать еще хуже? И такое случается не впервые. Я уже счет потерял, сколько раз повторялся подобный сценарий. Кажется, вся инфраструктура в этом городе рухнула. И все же мы продолжаем за нее платить.

Я медленно начинаю подъем, цепляясь одной рукой за холодный поручень в центре лестницы. Монотонно и торжественно стуча ногами, сверху спускается людской поток. Другие присоединяются к моему восхождению и встают слишком близко за спиной, словно подгоняя вперед. Мы все поднимаемся круг за кругом.

Я смотрю в основном на свои туфли, которые нуждаются в хорошей чистке. Носки у них стерты, как у ботинок школьника, пинавшего камни на стройке. Даже несмотря на усталость и жажду, мне стыдно, что я так запустил собственную обувь. Но из-за всех этих поездок и работы мне некогда даже задуматься о ней.

Когда я поднимаю глаза, серые, несчастные, вытянутые от беспокойства лица людей, угрюмо спускающихся по винтовой лестнице, еще сильнее портят мне настроение. Почему мы так страдаем? Неужели мы забыли, что такое качество жизни? На лестнице никто не улыбается.

Я несколько раз останавливаюсь, чтобы перевести дух, и сзади раздаются стоны раздражения тех, кто идет за мной по пятам. Спина у меня сырая от пота. Это из тела выходят остатки влаги. Перед глазами пляшут белые точки. Голова кружится. Потом это проходит.

Когда я, в конце концов, добираюсь до вершины лестницы, то спотыкаюсь и вываливаюсь под газообразный желтый свет вестибюля. Неужели я не смогу даже пройти по прямой?

В кассе темно, и работников станции нигде не видно. С другой стороны турникетов тощий лысый мужчина скармливает монеты в билетный автомат. Он завороженно наблюдает, как монеты падают в гнездо возврата. Звон напоминает мне об игровых автоматах на побережье. Он снова бросает в автомат монеты. Ботинки, в которые обут мужчина, кажутся слишком большими. Желто-коричневые, они плохо сочетаются с его темно-синим костюмом. Они либо родом из другого десятилетия, либо сняты с ног другого человека.

За ним образовалась длинная очередь. Какая-то женщина заглядывает ему через плечо и покусывает себе нижнюю губу, будто ей не терпится узнать, что он выиграл в этом автомате.

У подножия каждой из двух лестниц, ведущих на улицу, стоит плотная толпа пассажиров. Все молчат, но я вижу их нетерпение по тому, как у них вытянуты шеи и разинуты рты. Я прохожу через турникет и присоединяюсь к толпе.

– И что теперь? – спрашиваю я вслух и удивляюсь громкости собственного голоса. Кажется, никто не слушает.

Наверху лестницы вижу опущенную стальную решетку. Такую меру персонал станции предпринимает, если в метро пытается попасть слишком много людей. Тем самым они регулируют пассажиропоток. И там наверху тоже собралась большая толпа. Между фоном темного неба и людьми, стоящими в очереди на выход, я вижу силуэты пассажиров, которые пытаются войти на станцию, их бледные пальцы, вцепившиеся в решетку с другой стороны.

Останавливаюсь, удивляясь, как все-таки темно на улице этим зимним лондонским утром. Я думал, что солнце к этому времени уже встало.

Но все тщетно. Никто здесь не может ни войти на станцию, ни выйти. Я направляюсь к билетной кассе. За стеклом окошек мало что видно. Возможно, в кресле кто-то есть, но я не уверен. Может быть, сидящий в сумраке кассир опустил голову и смотрит себе под ноги.

– Послушайте. Мне нужно попасть на линию Виктория. Что-нибудь сегодня работает?

Но потом я замечаю под каждым окошком табличку: «КАССА НЕ РАБОТАЕТ». Поворачиваюсь и иду обратно к турникетам. На стойке с бесплатной прессой осталось несколько желтеющих номеров «Метро». «КРИЗИС ПЕРЕШАГИВАЕТ ВОСЕМНАДЦАТИЛЕТНИЙ РУБЕЖ» – гласит заголовок. Газете, судя по всему, несколько недель, потому что я его видел, причем давно. Или мне так кажется? Может, просто очень похожий?

Прохожу обратно через турникеты, затем бегу к сломанным эскалаторам, ведущим к платформе Виктории южного направления С грохотом спускаюсь, едва не теряю равновесие у самого низа и сбиваю в сторону знак, предлагающий пассажирам воспользоваться лестницами. Мне очень нужно найти немного воды. Срочно.

Выбираю другой туннель, который обещает вывести меня обратно к платформам Центральной линии западного направления, через нее можно попасть на «Марбл Арк». Оттуда до станции Виктория ходит множество автобусов.

В туннеле уборщик, высокий и тощий африканец в светящемся нагруднике, пихает шваброй что-то, лежащее на полу. Он поставил вокруг «опасной зоны» заграждение из брезентовой ленты, натянутой между четырех пластмассовых столбиков.

Кажется, там кто-то навалил кучу тряпья. Или, возможно, это гнездо одного из городских бездомных, недавно оставленное обитателем. Но в груде мусора определенно присутствует мышиная активность, похоже, в ней остались какие-то объедки. Рот у меня наполняется слюной.

Женщина на очень высоких шпильках нагибается над лентой заграждения. Наклонив голову, тычет тонким запястьем костлявую руку в грязной куче на плиточном полу, будто заметила что-то ценное.

Я проношусь мимо. У кого есть время возиться с этим по пути на работу? Вся эта неторопливость здесь внизу не перестает удивлять меня. Я просто хочу, чтобы все отошли в сторону. Их мысли и движения такие же медленные и прерывистые, как и транспортное обслуживание подземки. Как вот этот парень, уже пьяный с утра. Ползет на четвереньках и тащит за собой грязный лист картона. Встань прямо, мужик! Заправь свою чертову рубаху.

Человек, идущий впереди него, двигается гораздо быстрее. Даже быстрее, чем я. Хотя он на костылях. Размахивает деревянными палками взад-вперед, будто шагает на ходулях. Когда у мужчины лысеет макушка, ему необходимо постригать по бокам волосы. У этого же верхняя часть головы похожа на веснушчатую скорлупу, окаймленную клочковатой растительностью вроде той, которая свисает с ветвей деревьев на болотах. Меня передергивает.

Свет на арке в конце туннеля не горит. Что-то проносится мимо выхода, и на него падает слабый мерцающий свет от единственной работающей в переходе лампы. У меня начинает сильно кружиться голова, и я плохо понимаю, что происходит. Что бы ни пересекло сейчас на моих глазах арку, оно двигалось на четвереньках, быстро, как собака, а туловище у него было тощим, как у гончей. Но это не могло быть животное, потому что я определенно видел галстук на сморщенной шее, а еще рубашку.

К тому времени, как я достигаю платформы Центральной линии восточного направления, сил у меня совсем не остается. Ноги горят, а в горле пересохло так, что я вряд ли смогу говорить. Здесь тоже прохлаждается довольно много людей. Никто не стоит. Все сидят на переполненных скамейках, изученные ожиданием. Это видно невооруженным глазом. Они едва могут сидеть прямо. А те, кто еще держится, просто упираются головами в грязные стены, раскрыв глаза и разинув рты. В этом тусклом коричневатом свете люди походят на обитателей склепа под собором или жертв концлагерей, сваленных грудами за колючей проволокой и обнаруженных союзниками в конце войны.

Я кладу свой портфель на пол рядом с переполненной скамьей и сажусь на него. Из-за усталости мне не стыдно елозить задницей на полу, будто какому-то чокнутому юному художнику. Я громко смеюсь. И мой смех эхом разносится вокруг.

Портфель тоже нуждается в замене. Кожа в большинстве мест стерлась, а в двух уголках виден торчащий металлический каркас. Мне подарили его, когда я увольнялся с последнего места работы. Шнурки тоже развязались. У меня нет сил завязывать их. Просто нужно немного посидеть здесь и перевести дух. Закрой глаза. Успокойся.