Я резко просыпаюсь, когда что-то касается лица. Что бы это ни было, оно, кажется, уже исчезло к тому моменту, когда я размыкаю слипшиеся веки. Должно быть, кто-то задел подолом пальто, когда вставал со скамьи рядом со мной. Если это так, то оно нуждается в хорошей чистке, поскольку пахнет, будто его достали из переполненного мусорного бака. Однако рядом никого нет. И я не видел, чтобы кто-то поскальзывался и падал с края платформы на рельсы. Поэтому, кто бы то ни был, он, наверное, довольно быстро убежал в боковой туннель.

Неужели я пропустил объявление? Голова у меня тяжелая, шея ноет.

«Из-за переполненности станции „Финсбери-Парк“ мы испытываем серьезные задержки на линии Виктория в обоих направлениях».

Табло по-прежнему обещает поезд до Илинг-Бродвей через одну минуту, как и тогда, когда я только попал сюда. Я уверен, что прибывающий состав вырвал бы меня из дремоты. И на скамейке рядом со мной тоже никто не шевелится.

Поднимаюсь на ноги, коленные суставы будто деревянные.

Билборд на другой стороне платформы рекламирует минеральную воду. Гигантская бутылка на плакате закопченная, она совсем не пригодна для питья, но мысль о воде вызывает у меня стон. К своему стыду, я даже трясу старую банку от «Кока-колы», которую замечаю под скамьей. Но она такая же сухая, как и кожа парня, сидящего над ней. Похоже, он по-прежнему занят разгадыванием того же кроссворда, на который пялился, когда я садился здесь пару минут назад.

Прохожу через короткий соединительный туннель между платформами Центральной линии восточного и западного направлений.

«На всех линиях лондонского метро поезда ходят в нормальном режиме».

О, наконец-то. Может быть, сейчас мы куда-нибудь уедем. Потому что сегодня утром творилось форменное безобразие. Оттягиваю рукав пальто. Господи, должно быть, я задел манжетой рубашки обо что-то очень грязное. И я боюсь заглядывать под запачканный рукав на часы.

Но протираю циферблат и проверяю время. Пятнадцать минут десятого.

– Черт. Черт.

Через пятнадцать минут я должен находиться на рабочем месте. Этому не бывать. У меня нет ни единого шанса. Мне чертовски повезет, если я доберусь туда к десяти.

Ангелы Лондона

Все еще слегка удивленный тем, что в городе такое допустимо, Фрэнк уставился на беспорядок.

У фонарного столба громоздились мешки для мусора, их содержимое высыпалось на тротуар. Кто-то однажды бросил здесь один. Его примеру последовали другие, пока пирамида отходов не стала высотой по пояс. С тех пор сердцевина сооружения сгнила, будто тело царя, в честь которого построили этот зиккурат, плохо забальзамировали. Поверх кучи лежал матрас. Местами из него торчали ржавые пружины, а пятна от воды образовали на стеганой ткани некое подобие континентов. Дополняла сооружение сломанная детская коляска с лохмотьями парусины, свисающими с алюминиевого каркаса. Тревожный элемент запустения и человеческой хрупкости, нечто, к чему обитатели Лондона либо невосприимчивы, либо стали его частью. Фрэнк не был уверен, какой путь выберет. Путь безразличия или соглашательства.

Он подумал, что весь этот бардак необходимо выдвинуть на Премию Тернера^[2], но у него не осталось сил, чтобы улыбнуться собственной шутке. И поделиться ею было не с кем.

Над головой поскрипывала вывеска паба. Деревянная, с полностью проржавевшими железными креплениями. Он сомневался, что она долго там продержится. Удивительно, как много в этом городе старых и сломанных вещей.

На куске дерева в разъеденной коррозией раме был изображен Ангел Лондона. Облезшая от непогоды краска придавала рисунку вид, отличный от изначально задуманного. Своим чешуйчатым лицом, узкой ермолкой и венком из листьев ангел больше напоминал нечто, появившееся из-под кисти Фрэнсиса Бэкона^[3]. Всякий раз, когда Фрэнк видел этот жуткий облезлый лик, он знал, что пришел домой.

Паб был мертв, стоял закрытым уже несколько лет. Сквозь грязные оконные стекла виднелись силуэты деревянных стульев, поставленных на столы вверх ножками, барная стойка, напоминавшая некий пустующий постамент в пыльной гробнице, и плакат давно прошедшего конкурса, связывающего регби с «Гиннессом».

На полке рядом с дверью, находящейся около входа в бар, громоздилась груда невостребованной корреспонденции, указывавшая на высокую текучесть арендаторов верхних комнат. Почему старая почта не пересылалась бывшим жильцам? Или это нынешние сознательно сопротивлялись внешнему миру? Некоторые вопросы о людях этого города навсегда останутся без ответа.

Для Фрэнка почты не было. Кто-то ее забирал. До него не доходил даже рекламный мусор.

Спустя четыре месяца обитания в комнате над заброшенным баром Фрэнк понял, что полностью исчезает из этого мира. Становится чем-то высохшим, изможденным, серым, потрепанным и менее реальным. Беспокойство по поводу денег, поиска подходящей работы, будущего, изоляции – все это стремилось превратить его в призрак. В того, о ком помнили лишь немногие, да и то смутно.

Он гадал, не исчезает ли еще его образ на фотографиях. Представлял себе, что если не найдет лучшей работы и не выберется из этого здания, то превратится в пятно на грязных обоях своей убогой комнаты. Он уже исчез с социального радара двух своих друзей. Переезд в Лондон ради профессионального роста не помог ему найти работу в области киноиндустрии. Его падение на дно было стремительным.

У Лондона существовали свои золотые правила. Никогда не заселяйся в первое попавшееся место. Но он сделал так, потому что комната над «Ангелом» в Долстоне была единственным жильем, которое он нашел на «Гамтри»^[4] за сто фунтов в неделю – больше Фрэнк позволить себе не мог. Никогда не соглашайся на первую предложенную тебе работу. Но он сделал так, потому что та тысяча, с которой он приехал в город, исчезла через месяц. Он работал охранником, посменно, в Челси, довольно далеко от Долстона. Низкооплачиваемой малоквалифицированной работы было полно, но доступное жилье в первых трех зонах почти отсутствовало.

Фрэнк устало двинулся вверх по ветхой, тускло освещенной лестнице к себе в комнату. Его поглотили знакомые запахи: влажного ковра, нагретого радиаторами, масла для жарки и переполненного мусорного ведра.

Когда он поднялся на второй этаж, возле комнаты его ждал Грэнби.

Фрэнк подпрыгнул от неожиданности.

– Твою ж мать.

Испуг сменился отвращением. Грэнби знал, в какое время он приходит с работы, тайком изучил его перемещения, наблюдая за ним изнутри здания. Когда кто-нибудь из арендаторов выходил, Фрэнк всегда слышал, как на четвертом этаже щелкает дверь Грэнби. Словно паук за чердачным люком, хозяин, казалось, только и делал, что подсматривал за своими пленниками. Фрэнк никогда не слышал, чтобы из его мансардной квартиры доносилось бормотание телевизора или музыка. Никогда не видел, чтобы тот готовил себе еду на убогой кухне или вообще покидал здание. Хозяин был таким тощим, что, казалось, не ел вовсе.

– Верно, дружище, – раздался из мрака шепот. Костлявое лицо, водянистые глаза и кривые зубы были едва различимы. Грэнби шмыгнул носом – он всегда громко шмыгал одной ноздрей. Фрэнк знал, что будет дальше. – Нужно поговорить с тобой насчет арендной платы, дружище.

Все разговоры Грэнби сводились к лицемерным «светским» беседам и попыткам выцарапать деньги у едва сводивших концы с концами жильцов.

Фрэнк уже задумывался, не является ли «Ангел» заброшенным зданием, в котором коммунальщики просто забыли отключить электричество и воду? Может, этот Грэнби самовольно завладел верхними помещениями? Все это очень смахивало на мошенничество, и подозрения лишь подкрепляли сомнение в том, что Грэнби имеет право взимать арендную плату за такие убогие комнаты. Однажды он попытался завязать с ним разговор, но эта хитрая тварь не стала раскрывать каких-либо деталей про себя или про здание, лишь заявила, что «Ангел» уже многие годы находится во владении его семьи.

После всех удержаний из зарплаты Фрэнк приносил домой девятьсот фунтов ежемесячно. Почти половина суммы уходила Грэнби. На еду шло две сотни, и одна – на задолженность по кредитной карте. Сотня оставалась на транспорт. С оставшейся Фрэнк старался по максимуму откладывать на залог за будущую комнату, которая, как он надеялся, будет менее жалкой, чем та, в которой он жил.

Банкоматы сообщали, что ему удалось сэкономить триста фунтов, но выписки со счета Фрэнк не видел уже четыре месяца. Он подозревал, что Грэнби вскрывает почту, чтобы узнать о его финансовом положении. А значит, он знает, что Фрэнк лжет насчет своих сбережений. Наверняка хозяин в курсе про сотню, которую он откладывает каждый месяц, и хочет заграбастать ее себе.

Маленькая фигурка встала перед его дверью, пока Фрэнк вытаскивал ключи из кармана куртки.

– Сейчас всем тяжело, дружище. Не только тебе. Но удача приходит. Ко всем.

Приставания этого проныры были предсказуемы.

Фрэнк понятия не имел, сколько Грэнби лет. Может, тридцать, а может и шестьдесят. Движения у него были проворными, голос – нестарым, а вот лицо выглядело изможденным. Эти глаза многое повидали. Обычно они были тусклыми и загорались лишь в момент обсуждения денег. Деньги были его единственной целью. Хотя в тех же коварстве и корысти можно обвинить большую часть города.

Но самым замечательным или запоминающимся было то, что в лице Грэнби чувствовалось нечто, напоминавшее Фрэнку рабочих былых времен. Тех, что ухмылялись с черно-белых фотографий времен Второй мировой войны. Лицо хозяина было абсолютно несовременным. Но совершенно неуместный белый спортивный костюм и кудрявые волосы придавали ему нелепый вид. Он походил на человека из сороковых годов, нарядившегося в человека из восьмидесятых.

– Верно?

Раздражение Фрэнка спало, когда он заметил, как напряглись жилистые руки Грэнби и как сузились его глаза. От злости тот бледнел так, что страшно было смотреть. Стоило ему воспротивиться, как все быстро выходило из-под контроля. Когда выпрашивание денег не приносило результата, казалось, было недалеко и до физического конфликта. Фрэнк подозревал, что в этом человеке живет склонность к насилию. Грэнби давал почувствовать, что все поставлено на карту, что Фрэнку кранты, если он станет возражать.

В любом случае Фрэнк собирался покинуть «Ангел» недели через четыре. Вот только четыре недели в одном доме с человеком, постоянно вымогающим деньги и намекающим на некие ужасные последствия в случае отказа, казались вечностью. Поэтому в этот раз присущая Фрэнку осторожность при общении с нестабильными людьми отошла на задний план.

– Мы уже это проходили, Грэнби. Ду́ша нет. Ванная одна. Я моюсь в раковине.

Хозяин не любил, когда арендаторы указывали ему на недостатки «Ангела».

– Всем приходится мириться с этим, дружище. Такова жизнь. А ты что, хотел жить в элитном отеле за сотку в неделю? Да ты смеешься, дружище.

– Какими улучшениями обусловлено очередное повышение арендной платы?

Грэнби был также твердо уверен, что если диалог долгое время остается односторонним, арендатор примет его точку зрения. Его голос стал громче, заглушив Фрэнка. Он начал подпрыгивать на каблуках, как проволочная марионетка или нечто худшее. Как боксер легчайшего веса.

– Мне нужно заботиться о семье. Моя семья – самая важная для меня вещь в этом мире. Вот что я тебе скажу, дружище. Если наше личное материальное положение окажется под угрозой, я не знаю, что сделаю. На что окажусь способен.

Фрэнк никогда не видел никаких доказательств существования этой «семьи». Находящаяся в тяжелом положении «семья» использовалась в качестве душещипательной истории уже на второй месяц аренды, когда Грэнби впервые, со слезами на глазах, попросил у него больше денег. Фрэнк успел насладиться лишь одним месяцем без вымогательств, пока обустраивался. Это тоже походило на хорошо отрепетированную тактику.

– Какая, к черту, семья?

Кулаки Грэнби сжались. Фрэнк почувствовал, что они обрушатся на его лицо, словно деревянные молотки. Он понизил голос, но жесткость в тоне сохранил.