– Вы хорошо себя чувствуете? – спросил пожилой мужчина, взглянув поверх узких очков. – Вы можете свободно дышать?

– Доктор, – ответила я. – Мы ведь каждый день дышим копотью и бензопиреном. Я привыкла к этому.

– Я вас послушаю. Разденьтесь до пояса.

– Опять? Далось вам это раздевание.

Я посмотрела на женщину, сидящую на кровати, похожей на больничную койку. На ней была куртка, в руках она держала сумку.

– Как вас зовут? – спросила я.

Она обернулась.

– Можете не отворачиваться, – сказала я. – Это всего лишь осмотр.

– Не могли бы вы сосредоточиться и перестать вертеться? – спросил врач, пытаясь приложить стетоскоп к моей груди.

Женщина посмотрела на меня.

– Ответьте, в конце концов. Надо разговаривать с людьми.

– Мне нечего сказать преступницам.

– Мне тоже.

Она рассмеялась.

– Я – Зофья.

– Эва.

Мы улыбнулись и пожали друг другу руки.

– У вас проблемы со здоровьем? – спросила я.

– Я здорова, как Беловежская Пуща, – ответила она.

– Вы тоже невиновны?

– У прокурора зуб на меня. Вы не представляете, какой он мерзавец.

– Конечно. В конце концов, он же не просто так деньги получает. Но раз уж вы здесь, у него должен был быть повод.

– Он хочет, чтобы я дала показания по делу, которое он ведет.

– Так вот за что он вас запер?

– Он назвал это задержанием для получения показаний.

– Дайте согласие.

– Я согласилась, даже несмотря на то, что они могут найти меня в тюрьме. Прокурор, вероятно, сам не знает, что делает. Я не хочу говорить об этом. Это опасно.

– Тем более что вы можете остаться без поддержки. Вам не с кем поговорить?

– Вы шутите? Это ужасное место. Одни преступные элементы. Преступницы.

– Зная нашу систему правосудия, уверена, здесь много невинных людей.

– Я помню одну девушку. Наверное, я встречала ее в банке. Агнешка… фамилия на «Ф».

– Ну, вот видите. – Я улыбнулась. – Постепенно нужно открываться людям и позволять себе помогать. Люди доброжелательны.

– Я даже не знаю, она ли это, – продолжила она. – Здесь все выглядят иначе. Я не присматривалась. Я видела ее в душе. Мне кажется, она очень религиозная. Судя по разговору. У нее ужасное родимое пятно на теле. Точнее, на заднице. А может, это была не она. Я старалась не смотреть. Неважно.

– Легкие чистые, – сказал врач.

– Чистые легкие! С нашим-то состоянием воздуха?! – возмутилась я. – Вы вообще меня обследовали или просто слушаете женские сплетни?

– Отдохните и не переутомляйтесь, – добавил он. – Можете возвращаться.

Вот ведь специалист нашелся. При таком задымлении умереть можно было. Я встала и начала застегивать кофту.

– Все будет хорошо, – обратилась я к Эве. – И не надо бояться. Никто вас не найдет.

– Спасибо, – ответила она.

– Что у меня с головой? У меня же для вас сообщение.

– Сообщение?

– Адвокат попросил меня передать вам: «Дорогая Эва, мы всегда будем помнить о тебе. Коллеги». Мило, правда?

Она не обрадовалась. Наоборот, смотрела на меня так, словно я сделала ей что-то плохое. Она закрыла лицо руками и отвернулась. Видимо, не привыкла к доброжелательному отношению. Даже не сказала спасибо. Мне показалось, что она расплакалась. Я только начинала знакомиться с этим местом. Возможно, здесь все так реагируют.

Как бы то ни было, я прекрасно выполнила свою работу и надеялась, что адвокат так же хорошо будет заниматься моим делом. А в таком случае здешние проблемы меня вообще не должны волновать.

Я оделась и вышла.

За дверью ждал охранник. Боревич даже не попрощался. А ведь мы столько пережили вместе. Наверняка отправился за очередной старушкой.

Глава 4

Мне снова выдали полагающиеся в тюрьме вещи, внесли куда следовало, обыскали, пронумеровали, сфотографировали и зарегистрировали. Сил бороться у меня уже не было. Я чувствовала, что проигрываю. Меня бросили в машину, которой предстояло меня перемолоть и элиминировать. Система должна была работать.

Чурбан-охранник вел меня по широкому коридору. Он открыл окошко в одной из дверей и вставил ключ в замок. В этот момент к нему подбежал потный малый в сером пиджаке. Его трясло. Они отошли в сторону и какое-то время о чем-то тихо, но с напряжением говорили, то и дело бросая на меня взгляды. Вскоре вернулись.

– Пошли, – сказал Чурбан, беря меня под руку. Я не знала, куда мы идем, но мне это не нравилось. Я уже столкнулась здесь с насилием, несправедливостью и домогательством. Чего еще мне было ожидать?

Они открыли решетку, и мы перешли в другую часть коридора. У одной из дверей собралась группа охранников.

Они заглядывали внутрь. Комментировали.

Пытки. Они хотели сломить меня. Так должно было случиться. Это было очевидно.

Мы остановились у этой двери. Открыли ее и пригласили войти. Я посмотрела на них. Они улыбались как-то неискренне.

– Прошу, – сказал Чурбан.

– Не хочу, – ответила я. – Не пойду. Я ничего дурного не сделала. Это было непреднамеренно. Я увлеклась. Только один раз. Больше проблем со мной не будет.

Потный мужчина в серой куртке схватил меня за руку.

– Вы должны, – процедил он сквозь зубы. – Это важно. Скоро все закончится.

– Садисты! – завопила я. – Дегенераты!

– Пошла… В смысле входите, Вильконьская, – горячился потный мужик в сером пиджаке. – Ну, давайте!

Они втолкнули меня внутрь. Может быть, не слишком жестко для таких крупных мужчин, но все же. Насилие есть насилие, и не нужно обманывать себя и называть это как-то иначе. Один невинный толчок. Прощенный, забытый, замалчиваемый. Потом еще один, посильнее, и не успеешь оглянуться, как однажды очнешься в реанимации, и полицейский тебя спросит: «Как это произошло?» – но единственное, что в тот момент ему можно ответить, будет: «Не знаю как, но точно по моей вине».

Как только я оказалась внутри, они оставили меня и вернулись в коридор. Я огляделась. Именно этого я и боялась – такого тесного, уродливого, мерзкого места. Все было ужасно. Даже если учесть, что мне нередко приходилось бывать в весьма бюджетных заведениях. Было так ужасно, как я себе представляла, или даже еще хуже.

Помещение было слишком большим, без признаков уюта и лишенным всякой возможности уединиться. Ряд широких окон. Неизвестно зачем. Огромный, но совершенно плоский телевизор. Такой, который никто не сможет даже включить, не говоря уже о том, чтобы переключать каналы. Четыре широкие койки с покрывалами и подушками. Они такие большие, чтобы их приходилось застилать дольше. Еще люстры, ковры, картины, шкаф с книгами и играми, столики, шкафчики, комоды. Непонятно зачем и для кого. А на них вазочки, полные еды. Из радиоприемника доносилась заунывная мелодия, а от воздуха кружилась голова.

Три койки занимали опрятно одетые женщины. Они производили приятное впечатление. Сразу стало ясно, что здесь что-то не так.

Не раздумывая, я бросилась к свободной койке и закричала:

– Моя!

Захватив кусок территории, я огляделась в поисках провизии. Посмотрела на вазочки. Что за дела? Одни фрукты! Я посчитала. У одной из женщин в вазочке было на один апельсин больше.

Как раз в это время кто-то появился в дверях. Группа элегантно одетых женщин и мужчин со значками с эмблемами ЕС. Чурбан, потный малый в сером пиджаке и остальные стояли за их спинами, бледные и напряженные.

– It’s our basic, – объяснял потный малый в сером пиджаке. – Small but fair.

– Oh, no, – возразила чернокожая женщина в темно-синем костюме. – That’s nice, very nice!

– Yes, – вторил высокий светловолосый бородач. – Very well, very well.

Чернокожая женщина тепло улыбнулась мне. Я удивилась. Давно никто не проявлял ко мне хоть какой-то доброжелательности. Это был мой шанс. Возможно, последний. Если где и существует справедливость, так это в европейской колыбели цивилизации. Там я должна была искать понимания и помощи. Какой только народ на нас не нападал, никто не помогал нам, или помогал, но слишком поздно или недостаточно, все перевирали нашу историю или наши фамилии. Так что они были в долгу передо мной.

Я двинулась к двери, но на моем пути встала вазочка с лишним апельсином. Я хотела равнодушно пройти мимо нее. Хотела сделать вид, что не замечаю, что это меня не касается, не волнует. Но я не смогла. Было понятно, что если остался лишний апельсин, то его следует разделить на всех, но раз уж я хотела бороться за справедливость на международной арене, то должна была уметь бороться за справедливость и на местном уровне. Начать с малых, казалось бы, неважных вещей.

– Oh, she wants to say something, – произнесла чернокожая женщина в темно-синем костюме, указывая на меня.

– Let her speak, – с интересом добавил высокий светловолосый бородач.

Мне хотелось сказать что-то умное, громкое, чтобы тронуть их сердца, но вместо этого я просто схватила этот лишний апельсин и закричала:

– Ха! Мой!

В этот момент милые на первый взгляд женщины обнажили свою истинную алчную натуру. Набросились на меня как звери. Первой, словно леопард, прыгнула предыдущая обладательница сверхнормового апельсина. И тут все закрутилось. Остальные тоже перестали притворяться милыми и дружелюбными и присоединились к потасовке из-за одного несчастного апельсина. Началась настоящая драка.

– What are they doing? – удивился бородач.

– I don’t really know, – ответила испуганная негритянка. – But it seems like… they are fighting for food!

Вся группа иностранцев отступила от камеры с выражением смущения на лицах. Видимо, они не были должным образом подготовлены к столь значительным культурным различиям.

Подумаешь, немного потолкались, покричали, подергали волосы.

Как только Чурбану удалось нас усмирить, он, подобно библейскому царю, решил и нашу самую главную проблему. Он забрал у меня апельсин, вернее, то, что от него осталось. Таким образом произвел справедливый и очень простой раздел. Никто из нас ничего не получил.

Идеализм, который все еще глубоко сидел во мне, стоил мне очень дорого. Он погубил меня, как и многих идеалистов прежде. Если бы я не боролась за ту единственную неразделенную, символизирующую несправедливость часть, то наверняка съела бы все, что было в вазочке.

А еще оказалось, что я все-таки была права и это была не моя камера. А жаль, ведь я могла бы привыкнуть и смириться с нахождением в этом помещении.

Мы двинулись по коридору. Чурбан по очереди проводил каждую в ее камеру. Он подходил к стальной двери, неровно покрытой несколькими слоями краски. Двери были толстыми, выпуклыми и напоминали люк в танке или какой-то лаз. У них была забавная ручка, как у старого холодильника или автомобиля. Выглядело это так, будто за этими дверьми держат демонов, зомби или других киношных монстров, которые должны были биться в них со сверхчеловеческой и неиссякаемой силой.

Он откидывал заслонку глазка, заглядывал внутрь, вставлял ключ в замок и поворачивал его. Открывал дверь, заключенная входила внутрь, и мы шли дальше.

Моя очередь неумолимо приближалась. Я чувствовала себя как ребенок в очереди к зубному. Чуда не произошло. Уже только вдвоем мы остановились перед следующей дверью.

– Пришли, – сказал он.

Я хотела сказать, что он ошибается. Но не смогла. Постепенно я начала понимать, что он мог быть прав.

Он откинул заслонку глазка, заглянул внутрь, вставил ключ в замок и повернул его.

Открыл дверь.

Больше ничего нельзя было сделать.