Баллада о дружбе

Так
   в блиндаже хранят уют
коптилки керосиновой.
Так
   дыхание берегут,
когда ползут сквозь минный вой.
Так
   раненые кровь хранят,
руками сжав культяпки ног.
…Был друг хороший у меня,
и дружбу молча я берёг.
И дружбы не было нежней.
Пускай мой след
в снегах простыл, —
среди запутанных лыжнёй
мою
всегда он находил.
Он возвращался по ночам…
Услышав скрип его сапог,
я знал —
   от стужи он продрог
или
   от пота он промок.
Мы нашу дружбу
                                 берегли,
как пехотинцы берегут
метр
   окровавленной земли,
когда его в боях берут.
Но стал
   и в нашем дележе
сна
   и консервов на двоих
вопрос:
   кому из нас двоих
остаться на войне в живых?
И он опять напомнил мне,
что ждёт его в Тюмени сын.
Ну что скажу!
Ведь на войне
я в первый раз
   побрил усы.
И, видно,
   жизнь ему вдвойне
дороже и нужней,
                    чем мне.
Час
дал на сборы капитан.
Не малый срок,
                       не милый срок…
Я совестью себя пытал:
решил,
             что дружбу зря берёг.
Мне дьявольски хотелось жить, —
пусть даже врозь,
                  пусть не дружить.
Ну хорошо,
                    пусть мне идти,
пусть он останется в живых.
Поделит
             с кем-нибудь в пути
и хлеб,
             и дружбу
                           на двоих.
И я шагнул через порог…
Но было мне не суждено
погибнуть в переделке этой.
Твердя проклятие одно,
Приполз я на КП
                           к рассвету.
В землянке
                     рассказали мне,
что по моей лыжне ушёл он.
Так это он
                  всю ночь
                                    в огне
глушил их исступлённо толом!
Так это он
            из-за бугра
бил наповал из автомата!
Так это он
                 из всех наград
избрал одну —
                     любовь солдата!
Он не вернулся.
                             Мне в живых
считаться,
                числиться по спискам.
Но с кем я буду на двоих
делить судьбу
                 с армейским риском?
Не зря мы дружбу берегли,
как пехотинцы берегут
метр
           окровавленной земли,
когда его в боях берут.

1942–1943

«Прожили двадцать лет…»

Прожили двадцать лет.
Но за год войны
мы видели кровь
                          и видели смерть —
просто,
                 как видят сны.
Я всё это в памяти сберегу:
и первую смерть на войне,
и первую ночь,
                 когда на снегу
мы спали спина к спине.
Я сына
               верно дружить научу, —
и пусть
               не придётся ему воевать,
он будет с другом
                            плечо к плечу,
как мы,
                           по земле шагать.
Он будет знать:
                        последний сухарь
делится на двоих.
…Московская осень,
                      смоленский январь.
Нет многих уже в живых.
Ветром походов,
                           ветром весны
снова апрель налился.
Стали на время
                           большой войны
мужественней сердца,
руки крепче,
                            весомей слова.
И многое стало ясней.
…А ты
                    по-прежнему не права —
я всё-таки стал нежней.

Май 1942

«Как без вести пропавших ждут…»

Как без вести пропавших ждут,
меня ждала жена.
То есть надежда,
то слеза
без спросу упадёт.
Давно уж кончилась война,
и не моя вина,
что я в разлуке целый год,
что столько горестных забот.

Жестка больничная кровать,
жестка и холодна.
А от неё рукой подать
до светлого окна,
там за полночь не спит жена,
там стук машинки, скрип пера.
Кончай работу, спать пора,
мой друг, моя помощница,
родная полуночница.
Из-за стола неслышно встала,
сняла халат, легла в постель.
А от неё за три квартала,
а не за тридевять земель,
я, как в окопе заметённом,
своей тревоги начеку,
привыкший к неутешным стонам,
к мерцающему ночнику,
лежу, прислушиваясь к вьюге,
глаза усталые смежив,
тяжёлые раскинув руки,
ещё не веря в то, что жив.
Но мне домой уйти нельзя,
трудна, длинна моя дорога,
меня бы увезли друзья,
их у меня на свете много,
но не под силу всем друзьям
меня отсюда взять до срока.
Жду. Выкарабкиваюсь сам,
от счастья, как от звёзд, далёко.
Но приближается оно,
когда ко мне жена приходит,
в больничный садик дочь приводит,
стучит в больничное окно.
Её несчастье не сломило,
суровей сделало чуть-чуть.
Какая в ней таилась сила!
Мне легче с ней и этот путь.
Пусть кажешься со стороны ты
скупой на ласки, слёзы, смех, —
любовь от глаз чужих укрыта,
и нежность тоже не для всех.
Но ты меня такою верой
в печальный одарила час,
что стал я мерить новой мерой
любовь и каждого из нас.
Ты облегчила мои муки,
всё вынести мне помогла.
Приблизила конец разлуки,
испепеляющей дотла.
Благословляю чистый, чудный,
душа, твой отблеск заревой,
мы чище стали в жизни трудной,
сильнее – в жизни горевой.
И всё, что прожито с тобою,
всё, что пришлось нам пережить,
не так-то просто гробовою
доской, родная, задушить.

Март – апрель 1952

Костры

Двести шагов до немецких окопов,
до рукопашной – подать рукой.
А между ними – ничьи сугробы,
и мертвецы, и ничей покой.
Здесь, на переднем, любят мужчины
поговорить о тепле у костра.
Горсточка мха да десяток лучинок —
это ночлег и рассказ до утра.
В деле таком ни к чему топоры.
Финским ножом лучины наколоты.
Песни вполголоса – наши костры.
С песнями душу не сводит от холода.
Нам по России пройти довелось
всеми дорогами лютой беды.
Пепел костров и пепел волос —
это солдатских кочевий следы.

Январь 1943

«Каждый танец на «бис» раза по три…»

Каждый танец на «бис» раза по три
был исполнен с весёлым огнём.
…Премирована рота на смотре
патефоном в чехле голубом.

И в казарме за час до отбоя,
полустёртой пластинкой шурша,
каждый день он играет такое,
от чего замирает душа.

Не забудет моё поколенье
тот простой и сердечный мотив —
эшелонной гитары томленье
и окопной гармони порыв.

А когда отстрадает гитара,
земляка приглашает земляк:
церемонно раскланявшись, пара
отрывает гвардейский гопак.

Начинается всё по порядку:
на скоблёном полу, топоча,
то бочком,
                 то волчком,
                                то вприсядку
ходят с присвистом два усача.

Дробный гул от подковок железных
как в слесарных стоит мастерских.
Жаль, в Москве у танцоров известных
не услышишь подковок таких.

…А в дверях,
                 чтобы рьяный дневальный
раньше срока солдат не прервал,
встал тихонько,
                      как зритель случайный,
моложавый седой генерал.

1951

Победитель

Мускулистый, плечистый,
стоит над ручьём.
И светило восходит
за правым плечом.

И солдатских погон
малиновый цвет
повторяет торжественно
майский рассвет.

Он стоит у вербы
на родном берегу,
трёхлинейку привычно
прижав к сапогу.

И от яловых, крепко
подбитых сапог
разбегаются ленты
проезжих дорог.

Он на запад ходил,
на востоке бывал
и свободу гранёным
штыком отстоял.

Победитель стоит —
крутолобый, большой,
с благородной, широкой
и чистой душой.

И его гимнастёрки
зелёный отлив
повторяет расцветку
и пастбищ, и нив.

Это он в сорок пятом
на дымный Рейхстаг
поднял красный, крылатый,
простреленный флаг.

Он стоит над прозрачным
весенним ручьём,
и увенчана каска
рассветным лучом.

И родимых небес
голубые шелка
окаймляют штандарт
боевого полка.

Сказка с былью

1

Сказка с былью пополам
ходит-бродит по полям.
Ходит-бродит сказка с былью,
правда с выдумкой святой.

На дороге каска с пылью
или с дождевой водой.
Каска здесь, а голова
под плитой могильной.

Кровью крашена трава
у дороги пыльной.
За дорогою леса
и убитых голоса.

Голоса друзей убитых,
не забытых в том краю,
где дают за двух небитых
одного, что пал в бою.

Я туда на пару суток
из санбата, в забытьи,
кровь теряя и рассудок,
спутав сроки и пути,
провалился…
Две сиделки
плакали надо мной.
«Не осенний, мелкий дождичек», —
пели бабы за стеной.

Я с постели падал в тину.
(Раскалился пот на лбу.)
Мир карболочный, простынный,
госпитальную судьбу
проклинал я, еле
губами шевеля.

…Надо мною люди пели,
но меня звала земля.

2

Там в канавах и могилах,
в землях наших и чужих,
нежно вспоминают
милых и не ропщут на живых.
Там под камнем или дёрном,
словно в блиндаже просторном,
в тишине сырой земли,
как на нарах, полднем чёрным
хлопцы повести плели
про последний или первый
поцелуй или бой.
…Там мы встретились с тобой.

3

Говорить о многом надо —
приготовил столько слов,
сколько градинок у града,
сколько в мире соловьёв,
сколько звёзд на небосводе
и росинок на лугу,
сколько смеха в хороводе,
блёсток в солнечном снегу.

Говорить бы нам о деле,
как над нами, на земле,
матери поседели,
девушки похудели,
потому что мы во мгле.

Не об этом, не об этом
говорили мы с тобой.
Был я снова не поэтом,
а как прежде – рядовой.

И мечтали мы о чуде,
чтобы люди жили так:
ни тебе стальных орудий,
ни тебе шальных атак,

ни тебе глухих раздоров,
разговоров о тоске,
в дружбе никаких заборов,
пули ни в одном виске.

Люди на земле хорошие,
Разные
И любят тоже разное:
кто заката пламя красное,
кто рассветы ясные,
кто пески,
кто льды голубоватые.

И они не виноваты
в том, что в поле, толом перепаханном,
мы лежим под Брестом и Аахеном,
в том, что в глину, почерневшую от крови,
мы с тобой зарыты в Приднестровье.
Нет, они не виноваты.

Если суждено мне путь солдата
начинать с атаки – не с парада,
я опять до смерти буду драться.
Переубеждать меня не надо!

Вот и всё…
А бабы надо мной
затянули: «Не осенний, мелкий
дождичек», —
будто хлынул проливной.

4

…Я очнулся на постели.
Санитарки
выносить меня хотели.
В старом парке,
за бараками,
в овраге —
там могилы.

Нет!
Шалите, девки!
Враки!
Есть у раненого силы.
Я очнулся, чтобы люди
знали на планете
сказку с былью,
чтоб её читали дети,
старики любили.

Будет легче жить на свете,
если знаешь, что в могилах,
в землях наших и чужих,
нежно вспоминают милых
и не ропщут на живых!