5

Здесь кончается сказка,
здесь кончается быль.
…Я споткнулся о каску.
Поднял. Вытряхнул пыль.

И принёс её в дом.
Вымыл чистой водой,
вытер белым платком
каску с красной звездой.

Жить ей в красном углу,
на точёном настиле,
потому что её
мои други носили.

Далеко мои други —
под бархатным дёрном
спят в шинелях пуховых
на нарах дубовых,
как в доме просторном…

Москва

1946

«Было всякое…»

Было всякое…
И будет тоже всякое!
Если в это верить перестану,
я тогда, как трус перед атакою,
поклонюсь нагану.

Пусть отдаст для лба горячего
всё, что он имеет в барабане.
Я его, немого и незрячего,
как щенка, таскал в кармане,

морду воронёную холодную
пальцами колючими сжимая,
в лётную погоду и нелётную
смерть у переправы ожидая.

Было всякое…
Бросали врукопашную
пыльные потрёпанные роты.
Забывали молодость вчерашнюю
под огнём мортиры криворотой.

Рыли после каждого сражения
ямины просторные, простые.
Отводили нас на пополнение
в хутора сожжённые, пустые.

Твёрдые и колкие, как кремни,
звёзды надо мной не потухали.
Я мечтал тогда о тихом времени,
оглашённом только петухами.

И настала тишь…
К чему же всякое
снится мне армейское, родное,
снится мир, как перед атакою,
как в походе стойбище степное.

Ничего, что нам из-под обстрела,
может, никогда не уходить.
Мы с тобой без подвига, без дела,
без тревоги не сумеем жить!

Будет всякое!
Конечно, будет всякое.
Наша жизнь – всегда перед атакою!

1946

Небеса

Такое небо!
                        Из окна
посмотришь чёрными глазами,
и выест их голубизна
и переполнит небесами.

Отвыкнуть можно от небес,
глядеть с проклятьем
                                 и опаской,
чтоб вовремя укрыться в лес
и не погибнуть под фугаской.

И можно месяц,
                         можно два
под визг сирен на землю падать
и слушать,
                      как шумит трава
и стонет под свинцовым градом.

Я ко всему привыкнуть смог,
но только не лежать часами.
…И у расстрелянных дорог
опять любуюсь небесами.

1942

Год рождения

Я родился даже не в двадцатом.
Только по стихам до по плакатам
знаю, как заваривалась жизнь.
Знаю по словам киноэкранов,
знаю по рассказам ветеранов
первые шаги в социализм.

Нет, не довелось мне с эскадроном
по лесным, по горным, по гудронным,
по степным дорогам кочевать,
…Я родился даже не в двадцатом,
и в гражданскую одним солдатом
меньше полагается считать.

Но зато, когда в сорок четвёртом
стреляным, простреленным и гордым
вышел полк на горный перевал,
немцы, побратавшиеся с чёртом,
сразу позавидовали мёртвым,

ну, а я забыл, что горевал
о своём рожденье с опозданьем,
что не смог в семнадцатом году
рухнуть ночью на гудящем льду,
выполнив особое заданье.

Полк идёт. Костёр у каждой тропки
озаряет пропасти и лес.
Огонёк мигающий и робкий
заревел и вырос до небес —
это осветили закарпатцы
в каменных ущелиях проход.

…Был тогда сорок четвёртый год.
До конца ещё полгода драться.
Но на миг мы ощутили все
мир в его невиданной красе.
В Рахове шумела детвора,
в Хусте пели песни до утра,
в Мукачёве заседала власть, —
в этот миг свобода родилась,
как у нас в семнадцатом году!

Полк уже по Венгрии идёт.
И готов я на дунайском льду
рухнуть ночью, выполнив заданье.
И мой сын, услышав обо мне,
погрустит в тревожной тишине,
что родился тоже с опозданьем.

1947

Первая смерть

Ты знаешь,
                есть в нашей солдатской судьбе
первая смерть
                           однокашника, друга…
Мы ждали разведчиков в жаркой избе,
молчали
                         и трубку курили по кругу.
Картошка дымилась в большом чугуне.
Я трубку набил
                               и подал соседу.
Ты знаешь,
                     есть заповедь на войне:
дождаться разведку
                                    и вместе обедать.
«Ну, как там ребята?..
                         Придут ли назад?..» —
каждый из нас повторял эту фразу.
Вошёл он.
                 Сержанту подал автомат.
«Серёжа убит…
                      В голову…
                                   Сразу…»
И если ты
              на фронте дружил,
поймёшь эту правду:
                        я ждал, что войдёт он,
такой,
           как в лесах Подмосковья жил,
всегда пулемётною лентой обмотан.

Я ждал его утром.
                             Шумела пурга.
Он должен прийти.
                           Я сварил концентраты.

Но где-то
                в глубоких
                                 смоленских снегах
замёрзшее тело
                            армейского брата.
Ты знаешь,
               есть в нашей солдатской судьбе
первая смерть…
                            Говорили по кругу —
и все об одном,
                             ничего о себе.
Только о мести,
                   о мести
                                        за друга.

1942

Подрывник

К рассвету точки засекут,
а днём начнётся наступленье.
Но есть стратегия секунд,
и есть секундные сраженья.
И то,
               что может сделать он
и тол
        (пятнадцать килограммов),
не в силах целый батальон,
пусть даже смелых
                                 и упрямых.
Он в риске понимает толк.
Уверенно,
                    с лихим упорством
вступает он в единоборство
с полком.
                    И разбивает полк.
И рассыпаются мосты.
И падают в густые травы,
обламывая кусты,
на фронт идущие составы.

И в рельсах, согнутых улиткой,
Отражена его улыбка.

1942

Сапёр

Всю ночь по ледяному насту,
по чёрным полыньям реки
шли за сапёром коренастым
обозы,
                      танки
                                   и полки.

Их вёл на запад
                            по просекам
простой, спокойный человек.
Прищурившись, смотрел на снег
и мины находил под снегом.
Он шёл всю ночь.
                          Вставал из лога
рассвет в пороховом дыму.
Настанет мир.
                           На всех дорогах
поставят памятник ему.

1942

Память

Был мороз.
                        Не измеришь по Цельсию.
Плюнь – замёрзнет.
                                              Такой мороз.
Было поле с безмолвными рельсами,
позабывшими стук колёс.
Были стрелки
                                   совсем незрячие —
ни зелёных,
                                  ни красных огней.
Были щи ледяные.
                                          Горячие
были схватки
                                     за пять этих дней.

Каждый помнит по-своему, иначе,
и Сухиничи, и Думиничи,
и лесную тропу на Людиново —
обожжённое, нелюдимое.

Пусть кому-нибудь кажется мелочью,
но товарищ мой до сих пор
помнит только узоры беличьи
и в берёзе забытый топор.

Вот и мне:
                       не деревни сгоревшие,
не поход по чужим следам,
а запомнились онемевшие
рельсы.
Кажется, навсегда…

1942

Товарищи

Бойцы из отряда Баженова прошли

по тылам 120 км, неся раненого.

Можно вспомнить сейчас,
          отдышавшись и успокоясь.
Не орут на дорогах немецкие патрули.
По лесам непролазным
                       и в озёрах студёных по пояс
мы товарища раненого несли.
Он был ранен в бою,
на изрытом снарядами тракте…
Мы несли его ночью,
                                      дневали в лесу.
Он лежал на траве,
                не просил: «Пристрелите.
                                                    Оставьте».
Он был твёрдо уверен —
                                         друзья донесут.
Стиснув зубы до боли,
                       бинтовали кровавые раны.
Как забыть этот путь!
                  Он был так безысходно далёк.
Голодали упрямо,
             но каждый в глубоких карманах
для него
                         почерневший сахар берёг.
Мы по рекам прошли,
                   по нехоженым топким болотам.
Мы пробились к своим
                        и спасли драгоценную жизнь.
Это в битвах рождённый,
                     пропитанный кровью и потом,
самый истинный,
               самый русский
                                       гуманизм.

1942

Отдых

Из боя выходила рота.
Мы шли под крыши,
                                 в тишину,
в сраженьях право заработав
на сутки позабыть войну.

Но у обломков самолёта
остановился первый взвод.
И замерла в песках пехота
у красных
                  обожжённых звёзд.

…Осколки голубого сплава
валялись на сухом песке.
Здесь всё:
                          и боевая слава,
и струйка крови на виске,
и кутерьма атак
                                     и тыла,
ревущая,
                              как «ястребок».

Нам отдых сделался постылым
и неуютным городок.

Апрель 1942

Баллада о верности

Написано много о ревности,
о верности, о неверности.
О том, что встречаются двое,
а третий тоскует в походе.

Мы ночью ворвались в Одоев,
пути расчищая пехоте.
И, спирт разбавляя водою,
на пламя глядели устало.

(Нам всё это так знакомо!..)
Но вот
                 на пороге
                                   встала
хозяйка нашего дома.
Конечно,
            товарищ мой срочно
был вызван в штаб к военкому.
Конечно,
                  как будто нарочно
одни мы остались дома.
Тяжёлая доля солдаток.
Тоскою сведённое тело.
О, как мне в тот миг захотелось
не вшивым,
                     не бородатым, —
быть чистым,
                    с душистою кожей.
Быть нежным хотелось мне.
                                                Боже!..

В ту ночь мы не ведали горя.
Шаблон:
                         мы одни были в мире…
Но вдруг услыхал я:
                                    Григорий…
И тихо ответил:
                                       Мария…