«15 августа. 10 утра. Частная лаборатория острова Гогланд.

Несмотря на вживленные в затылочную часть импланты, связанные с простенькими веб-камерами, Прима не реагирует на мое появление и не узнает меня. Не исключено, что у нее атрофировалась способность к предметному зрению. Или же мозг попросту не способен воспринимать зрительные образы в своем нынешнем состоянии».

Отложив ручку, Андрей уставился на собачий мозг. Сложно было назвать это чудом, но, вероятно, именно это и случилось, когда их сука золотистого ретривера три месяца назад сорвалась с обрыва. Кузин, их островной ветеринар, осмотрев собаку, сразу сказал, что шприцы сейчас куда лучше справляются с тем, что раньше делали пули.

Андрей потянулся к ножке стола и поднял пакет собачьего корма. Затряс им.

– А сейчас наша девочка покушает, да?

Энцефалограмма сейчас же показала, что в гипоталамусе Примы возникла слабая активность.

– Вот так, девочка, хорошо.

Продолжая смотреть на экран, Андрей насыпал немного корма в эмалированную миску. Из этой миски Прима ела при жизни – ела и причмокивала. Гипоталамус собачьего мозга еще больше взволновался, когда биохимик потряс миской.

Наградив себя кивком, Андрей повернулся к записям.

«Прима узнала шум корма. Опять. Не задействуя участки мозга, отвечающие за слух, Прима пользуется чем-то, что я склонен относить к фантомной зоне мозговой деятельности».

Оторвавшись от журнала, Андрей взглянул на показания автожектора. Аппарат искусственного кровообращения – или автожектор – был модифицирован таким образом, что показания массы объекта, уровень солей в растворе и прочее сразу выводилось на экран.

Ухватив взглядом нужные данные, Андрей внес короткую заметку:

«Масса Примы увеличилась на 57 граммов.

Время роста – 62 дня.

Подозреваю, Прима наращивает массу в попытке создать новый орган, способный к совершенно иному способу взаимодействия с миром. Вероятно, в будущем появится порода собак, способная телепатически приносить тапочки. Или бутылку пива».

Расплывшись в торжествующей улыбке, Андрей взял горсть корма, развернулся к автожектору и запихнул корм себе в рот. Захрустел. Не причмокивая, конечно, но как получалось.

Энцефалограмма Примы показала значения мозговых волн, близких к обиде.

– Прости, девочка, прости. Но так надо.

Пережевывая корм (вкус нута чувствовался ярко, в отличие от заявленного вкуса ягненка), Андрей сделал запись:

«Поразительно. Не имея органов чувств, собачий мозг неким образом приспособился чувствовать. И даже обижаться! Вероятно, неожиданную стимуляцию дает мозговая активность существа, которое я вскоре планирую изловить. Или существ, поскольку сигналов порой бывает довольно много. Особенно по ночам.

Надеюсь, новый мозг не уступит человеческому».

Пока Андрей дописывал последнюю строчку, счищая языком корм с зубов, в лабораторию вошел Тит Булдер. Он на ходу натягивал халат поверх спортивной кофты и ежился. В лаборатории строго поддерживалась температура в 16 градусов, так что теплые вещи давно стали неотъемлемой частью рабочего дня и, собственно, самих исследований.

Тит ассистировал Андрею. Вместе они трудились на благо исследовательского центра «Фундаментальные основы биотехнологии», а проще говоря – осваивали грант на изучение возможностей так называемого изолированного мозга.

– Как ваше ничего, Андрей Николаевич?

– Привет, Тит. – Андрей всё еще вписывал в журнал данные автожектора, но это не мешало ему разговаривать. – Если продолжишь помпезничать со мной – угодишь в одну из треклятых банок. Станешь тринадцатым жильцом Кошкина Дома. Будешь там верховодить.

– Да бросьте. Вам – пятьдесят пять, а мне – всего двадцать восемь. Всё равно что отца не уважать.

– Ты обращаешься к отцу по отчеству?

– Ну, нет, конечно.

– Ага, значит, не хочешь в банку.

Тит пожал плечами и, подхватив рабочий планшет, начал обход.

Лаборатория была довольно просторной, около двадцати семи метров в длину. В северо-восточной части имелась зашторенная операционная, где Андрей анатомировал подопытных. Вдоль стен мрачными шеренгами стояли автожекторы. Раньше их насчитывалось ровно двадцать, но в прошлом месяце колба с мозгом морской свинки начала протекать, так что осталось всего девятнадцать.

Кровяной сыворотки, насыщенной кислородом, удостаивались только самые живучие экземпляры – такие как Прима и Кошкин Дом. Кошкиным Домом Андрей называл автожектор с головными мозгами кошек. Нежизнеспособные мозги животных, как правило, утилизировались уже через сутки. Кошки же продолжали жить какой-то своей жизнью, изредка подавая сигналы, типичные для жалоб.

Тит остановился у Кошкиного Дома и тщательно изучил показания автожектора. Крошечные кошачьи мозги лежали друг на дружке, образовывая бугристую, неаппетитную пирамидку. На самом верху находилась чья-то Николетта. Или Рыжуля. Тит уже не помнил.

– Скажите честно, Андрей Николаевич, вы планируете заполнить Кошкин Дом доверху?

Андрей с готовностью оторвался от записей. Прищурился, изучая автожектор с кошачьими мозгами.

– А у тебя есть кошка, Тит?

– Нет, пока еще нет.

– Тогда не отвлекайся.

– Да, конечно. Вы включали сегодня Волнорез?

– Что ж, Тит, справедливый вопрос. И почему я до сих пор этого не сделал?

Волнорез находился у восточной стены и представлял собой экспериментальную модель энцефалографа, позволяющего считывать неинвазивным методом биоэлектрическую активность головного мозга. Проще говоря, Волнорез мог обнаружить любое живое существо, включая мозги в автожекторах, и прочитать его. Последнее особенно пугало Тита.

Радиус действия Волнореза был ограничен, но для этой части острова его возможностей вполне хватало. Наспех сделав несколько пометок в планшете, Тит поспешил к восточной стене. Андрей как раз вглядывался в экран Волнореза.

– Так, Тит, давай-ка посмотрим на улов. Вот в радиусе пяти метров находятся два высокоразвитых мозга. У одного из них регистрируется повышение бета-ритма, что может свидетельствовать о тревоге и смущении.

– Ну, Андрей Николаевич!

– Чем занимается Мона?

– Это не честно, – пробормотал Тит. – Вы и без прибора знаете, что она мне нравится. Что ж в этом такого?

– Просто держу руку на пульсе, как ее муж. Свободные банки, помнишь?

Несмотря на болтовню, оба не сводили глаз с лиловой линии внизу экрана. Она принадлежала загадочному существу, прятавшемуся в прибрежных водах острова. Сейчас линия была нитевидной, ничего не сообщающей. Внезапно она изогнулась, точно изумленная бровь.

– Время, – скомандовал Андрей.

Тит скосился на свои часы:

– Засек.

На мониторе, подключенном к энцефалографу Примы, отразились изменения. Альфа-ритм собачьего мозга пошел на убыль, а бета-ритм повысился.

– Андрей Николаевич, Прима опять волнуется.

– Будь у нее тело, она бы уже оглашала окрестности лаем. – Андрей мельком взглянул на данные энцефалограммы Примы. – Я бы предположил, что она беспокоится из-за корма, но я ее слишком хорошо знаю. Собачий мозг выполняет функцию защитника.

Глаза Тита округлились:

– Прима чует хищника и пытается защитить нас?

– Полагаю, в преданной собаке всё служит этой идее. Даже если от собаки и остался лишь один ампутированный мозг без хвостика.

Последовал еще один импульс лиловой линии.

– Два скачка в минуту, – сообщил Тит.

– Как и раньше. Выключай, я не хочу, чтобы Прима сошла с ума.

Неизвестно как, но Волнорез усиливал способности Примы. С его помощью она без труда улавливала существо, кружившее у северной оконечности острова. Андрей находил это в высшей степени занимательным, как рекламу политических партий во время ток-шоу.

В лабораторию ворвался поток теплого воздуха, и на пороге показалась Мона. Она была в рабочих бриджах, садовом фартуке со следами земли и легкой парусиновой рубашке. Овальное лицо Моны, частично скрытое соломенной шляпой, выражало закостеневшее отвращение.

– Андрей, дорогой, тебя дожидается Паромник.

– Он привез свиную кровь? – Прежде чем экран Волнореза успел погаснуть, Андрей заметил всплеск бета-ритма. Хитро взглянул на ассистента. – И вот опять кто-то из нас волнуется. Тили-тили-тесто.

Тит покраснел, но ничего не сказал. В сторону Моны он даже не смотрел.

– Андрей, Паромник привез не только свиную кровь, – с нажимом сказала Мона. – Андрей, я устала хоронить твоих подопытных в оранжерее.

– Можно хоронить их на участке.

– Ты не посмеешь, дорогой. Наши ноги не будут ступать по кладбищу!

– Ну, в таком случае можно привязывать их к пластиковым бутылкам с камнями. Мы посреди моря, так что места хватит и слону. Надеюсь, Паромник не с таким гостинцем.

Маска отвращения на лице Моны треснула, сменившись ужасом. Она ахнула и выскочила из лаборатории. Но перед уходом типично хозяйским жестом придержала дверь, чтобы та не хлопнула.

Тит покачал головой, но все соображения относительно ситуации оставил при себе.

Андрей тоже направился к выходу.

– Однажды моя жестокость спасет человечество. Поможешь мне со всей этой кровью, Тит? Обещаю упомянуть это в отчете. И подарить литр, если надумаешь стать вампиром.

В груди Тита зародился смех.

– Разумеется, я помогу. Но только если вы пообещаете не размахивать осиновым колом.

Оставив халаты на вешалках, они вышли под лучи августовского солнца.

2.

Шагать пришлось к самым воротам, а это добрая сотня метров. Мона не жаловала дела, которые заканчивались возней с грунтом у нее в оранжерее, поэтому не спешила впускать зеленую машину Паромника. Подобным образом она заявляла протест. Так было и в этот раз. Гравийная дорожка от лаборатории вела к небольшому перекрестку с клумбой. Отсюда можно было попасть к особняку, лаборатории, нескольким хозяйственным постройкам, оранжерее и, собственно, к воротам.

– Федя, мы уже идем! – прокричал Андрей, сложив кисти рупором.

– По-моему, это и так очевидно, – заметил Тит.

– Это задача любого ученого, дорогой коллега: отмечать то, что и без того у всех на виду.

Федор Паромник, облокотившись на левое крыло «лады», курил. Он щурился и смотрел на безмятежные чистые облака над головой. Бело-красные морщинки у глаз говорили, что он доволен. Если уж не жизнью, то как минимум погодой.

– Когда-нибудь это уже случится, а? – спросил Паромник, когда Андрей и Тит, погромыхивая тачкой, подошли к воротам.

– Когда-нибудь, Федя, это обязательно случится, – покорно согласился Андрей. – Но я бы не рассчитывал, что в ближайшем веке в характере Моны что-то изменится.

Ворота задребезжали, распахиваясь. Тит выкатил тачку наружу.

– В имении три типа упрямцев, Федор Михайлович, – сказал он. – Одни работают в оранжерее, другие – в лаборатории, а третьи спят в колбах. А я, как видите, толкаю за всех тачку.

– Привет, Тит.

– Здравствуйте.

Они подошли к багажнику машины. Солнце ярко отражалось от металла, не способное проникнуть к предметам, коим лучше бы оставаться во тьме.

– Что привез? – поинтересовался Андрей.

– Да как обычно: продукты по списку и кое-что сверху.

Андрей оживился. «Кое-что сверху» означало, что кто-то из жителей Гогланда пожертвовал домашнего питомца на благо науки. Как правило, питомец к этому времени был мертв, а само пожертвование означало передачу тельца за денежное вознаграждение.

Внутри багажника стояли четыре термосумки, три пакета с покупками и обувная коробка лососевого цвета из-под турецких сапог. Андрей заглянул в термосумку, извлек на свет божий огромную стеклянную бутыль со свиной кровью. Отыскал крошечную бумажку, почти у самого донышка, и проверил дату розлива. Хотя говорить «дата розлива» в отношении свиной крови было как минимум комично.