Это была самая странная неделя в его жизни. Два звонка от погибшего сына. Два разговора, о которых он не мог и мечтать. Джек пока не рассказал об этом своей бывшей жене Дорин – матери Робби. Она переживала депрессию и начинала плакать даже при упоминании имени сына. Да и что сказать? Что их мальчик, убитый в бою, теперь где-то там, живой? Что портал на тот свет находится прямо на столе Джека? А дальше-то что?

Джек и сам понятия не имел, как относиться к происходящему. Однако каждый раз, когда звонил телефон, его рука летела к трубке так же стремительно, как у опытного ковбоя, выхватывающего револьвер из кобуры.

Второй звонок от сына, как и первый, раздался в пятницу днем. Джек услышал помехи, а потом дыхание – шумные вдохи и выдохи.

– Это я, пап.

– Робби.

– Со мной все в порядке, пап. Здесь не бывает плохих дней.

– Где ты?

– Сам знаешь. Папа, здесь здорово…

Раздался щелчок.

Джек принялся кричать: «Алло? Алло?» Заметил, что на него оборачиваются коллеги. Захлопнул дверь. А спустя минуту телефон зазвонил снова. Джек глянул на дисплей. Как и в прошлые разы: «Номер не определен».

– Да? – прошептал он.

– Скажи маме, чтоб не плакала… Если бы мы знали, что ждет нас дальше, то никогда бы не переживали.

Как только у тебя появляется сестра, это навсегда, даже если у тебя больше нет возможности ее увидеть или дотронуться до нее.

Кэтрин Йеллин вернулась в кровать, ее рыжие волосы примялись, когда голова коснулась подушки. Кэтрин скрестила руки на груди и сжала в ладони лососево-розовую раскладушку, некогда принадлежавшую Диане. Модель «Самсунг», на задней крышке блестящая наклейка в виде туфельки – свидетельство большой любви Дианы к миру моды.

– Кэт, это место еще прекраснее, чем мы себе представляли.

Так сказала Диана, когда позвонила во второй раз: как и тот, первый звонок, как и все остальные странные звонки в Колдуотере, этот тоже раздался в пятницу. «Еще прекраснее, чем мы себе представляли». Больше всего в этом предложении Кэтрин нравилось слово мы.

Между сестрами Йеллин была особая связь – такие узы соединяют детей, вместе преодолевающих трудности жизни в маленьком городке. Диана была на два года старше сестры, она каждый день провожала Кэтрин в школу, первой вступила в скаутский отряд для девочек, чтобы сестра пошла по ее стопам; сняла брекеты, когда Кэтрин их только-только поставили, и отказывалась идти танцевать, если Кэтрин вдруг оставалась без пары. Обе сестры были длинноногими, с крепкими плечами и летом проплывали километровую дистанцию на озере. Обе пошли в местный муниципальный колледж. Вместе плакали, когда умерли родители. Когда Диана выходила замуж, Кэтрин была подружкой невесты; а три дня спустя девушки поменялись ролями. У каждой родилось двое детей: девочки у Дианы и мальчики у Кэтрин. Дома их семей располагались в километре друг от друга. И даже развелись сестры с разницей в один год.

Единственным, что их отличало, было здоровье. Диана страдала от мигреней, сердечной аритмии, повышенного давления и умерла от разрыва аневризмы в слишком молодом возрасте – ей было сорок шесть. Про Кэтрин же любили говорить, что она «ни дня в жизни не проболела».

Она многие годы не могла избавиться от чувства вины за это. Но теперь поняла. Диана – милая, хрупкая Диана – звонила не просто так. Бог выбрал ее, чтобы показать: для тех, кто полон веры, уготована вечная жизнь.

«Кэт, это место еще прекраснее, чем мы себе представляли».

Кэтрин улыбнулась. Мы. Розовая раскладушка, прижатая к груди, помогла ей заново обрести сестру, которая отныне никогда ее не покинет.

И Кэтрин не собиралась молчать об этом.

Третья неделя

«Тебе нужно начать все сначала», – так обычно говорят. Но жизнь не настольная игра, и утрата близкого человека не имеет ничего общего с новым началом. Скорее с необходимостью продолжать в одиночку.

Жены Салли не стало. Она умерла после длительной комы. В больнице сказали, что она ушла во время грозы в первый день лета. Салли тогда еще был в тюрьме, до освобождения оставалось девять недель. Когда ему сообщили эту новость, все его тело онемело. Словно он, находясь на Луне, наблюдал за разрушением Земли.

Теперь он постоянно думал о Жизели, пусть каждая мысль и приносила с собой тень того последнего дня, аварии, пламени, того, как один удар изменил всю его жизнь. Это не имело значения. Он кутался в печальные воспоминания, поскольку так он был к ней ближе всего. Салли поставил урну-ангела на стеллаж – рядом с диваном, на котором спал без двух месяцев семилетний Джулс.

Салли тяжело опустился в кресло. Он еще только привыкал быть на воле. Можно ожидать, что после десяти месяцев тюрьмы человек будет наслаждаться свободой. Но тело и разум со временем привыкают к любым, даже самым ужасным условиям, и время от времени Салли, как и раньше, сверлил стены равнодушным взглядом пленника. Приходилось напоминать себе, что он может встать и выйти из дома, если захочет.

Салли достал сигарету и оглядел дешевую незнакомую квартиру, располагавшуюся на втором этаже в малоэтажном доме с паровым отоплением. За окном виднелась сосновая рощица, неглубокий овраг вел к ручью. Салли вспомнил, как в детстве ловил там жаб.

Он вернулся в Колдуотер, потому что родители взяли Джулса к себе на время судебного разбирательства и его заключения, и теперь не хотелось опять выдергивать мальчика из привычной жизни: он и так настрадался. Да и куда ехать? У Салли больше не было ни работы, ни дома. Все сбережения ушли на адвокатов. Он глядел на двух белок, гоняющихся друг за другом по дереву, и старался убедить себя, что Жизели бы здесь даже понравилось, если закрыть глаза на расположение, размеры квартиры, грязь и облупившуюся краску.

Стук в дверь вывел Салли из раздумий. Он посмотрел в глазок. На площадке с двумя пакетами продуктов стоял Марк Эштон.

Марк с Салли служили в одной эскадрилье – летали вместе. Салли не видел приятеля с тех пор, как услышал приговор суда.

– Привет, – сказал Марк, когда дверь распахнулась.

– Привет, – ответил Салли.

– Милый райончик… Если ты террорист.

– Ты из Детройта сюда ехал?

– Ага. Впустишь?

Они быстро и неловко обнялись, и Марк проследовал за Салли в гостиную. Заметив на диване Джулса, он понизил голос:

– Спит?

– Ага.

– Я ему «Орео» купил. Вроде как всем детям нравится.

Марк водрузил пакеты на столешницу рядом с нераспакованными коробками. Обратил внимание на переполненную бычками пепельницу и несколько стаканов в мойке – невысокие, в такие обычно наливают не воду, а алкоголь.

– Ну… – сказал он.

Теперь, без пакетов в руках, отвлечься было не на что. Марк посмотрел в лицо Салли – своего бывшего напарника, чья мальчишеская внешность и приоткрытый рот напоминали о его школьном прошлом футбольной звезды; только теперь он выглядел худощавее и старше, что особенно было заметно по морщинкам вокруг глаз.

– Значит, в этом городишке ты вырос?

– Теперь понимаешь, почему я отсюда уехал.

– Ты как, справляешься?

Салли пожал плечами.

– Слушай. Это ужасно. То, что произошло с Жизелью…

– Ага.

– Сочувствую.

– Ага.

– Я думал, тебя пустят на похороны.

– Флот живет по правилам флота.

– Похороны были что надо.

– Мне уже сказали.

– А все остальное…

Салли поднял взгляд.

– Хрен с ним, – сказал Марк. – Люди все понимают.

«Они понимают, что ты загремел в тюрьму, – мысленно закончил предложение Салли. – А вот заслуженно ли, не понимают».

– Я пытался добиться встречи с тобой.

– Не хотелось ни с кем видеться.

– Парни очень удивились.

– Мне все равно.

– Салли…

– Слушай, хватит об этом. Я уже рассказывал, что было. Миллион раз. Они в мою версию не поверили. Конец.

Салли опустил взгляд на руки и ударил кулаками друг о друга.

– Что думаешь делать дальше? – спросил Марк.

– В смысле?

– Где работать будешь?

– А что?

– У меня тут знакомый. В колледже были соседями по комнате. Я ему позвонил.

Салли прекратил сводить кулаки.

– Ты позвонил ему перед тем, как встретиться со мной?

– Тебе нужны деньги. А у него может найтись для тебя работенка.

– Какая?

– Продажи.

– Я не продажник.

– Да там ничего сложного. Записываешь покупателя, получаешь чек, берешь себе процент с продажи.

– Что за компания?

– Местная газета.

Салли моргнул.

– Ты прикалываешься?

Он вспомнил все те газеты, что бросились писать о его «инциденте», – как быстро они сделали самый простой и очевидный вывод, как перепечатывали слова друг друга, пока не сожрали Салли целиком, а потом просто взялись за следующую историю. С тех пор он питал ненависть к новостникам. И не собирался больше покупать ни одной газеты.

– Зато сможешь остаться здесь, – ответил Марк.

Салли подошел к раковине. Сполоснул стакан. Хотелось выпроводить Марка поскорее, чтобы налить себе того, чего хочется.

– Давай номер. Я ему позвоню, – сказал Салли, зная, что ни за что этого не сделает.

Тесс сидела скрестив ноги на мягких красных подушках и в эркерное окно глядела на большую лужайку перед домом, которую вот уже несколько недель никто не косил. Она выросла в этом доме; помнится, в детстве летом она забивалась по утрам в этот уголок и ныла, пытаясь привлечь внимание своей матери Рут: та сидела за столом для бриджа и почти не отрывала глаз от рабочих документов.

– Мне скучно, – обычно жаловалась Тесс.

– Сходи на улицу, – бормотала в ответ Рут.

– Там нечего делать.

– Значит, иди на улицу и ничего не делай.

– Вот бы мне сестренку…

– Извини, ничем не могу помочь.

– Можешь, если выйдешь замуж.

– Я уже была замужем.

– Мне нечем заняться.

– Почитай книжку.

– Я уже все прочитала.

– Перечитай.

И так продолжалось бесконечно, фехтование на репликах повторялось в различных формах в подростковом возрасте, в колледже, во взрослые годы – и так до последних лет жизни Рут, пока Альцгеймер не лишил ее слов и, в конце концов, самого желания вести беседу. Последние месяцы жизни Рут провела в гробовой тишине, лежа задрав голову, подолгу наблюдая за дочерью, как ребенок следует взглядом за мухой.

Но теперь каким-то необъяснимым образом они снова говорили, словно смерть была авиарейсом, которым, как представляла себе Тесс, должна была лететь Рут и на который, как выяснилось, она не успела. Час назад в доме Тесс снова раздался удивительный телефонный звонок.

– Это я, Тесс.

– Господи, мам. Все еще не верится.

– Я же говорила, что доберусь до тебя.

Тесс улыбнулась воспоминаниям: мама, приверженка здорового питания, любила шутить, что даже после смерти будет следить за тем, чтобы Тесс принимала нужные добавки.

– Ты так сильно болела, мам.

– Но здесь не существует боли.

– Ты так страдала…

– Милая, послушай.

– Я слушаю. Слушаю.

– Боль, которую ты испытываешь в течение жизни, не затрагивает тебя в самом деле… Она не касается настоящей тебя… Ты невесомее, чем думаешь.

Одни эти слова подарили Тесс блаженное умиротворение. «Ты невесомее, чем думаешь». Она бросила взгляд на фотографию в руках, последнюю, на которой они были запечатлены вместе, сделанную на мамин восемьдесят третий день рождения. Болезнь взяла свое: на фотографии у Рут были впалые щеки, пустой взгляд, а свитер цвета карамели болтался на исхудалом теле.

– Мам, как это возможно? Ты же не пользуешься телефоном.

– Не пользуюсь.

– Тогда как ты говоришь со мной?

– Кое-что произошло, Тесс… Появилось окно.

– Окно?

– Да, сейчас оно открыто.

– Надолго?

Повисла длинная пауза.

– Мам? Надолго оно открыто?

– Нет.