– Мне больше нравилось, когда это знал ты.

Эй, балбес. Посмотри на меня.

Но Руб не мог. Невыносимо ему было смотреть туда, где некогда был его друг и где теперь его нет. Невыносимо слышать, что ему лучше без человека, без которого ему так плохо.

Ладно. Как хочешь.

Руб до сих пор помнил ужасный первый день на новой работе: до чего одиноко ему было, до чего медленно тянулось время. И когда рабочий день наконец закончился, когда Руб, как его учили, запер сарай…

Собственными ключами…

…он вышел к главным воротам кладбища ждать, когда за ним заедет Салли и они, как обычно, вместе отправятся в “Лошадь”. Прошло сорок пять минут, Салли не появился. Руб добрался до города на попутке и пошел его искать. Джоко запирал “Рексолл”.

– Привет, – произнес он, заметив, что Руб с сокрушенным видом топчется у мостовой, – у тебя такой вид, будто ты потерял лучшего друга.

Для Джоко это была метафора, для Руба – вовсе нет.

– Ты знаешь, где он? – спросил он у Джоко.

Тот сверился со своими наручными часами.

– В половине седьмого? Рискну предположить, что там же, где и всегда в это время. Я даже готов биться об заклад, что угадаю, на каком именно табурете он сидит.

Ошибаешься, хотел было ответить Руб, не может быть, что Салли в “Лошади”, по той простой причине, что если бы он был там, я был бы с ним, а я не с ним. Вообще-то они не договаривались, что Салли за ним заедет. Руб просто решил, что так и будет, иначе как будут продолжаться их обычные вечера? Но Руб вдруг понял, что ошибся. Опять. Он вечно во всем ошибается, теперь вот и в этом. Он-то думал, что теперь, когда Салли не надо работать, изменятся только дневные часы, а оказалось, все еще хуже. Гораздо хуже. И если он намерен вечером посидеть с Салли в “Лошади”, придется туда добираться самостоятельно. А когда Руб придет, Салли будет сидеть за стойкой, чистый и пахнущий одеколоном, словно по выходным. Прежде никто в “Лошади” не возражал, что они оба и выглядят, и пахнут как люди, которые зарабатывают на жизнь физическим трудом, но если Руб один заявится в таком виде, возражения наверняка возникнут.

И там, возле аптеки, Руб в полной мере прочувствовал одиночество, связанное не только с часами, днями, неделями, не только с личным общением. Когда они с Салли еще работали вместе, когда по сорок с лишним часов в неделю стояли бок о бок, больше всего Рубу нравилось делиться с другом сокровеннейшими размышлениями о жизни и о том, что делало бы ее лучше из минуты в минуту, в режиме реального времени. Сумеет ли он смириться с этой потерей? Возможно. Но только если уверится, что и Салли скучает по их дружбе, пусть даже чуточку меньше. А что, если Салли вовсе по ней не скучает? И едва Руб осознал эту возможность, как следом за нею явилась мысль еще более мрачная. Что, если Салли устроил его работать на кладбище, чтобы избавиться от него?

– Я как раз туда, хочешь, подвезу, – предложил Джоко, но Руб только отвернулся, чтобы тот не видел его слез; ему казалось, будто его ударили под дых. Все это время Руб не желал замечать страшную правду: он один в целом свете.

Мы все одиноки, балбес. Без исключений.

– Но… – начал было Руб.

К тому же ты преувеличиваешь. Я ведь тебя не бросил.

Не совсем, конечно же, нет. Когда Салли впервые свезло, Руб больше всего боялся, что тот уедет прочь, куда-нибудь, где получше, потеплее, куда Руб уехать не сможет. Но Салли пока подобных намерений не обнаружил. Порой по пятницам ближе к вечеру, когда у Руба кончался рабочий день, пикап Салли подъезжал к кладбищенскому сараю, и они, как прежде, катили в “Лошадь” пропустить по пивку. Порой Салли заезжал к Рубу домой, и они вместе отправлялись завтракать к Хэтти, а потом заглядывали в букмекерскую контору. Но все это было недостаточно часто. Рубу нужно было точно знать, когда Салли приедет, иначе он весь день гадал, приедет ли тот вообще. Ему хотелось видеть друга каждый день и каждый вечер – вот этого было б достаточно.

В конце концов Салли заметил, что Руб стал унылый и вялый, и попытался объяснить, что теперь он больше времени проводит дома, а не шляется по кабакам. Он хочет подавать внуку хороший пример. Негоже парнишке видеть, как его дед каждый вечер приходит домой поздно и в стельку пьяный и полиция ставит его на учет за дурацкие выходки. Рубу хотелось верить. Правда хотелось. Но по обмолвкам Салли ему казалось, что тот по-прежнему регулярно захаживает в “Лошадь”. Иногда Руб, обуреваемый подозрениями, звонил туда, просил позвать Салли, но Берди, постоянная барменша, узнавала его заикание. И всегда отвечала, что Салли нет и вообще она давно его не видала. Рубу случалось слышать, как она говорила то же самое женам мужчин, что сидели прямо напротив нее, и он с легкостью представлял, как она, приподняв брови, смотрит на Салли, а тот качает головой – мол, нет меня тут, совсем как эти мужчины.

– Мне просто хотелось бы общаться с тобою не в спешке, – промямлил Руб.

Он терпеть не мог, когда Салли умолкал. Руба и без того задевало, если друг ему врал или бывал к нему несправедлив, но молчание еще хуже, ведь для Руба оно означало, что Салли или неинтересно, или он не считает нужным удостоить ответом то, что Руб пытается ему объяснить. А в последнее время Салли то и дело куда-то спешил, ему не терпелось очутиться где-то в другом месте, словно его преследовало нечто такое, чему названия они оба не знали. Неужто и сегодня будет вот так? Будь на то воля Руба – нет. Подрезать мешавшую ветку – полчаса от силы, но Руб намерен был растянуть это дело на целый вечер. Бутси, слава богу, на работе, сына и внука Салли тоже нет рядом, можно усесться в шезлонги, Руб выскажет Салли все, что накопилось, все мысли одну за другой, пока они не иссякнут. Но стоит ему почуять, что Салли опять торопится, и слова застрянут у Руба в глотке.

Вот что самое досадное в дружбе с Салли: необходимость делить его с другими. И ладно бы только в закусочной “У Хэтти”, в букмекерской конторе, в таверне “Белая лошадь”. Жестокая арифметика их дружбы такова, что Салли – единственный друг у Руба, а Руб у Салли – один из многих. Кроме сына и внука – Руб недолюбливал обоих, хотя и понимал, что не имеет на это права, – был еще Карл Робак, которого Руб недолюбливал еще больше. Их бывший работодатель, казалось бы, не мог рассчитывать на симпатию Салли, но Салли тем не менее симпатизировал ему. И еще была Рут из закусочной “У Хэтти”. Салли уверял, что у них с Рут всё в прошлом, но если так, почему он до сих пор с ней дружит? И список на ней не заканчивался. В “Лошади” – Бёрди, Джоко и прочие. Еще дамочки с Верхней Главной, престарелые вдовы из ветшающих викторианских особняков, Салли возит их к парикмахеру, чинит их скверный водопровод, причем они ему не платят. Почему все эти люди на него претендуют?

Задача явно математическая, и на какое-то время Руб уверовал в вычитание. Когда скончалась квартирная хозяйка Салли, Руб решил, что теперь то внимание и время, которые его друг уделял ей, причитаются ему первому, но почему-то этого не случилось. Через год не стало Уэрфа, адвоката и закадычного собутыльника Салли; Руб снова позволил себе надеяться – и снова не пофартило. Такое чувство, будто всякий раз, как кто-то из его ближнего круга умирал или уезжал, Салли соразмерно уменьшался и Руб ничего от этого не выгадывал. Осенью Уилл должен уехать в колледж, Питер заявил, что, когда это случится, он тоже покинет город, и прежде такое известие подняло бы Рубу настроение, но теперь уже нет.

Потому что маму надо было слушать.

– Ты не-не-не…

Что я не-не-не?

– Ты даже не был с нею знаком.

Она же тебе говорила, как все будет. А ты не верил.

Даже годы спустя Руб не любил думать о матери, хотя та ради него была готова на всё. Ребенком он долго не говорил и первое слово произнес уже на четвертом году. Его назвали Робертом, в честь отца, но мать предпочитала называть его Робом, поскольку мужа звали Бобом. Но первый звук – впрочем, как и многие другие – не давался Рубу, и вскоре стало понятно, что он сильно заикается. Он так долго пытался выплюнуть Р, что, когда наконец получалось, совсем выдыхался и всё остальное походило скорее на “-уб”, чем на “-об”; мать решила – пусть так и будет. Позже, в школе, из-за заикания над Рубом вечно смеялись, друзей у него не было, и мать, видя, как ему одиноко, посоветовала ему Иисуса – самого важного друга, как она уверяла; откуда ей было знать, что в жизни Руба появится Салли. Порою по воскресеньям мать брала Руба с собой в захудалую церковь, там рассказывали об Иисусе и восхищении Церкви^[6] перед Вторым пришествием, но как-то раз один из прихожан принес змей, Руб так испугался, что после этого мать оставляла его дома с отцом. Иисус превратился для Руба в человека на календаре.

В каждом месяце был свой Иисус – январский Иисус, июньский Иисус, декабрьский Иисус, – и это было так же надежно и неизменно, как времена года, и так же общеизвестно, как само понятие времени. И хотя Рубу из месяца в месяц жилось все тяжелее, блаженное выражение лица Иисуса в календаре не менялось. Даже когда он нес крест, когда на голову ему надели терновый венец и пробили ладони (на каждой алела капелька крови), Иисус хранил безмятежность, и Руб, тревожный ребенок, надеялся, что, повзрослев, он тоже сумеет с достоинством сносить невзгоды, что его более-менее постоянная душевная смута уймется, уступит место смирению. Разумеется, этого не случилось, и когда двадцать лет спустя он случайно проткнул левую ладонь гвоздем, то понял, что если ты не Сын Божий (или хотя бы дальний его родственник), то хранить безмятежность, если тебе так больно, нечего и мечтать.

Бедная его мама. Взгляд у нее обычно был добрый, рассеянный, Руб даже гадал, не провидит ли она его будущее и не потому ли так волнуется за сына. Но, возможно, она размышляла о своем будущем, своем, не его, одиночестве. Даже в их с отцом присутствии мать казалась Рубу такой же несчастной, как он сам, и он винил в этом себя. Руб понимал, что он еще ребенок и взрослой женщине не компания, но все равно его мучила совесть. Мать никуда не ходила, разве что в церковь, и по этому поводу отец Руба высмеивал ее с поистине религиозным рвением. С тем же успехом можно верить в пасхального кролика, говаривал отец, так Руб и понял, что пасхального кролика не существует. Руб некоторое время пытался молиться календарному Иисусу, поскольку любил мать и понимал, что ей это важно. Мать научила его молиться, но, видимо, Руб молился как-то неправильно, поскольку, когда он заканчивал, его переполняла не любовь к Спасителю – хотя мать уверяла его, что именно так и должно быть, – а одиночество и пустота, причем отчаянней прежнего. Отец? Руб любил его и ненавидел, пусть и знал, что это грех, – ненавидел за мерзкий гогот и за то, что от отца не дождешься доброго слова. Правда, в конце концов Руб согласился с отцовским мнением об Иисусе, после чего Сын Божий занял в его душе примерно такое же место, что и кролик, с которым Он делит праздник.