– Он тяжёлый?

Она поставила чашку. Тихо.

– Это не то слово.

И тут из комнаты вышел Данила.

Он был в той самой тёмной футболке, в которой спал. Волосы небрежно расчёсаны, взгляд прямой, но в нём что—то дрожало. Он остановился у дверного проёма, не входя в кухню. Саша обернулся.

– Привет, – сказал он.

– Здравствуй, – отозвался Данила.

Саша кивнул, не улыбаясь. Несколько секунд он смотрел, как будто пытаясь сопоставить что—то внутри себя. Потом отвернулся, сделал ещё глоток чая.

Данила подошёл ближе. Осторожно, как будто проходил по тонкому льду. Сел рядом с Милой. Не трогал её. Только смотрел.

Саша не говорил ничего. Но взгляд его скользил между ними, как луч фонарика, изучающего закрытые поверхности. Он не спрашивал, не намекал, но каждый его взгляд звучал громче, чем любой вопрос.

– Раньше он, кажется, спал отдельно, – сказал Саша, прищурившись. – Сейчас вместе?

Мила замерла.

– Мы живём в одной комнате, Саша. Квартира однокомнатная. Что ты имеешь ввиду задавая этот вопрос?

Он кивнул, будто принял информацию, но по глазам было видно: он собирал слова, сдерживал раздражение, боролся с вопросами, которые не мог сформулировать. Он отставил чашку, сцепил пальцы на коленях.

– Ты уверена, что справляешься?

Она знала, что за этим стоит. Не забота – сомнение. Не участие – попытка вытащить её наружу, туда, где всё понятно и можно дышать только одним способом.

Данила потянулся, взял её за руку. Движение было неуверенным, как у ребёнка, который не уверен, можно ли держаться, когда начинается буря. Саша это заметил. Зрачки сузились. Он смотрел, как хирург перед разрезом.

– Мы всё делаем вместе, – сказал Данила. Его голос был не громким, но звучал как заявление. – Я ей помогаю.

Саша повернулся к нему.

– Ты понимаешь, что ты говоришь?

– Да, – твёрдо ответил Данила.

– И ты считаешь, что тебе этого достаточно?

Данила хотел что—то ответить, но замер. Тогда Мила заговорила:

– Он говорит правду, Саша. Он помогает. Он рядом. Он делает, что может. Иногда – больше, чем мог бы кто—то другой.

Саша долго смотрел на неё. Потом на их руки. Потом снова на неё.

– Ты ему веришь?

– Я с ним живу. Конечно, верю.

Он встал. Быстро. Почти с раздражением, будто слова оказались не теми, что он ждал. Или – слишком точными.

– Мне пора. У меня дела.

Мила проводила его до двери. Не спрашивала, зачем пришёл. Он сам не знал. Только перед выходом, уже в коридоре, сказал:

– Я просто хотел увидеть ТЕБЯ. Но, кажется, ТЫ теперь – не ты.

– А ты всё тот же? – спросила она спокойно.

Он пожал плечами:

– Нет. Просто я не делаю вид, будто всё осталось, как было.

И уже собирался уходить. Он встал, отступил от стола, поправил рукав куртки, но не пошёл к двери. Постоял секунду, потом снова посмотрел на Данилу – прямо, открыто, так, как взрослые смотрят на подростков, когда решают, стоит ли вступать с ними в разговор, или оставить при своих фантазиях.

– Слушай, Данила, – произнёс он, и голос его был тише, чем раньше, но в нём не было мягкости. – А тебе вообще… нравится здесь? У Милы?

Данила поднял глаза. Он не испугался, но в лице появилось то же напряжение, с которым он в первый раз пришёл к ней домой, когда ещё всё казалось временным и хрупким.

– Да, – сказал он после короткой паузы. – Мне тут хорошо. Я с Милой.

– А что значит «с Милой»? – уточнил Саша. – Ты понимаешь, о чём я спрашиваю?

Мила хотела вмешаться, но замерла. Саша не смотрел на неё, обращался только к нему.

– Ну… – начал Данила и запнулся. Видимо, не ожидал, что о таком можно говорить прямо. Он покосился на Милу, как будто искал у неё разрешения. Но она молчала. – Ну, она меня не прогоняет. Мы вместе спим. Она мне всё разрешает. И ещё она делает кофе утром, а я его пью и… и знаю, что она никуда не уйдёт.

Саша приподнял брови. Ничего не сказал. Данила вдруг выпрямился, вдохнул и добавил:

– Она теперь моя. Моя Мила. Моя жена.

Тишина, которая наступила, была не просто тяжёлой – она раздавила всё, что осталось от воздуха. Саша даже не изменился в лице. Он просто перестал дышать – на долю секунды – и посмотрел на Милу, как будто медленно разрывал между ними занавес, который они пытались держать натянутым.

Мила почувствовала, как у неё сжалось внутри всё. Сердце ушло куда—то в живот, и там стало холодно.

– Даня, – сказала она, стараясь говорить спокойно, но голос уже дрогнул. – Это… это не совсем так. Ты не понимаешь, что значит слово «жена».

Данила заморгал, словно услышав что—то странное. Посмотрел на неё. Долго.

– Я всё понимаю, – тихо произнёс он. – Мы вместе. Ты со мной. Мы спим вместе. Ты моя.

– Это другое, – перебила она, резко, почти слишком. – То, что ты говоришь, – не так называется. Это просто… ну, мы живём вместе. У нас однокомнатная квартира. Мы просто вдвоём. Это не брак. Не семья. Понимаешь?

Он отодвинулся чуть назад, как будто от её слов потянуло сквозняком. Смотрел, не мигая. Его губы дрожали, но он молчал. Мила вдруг поняла, что сказала всё слишком быстро, без фильтра, как будто пыталась затушить пожар, не глядя, где горит.

Саша стоял молча. Ни слова. Только наблюдал, как если бы перед ним разворачивался эксперимент, результат которого он уже предугадал. Взгляд его был тяжёлым, непроницаемым. Не гнев, не насмешка – просто холодное понимание.

– Он не шутит, Мила, – сказал Саша после паузы, наконец переводя взгляд на неё. – Он действительно думает, что вы муж и жена. И я не уверен, что виноват в этом он.

Мила почувствовала, как в ней что—то дрогнуло. Хотелось сказать: «Я не делала ничего», но это было бы неправдой. Хотелось сказать: «Я просто хотела, чтобы он не чувствовал себя брошенным», но и это звучало как оправдание. Хотелось закрыть глаза и оказаться где—то, где этот разговор невозможен в принципе.

– Даня, – сказала она уже мягче, медленнее, – ты хороший. Ты самый добрый человек. Но ты должен понимать – мы не женаты. Никто не знает. Никто не может знать. Мы просто живём вместе, как друзья, как…

– Мы не друзья, – перебил он, и в голосе его была не злость, а обида. – Мы любим друг друга. Я точно люблю. А ты… ты раньше не говорила, что я ошибаюсь.

Снова тишина. Он встал. Не рывком – медленно, как будто внутри у него всё отмерло. Посмотрел на неё с тем выражением, от которого у неё всегда ломалась защита – взгляд не упрекающий, а непонимающий. Как будто ему только что отменили обещание.

– Ты же говорила, что я твой. Когда у тебя болела спина. Ты тогда лежала, и я гладил тебя, а ты сказала, что я твой.

Мила закрыла глаза. Хотелось, чтобы этот момент исчез. Чтобы он никогда не начинался.

– Даня… – снова попыталась она.

Но он уже отошёл. Сделал несколько шагов, сел обратно на стул. Не к ней – к стене. Глаза потухли. Плечи опустились. Он молчал. Как будто сам себе запретил говорить ещё хоть слово.

Он стоял у двери, не двигаясь. Пакет был в руке, взгляд – где—то между ею и Данилой, будто он не знал, куда смотреть, чтобы не задеть. Воздух в квартире был плотным, как будто стены сжались, и оставалось только одно – уйти. Но он медлил.

Мила почувствовала, как напряглось всё тело – от шеи до стоп. Слова ещё звенели в ушах, а взгляд Данилы, потухший, обиженный, всё ещё висел в пространстве, как расплавленный след от прикосновения.

Саша кашлянул. Не из—за горла. Просто потому, что надо было как—то обозначить звук, присутствие, хоть что—то, чтобы разрезать тишину.

– Ну, – произнёс он, – пожалуй, мне пора.

Интонация у него была странная – неуверенная, скомканная. Такой она не слышала её никогда. Он будто не знал, как правильно уйти из того, чего не ожидал увидеть.

Мила сделала шаг к нему, как бы провожая. Попыталась улыбнуться. Щёки дрожали. Это была не улыбка, а реакция тела, которое больше не контролировалось головой. Она кивнула – слишком быстро.

– Спасибо, что пришёл, – сказала она, и голос прозвучал слишком ровно, будто она репетировала.

– Да, – отозвался он, – я… просто хотел заглянуть. Посмотреть, как ты.

Она протянула руку к ручке двери. Он не торопился. Поставил пакет на пол, как будто хотел освободить ладонь, но не взялся за куртку. Просто смотрел. В упор.

– Мила, – произнёс он чуть тише. – Я всё понимаю. Ты взрослая. Ты решаешь, как жить. Но я должен спросить.

Она застыла. Не смотрела на него. Только ждала, а он выдохнул, тихо, почти беззвучно, и произнёс:

– Что здесь вообще происходит?

Он замолчал, но тишина не была нейтральной – она словно давила на Милу, требуя от неё чего—то определённого. Потом он добавил:

– Ты уверена, что справляешься?

Она резко повернулась к нему. В глазах не было злости – только истощение.

– Конечно справляюсь.

Голос её был чуть выше, чем нужно. Слишком короткий. Слишком чёткий. Слова прозвучали не как ответ, а как отрезанный конец каната, который с силой упал на пол.

Он кивнул. Медленно. Как будто получил не ответ, а подтверждение. Потом поднял с пола пакет, повернулся к двери, не сказав больше ни слова. Она открыла. Он вышел. Она закрыла. Резко.

Дверь хлопнула не громко, но в этой тишине это был удар. Как финал разговора, которого не должно было быть.

Мила стояла несколько секунд. Прислонилась к двери спиной. Пальцы всё ещё сжимали ручку, как будто боялись, что она снова откроется. Потом – медленно – она осела вниз. Позвоночник не сопротивлялся, ноги сами подогнулись, и вот она уже сидела на полу, уставившись в ковёр с пятном от кофе, которое она так и не оттерла неделю назад.

В голове было пусто. Ни слов, ни мыслей. Только ощущение, что всё вокруг уходит – не рушится, не взрывается, а именно уходит. Как вода в песок. Без звука. Без следа.

Из кухни слышалось, как Данила что—то переставляет. Осторожно. Как будто и он теперь понимал: наступила другая тишина. Не та, где можно обняться и всё пройдёт. А та, где уже никто не знает, как быть дальше.

Мила медленно опустила голову на колени. Хотелось уснуть. Не на долго. Просто на столько, чтобы не слышать больше вопросов. Ни чужих. Ни своих.

День незаметно перетек в вечер, не предложив ни одного ясного часа. В квартире стало душно, как бывает в феврале, когда отопление перегревает стены, а окна закрыты слишком долго. Мила накинула пальто, взяла сумку, сказала Даниле, что выйдет ненадолго – магазин, хлеб, молоко, ничего особенного. Он кивнул, улыбнулся, попросил купить что—нибудь сладкое. Она кивнула в ответ и вышла.

Подъезд встретил её влажной тишиной. Пахло линолеумом, старыми трубами и чем—то ещё – неуловимым, тревожным. Она спустилась по лестнице, чувствуя, как под подошвами скрипит песок, и уже на втором пролёте услышала голоса. Женские, негромкие, затихающие при её приближении.

Две соседки – Мария Петровна и Зинаида Семёновна – стояли у почтовых ящиков, как обычно. Но в этот раз их разговор оборвался сразу, как только Мила приблизилась. Обе замолчали, переглянулись, потом Зинаида отвернулась, а Мария сделала вид, что изучает квитанцию. Но обе смотрели. Не прямо. В спину. В шею. В затылок.

Она не поздоровалась. Прошла мимо, будто не заметила женщин. Хотя всё в ней заметило их.

У входа в магазин стояла Нина – ещё одна соседка, на этот раз из второго подъезда, молодая мама, с которой Мила не раз болтала о распродажах, молоке и детских садах. Обычно она улыбалась первой, махала рукой, могла подойти с вопросом или просто о чём—то поболтать.

Сейчас лицо её было закрытым, взгляд – настороженным и скользким. Она посмотрела на Милу мельком, тут же отвернулась и пошла дальше, не остановившись, не поздоровавшись, будто всё, что их раньше связывало, было частью чужого, теперь недопустимого прошлого.