Она вытерла руки о полотенце, не глядя на него. Данила пошёл обратно к столу, снова сел, начал рисовать другую линию. Всё так же внимательно. Всё так же тихо.

Мила села напротив. Посмотрела на него. Его лицо было детским, спокойным. Но уже не тем. Уже – другим.

И она поняла: что бы ни было дальше, они уже в другом мире. Там, где всё, что между ними, – не забота, не опека, не долг. А что—то другое. И от этого становилось страшно так, как не бывает страшно от боли.

Это был другой страх, не телесный, не внешний – он рождался из самой близости, из невозможности больше отделить себя от него, от того, что теперь между ними нельзя назвать ни заботой, ни опекой, ни чем—то временным. Это и пугало.

Данила тянулся к ней, едва она проходила мимо. Легонько касался локтя, поправлял свитер на её плече, шептал что—то невнятное, но всегда нежное. Порой подходил сзади, обнимал за талию и прижимался щекой к её спине, словно искал подтверждение, что она здесь, что не исчезла, что не отвернулась.

– Любимая… – шептал он в самые обыденные моменты. Между куском хлеба и глотком чая, между тем, как подносил ей одеяло или доставал миску для салата.

Слово звучало непривычно. Не от того, кто к нему привык. Не из уст взрослого. Оно звучало будто с перекосом – слишком чисто, слишком прямо, без оттенков, без защиты. Он не проверял, не манипулировал, не ждал ответа. Просто говорил, потому что чувствовал. И потому что, наконец, имел на это право.

Мила поначалу не возражала. Она даже улыбнулась – один раз, не глядя, мимо. Почувствовала, как у него расправились плечи. Как внутри него будто зажёгся маленький свет. Но уже через час она начала уставать.

Он не отходил. Следовал за ней из комнаты в кухню, из кухни в ванную, стоял у двери, если она закрывалась. Не требовал – присутствовал. Постоянно. Не давя, но как воздух, которого вдруг стало слишком много. Он касался её руки, гладил по волосам, клал голову на плечо. Несколько раз подошёл и поцеловал в висок, потом в щёку, один раз – в губы. Неуверенно, но с тем трепетом, который бывает только в первый раз. Мила не отстранилась, но и не ответила.

Он ничего не сказал. Только вздохнул – так, будто понял больше, чем мог бы сказать.

Внутри неё всё дрожало. Не от отвращения. От страха – что не сможет выдержать. Что начнёт играть, врать, изображать, лишь бы не разрушить то, что для него стало всем.

– Даня… – сказала она позже, когда он в очередной раз обнял её со спины и прижался лбом к лопаткам.

Он не ответил. Только замер.

– Ты же понимаешь, что мы не должны… – она запнулась, подбирая слово. – Что никто не должен знать?

Он поднял голову. Глаза его были широко распахнуты – не от удивления, от боли. Как у ребёнка, которому вдруг объяснили, что его игрушка – не его, что он просто держал её временно.

– Почему? – тихо спросил он.

– Потому что люди не поймут, – произнесла она, стараясь не сорваться. – Потому что они скажут, что это… плохо. Что я…

Она не смогла договорить. Он опустил взгляд. Молча. Впервые – не понимая. Не притворяясь, не возражая. Просто – не понимая.

– А ты понимаешь? – произнёс он после долгой паузы.

Она почувствовала, как её горло сжалось.

– Я… Я боюсь.

Он кивнул. Лицо не изменилось. Только плечи стали ниже. Он сделал шаг назад, отошёл, не глядя. Сел на пол у стены. Обнял колени. Замолчал.

Мила чувствовала, как в комнате меняется воздух. Как будто в ней выключили ток, звук, свет – всё сразу. Данила не ушёл, не заплакал, не потребовал объяснений. Он просто исчез, остался телом, но растворился тем самым светом, который был в нём утром.

Она подошла. Села рядом. Молча. Положила руку ему на плечо. Он не отстранился. Но и не прижался. Он сидел, как камень. Устало, но не зло.

– Это не про тебя, – прошептала она. – Это про всех остальных.

– А ты – как все остальные?

Он повернул голову, и она впервые за весь день увидела в его глазах то, чего раньше не было: не растерянность и не наивность – осознанную обиду. Глубокую, как провал.

– Нет, – сказала она. – Я просто хочу, чтобы нас не ранили.

Он посмотрел в пол. Потом тихо, будто сам с собой:

– Значит, надо притворяться?

Она не знала, что ответить. Он встал. Пошёл к столу. Не рисовать – просто встал. Потом развернулся к ней.

– А если я не хочу притворяться?

Мила ничего не ответила. Потому что знала – она тоже не хочет. Но не может не притворяться. Потому что знает, как это будет выглядеть. Потому что у неё в голове весь город – с глазами, телефонами, жалостью и ненавистью.

Он подошёл. Осторожно взял её руку. Не с мольбой, не с требованием – как человек, который хочет просто удостовериться: она ещё здесь.

– Ты моя любимая? – спросил он.

Она кивнула. Не потому, что хотела соврать. Потому что это было правдой. Просто страшной, опасной, неуместной. Как огонь в комнате с газом.

Он улыбнулся. Легко, как утром. И это было невыносимо. Потому что она знала – он не понял. Он поверил.

Телефон завибрировал на подоконнике, глухо и навязчиво, будто заранее знал, что его не хотят слышать. Мила замерла на полпути к столу – взгляд скользнул по экрану, и внутри тут же всё сжалось, когда на экране высветилось имя Саши – будто одним этим словом кто—то распахнул окно в прежнюю жизнь, напомнив, что она ещё не закрыта.

Звонок будто вынул из воздуха всё тепло. В комнате стало тесно, даже рядом с Данилой, который только что вымыл за собой чашку и теперь стоял, вытирая руки о полотенце. Он сразу почувствовал: что—то изменилось.

Мила взяла трубку не сразу. Она тянула время – несколько гудков. Надеялась, что звонок сам оборвётся, исчезнет, растворится. Но палец всё же нажал.

– Привет, – голос Саши был бодрым, как обычно. Чуть в нос, с привычной мягкой иронией. – Ты как?

– Нормально, – ответила она, стараясь говорить ровно.

– Не исчезла?

– Нет. Дома.

– Я вот подумал… Может, загляну? Просто пообщаться. Как раньше. Мы ведь уже сколько не виделись.

Эти слова прозвучали без давления, но что—то в интонации было неуловимо острым. Словно между строчек прятался подспудный интерес – кто ты теперь? Что с тобой?

– Сегодня? – переспросила Мила, словно не поняла.

– Ага. Часа через полтора. Если ты дома и не занята. Я недалеко.

В другой ситуации она бы отказала. Сослалась на усталость, на дела. Но сейчас отказ был бы слишком заметным. Прямым. Подозрительным.

– Приходи, – сказала она. – Только ненадолго, хорошо?

– Конечно, – ответил он. – Возьму что—нибудь к чаю. До встречи.

Он отключился. Звук короткого сигнала оставил после себя гул, будто в квартире резко упало давление. Мила стояла посреди комнаты, в руках всё ещё сжимая телефон, будто держала доказательство. И сама чувствовала себя так, словно замела улики, но не успела скрыться.

Она обернулась. Данила смотрел на неё. Не с обидой – с вниманием. Он не спрашивал. Он ждал. Как всегда ждал – её жеста, её взгляда, её сигнала, что он не стал вдруг лишним.

– Это он? – спросил тихо.

Она кивнула.

– Он давно не заходил, – продолжил Данила.

– Да, – ответила Мила. – И, кажется, сегодня хочет.

Он молчал. Потом чуть повернул голову, посмотрел на кровать. Та самая, где они теперь спали вместе. Вместе – не просто ночами. Вместе, как люди, которым больше не нужно оправдываться.

Мила уже знала, что придётся торопиться. Время сжалось. Всё нужно было успеть до прихода Саши: замести следы, приглушить запах, подменить настоящее на прошлое.

Она начала быстро. Сняла плед, тот, под которым они лежали вчера. Поменяла наволочку – потому что на старой, казалось, осталась вмятина от его щеки. Сложила рубашку Данилы, которая валялась на стуле, и убрала в шкаф. Протёрла подоконник, не глядя, что там – просто на всякий случай. Данила не мешал. Но следил.

В ванной – его зубная щётка. Мыло. Маленькое полотенце, которое он вешал на край стиралки. Она всё убрала, будто в доме не жил никто, кроме неё одной. Будто этот запах – не запах жизни, а компромат.

– Зачем ты всё это делаешь? – спросил он наконец, когда она застилала кровать новыми простынями.

Мила выпрямилась. Дышала тяжело, как после подъёма на этаж. Подошла, положила ладони ему на плечи.

– Потому что он не должен ничего понять. Он увидит – и испугается. Не тебя. Меня.

Данила смотрел прямо. Без снисхождения. Без детского вопроса в глазах.

– А ты боишься его?

– Я боюсь, что он скажет слова, от которых всё это развалится. Боюсь, что ты услышишь их.

Он не ответил. Только медленно вышел из комнаты. Мила осталась одна. В их однокомнатной квартире, которая вдруг стала казаться слишком тесной. Слишком общей. Слишком подотчётной чужому взгляду.

Она достала чашки, протёрла стол, поменяла полотенце на кухне. Всё делала почти без мыслей, будто это был не её дом, а сцена. Саша должен был войти и увидеть «Милу» – ту, которую он знал. Не женщину, с которой спит Данила. А старую знакомую. Прежнюю.

Когда она закончила, воздух в комнате стал чище. Словно и правда здесь никогда не было ничего лишнего. Только на полу возле дивана осталась крошечная пуговица – от пижамных штанов Данилы. Она подняла её, сжала в ладони и медленно опустила в карман.

Она оглядела комнату ещё раз, проверила, не осталось ли чего лишнего, и только тогда позволила себе остановиться. Всё было на месте, казалось бы – спокойно, стерильно. Можно было ждать.

Саша позвонил в дверь коротко, деловито, как всегда. Мила встала, как по команде. Не посмотрела на Данилу – только выдохнула, будто готовилась к прыжку, и, не колеблясь, сразу повернула ручку – как будто заранее знала, что времени на обдумывание не будет.

Он стоял в куртке, с пакетом в руке. Пахнуло улицей, прохладой, дорогим парфюмом, которым он всегда пользовался слишком экономно. Саша улыбнулся – уголками губ, как будто проверял, разрешено ли.

– Привет, – сказал он.

Мила отступила, пропуская внутрь. Он прошёл, осмотрелся, ничего не говоря. Повесил куртку, поставил пакет на тумбочку. Кивнул – будто отметил, что всё на месте, но уже чувствовал: воздух другой.

– Я как будто не здесь был тысячу лет, – пробормотал он. – Всё то же, но как—то… не так.

Она ничего не ответила. Слова не подбирались. Просто пошла на кухню, поставила чайник.

Саша прошёл за ней, сел. Стул скрипнул – громче, чем нужно. В молчании это был почти упрёк.

– У тебя всегда было чище, – сказал он, не глядя.

Мила поставила на стол две чашки. Осторожно. Внимательно следила за пальцами, чтобы не дрожали. Данила всё ещё был в комнате, но, по её ощущениям, стоял уже у спины. Как тень. Тихая, тёплая, ощутимая.

– Много работы, – ответила она. – Много всего.

– Видно, – произнёс он, и в голосе появилась та самая интонация, от которой у неё поднималась кожа на шее. Мягкая, понимающая, с привкусом осуждения.

Он огляделся. Медленно. Его глаза задержались на кресле, на стопке книг, на полотенце, брошенном не на тот крючок. Потом – на подоконнике. Потом – на проходе в комнату.

– А он где?

– Даня дома, – спокойно сказала она. – Сейчас выйдет.

Саша слегка качнул головой. Молчание растянулось.

– Он теперь постоянно с тобой?

Мила наливала чай, как будто от этого зависел ответ. Он спросил легко, даже не глядя на неё. Но в голосе было нечто заострённое – не ревность, не интерес. Тонкий щуп. Проверка.

– Да, – сказала она. – Он теперь живёт здесь.

– Понимаю.

Он сделал глоток. Медленно, чуть откинувшись на спинку. Смотрел на пар от чашки. Потом поднял глаза – пристально, резко.

– Ты изменилась, Мила.

Она не ответила. Он продолжил:

– Не внешне. Внутри. Раньше ты… сдержаннее была. Или чище. Я не знаю, как сказать. Сейчас ты как будто… постоянно под водой.

Он смотрел, не моргая.

– Устала?

– Да.

– Не высыпаешься?

– Бывает.