Каждое движение отзывалось в ней не только физически. Это было не просто ощущение кожи о кожу – это было возвращение. К себе. К тому, что она когда—то умела – быть в моменте, быть телом, быть женщиной. Она двигалась мягко, пластично. Он не пытался ускорить, не мешал. Он смотрел. И в его взгляде было изумление. То самое, которое возникает у человека, впервые прикоснувшегося к чуду.

Она наклонилась к нему. Волосы упали ему на лицо. Он прижал её к себе, но не для того, чтобы направить, а чтобы быть ближе. Чтобы ощутить её дыхание на шее, её губы у уха, её щёку на своей груди. Она двигалась, не торопясь. Ритм стал глубже. Бедра работали будто сами, без приказа.

Он задыхался. Иногда пытался что—то сказать, но язык не слушался. Вместо слов были только звуки – тихие, глухие, почти щенячьи. В них не было вожделения. Там была невыносимая благодарность.

Мила чувствовала, как напряжение внизу живота нарастает. Не быстро. Но плотно. С каждой волной внутри становилось теплее. Шея вспотела. Пальцы онемели. Но она не останавливала себя. Потому что не могла. Потому что хотела, чтобы он почувствовал это – не тело, не тепло. Принадлежность.

Она замедлилась. Потом снова усилила ритм. Потом снова замедлилась. Он подхватывал дыханием. Она слышала его – неровное, захлёбывающееся, почти испуганное. В какой—то момент он закрыл глаза. Лицо его было перекошено от напряжения. И Мила впервые за всё время почувствовала, что плачет. Тихо. Без всхлипов. Просто слёзы шли сами, потому что никто их не запрещал.

Он открыл глаза. Увидел. Провёл ладонью по её щеке, стирая влагу. А потом прошептал:

– Спасибо.

Не как формальность. Как признание. Как заключение. Как молитву.

Она подалась вперёд. Лёгкий толчок – и волна прошла сквозь неё. Мощная. В теле всё задрожало. Он сжал её за талию, вцепился, как будто боялся потерять этот момент. Она прижалась, продолжала двигаться – всё ещё сверху, всё ещё ведя. И когда они оба были уже на пределе, когда напряжение стало невыносимым, она замерла – ровно на ту секунду, которая разделяет звук и тишину.

А потом их стоны совпали.

Не громко. Не театрально. Музыкально. Его – резкий, высокий, на грани слома. Её – низкий, вязкий, срывающийся на шёпот. В этот момент ничто не существовало. Ни комната. Ни ночь. Только их тела. Их кожа. Их обнажённость – не в смысле голой плоти, а открытости до последнего слоя.

Она замерла на нём, дыша часто, не зная, как быть дальше. Он прижал её к себе – уставшую, тяжёлую, выжатую. И в этой позе они остались – не потому, что так надо. А потому что иначе было невозможно.

Они лежали вместе, тесно, но не сжато. Тела ещё были горячими от движения, но не истощёнными – наполненными. Его рука всё ещё обнимала её за талию, но уже не крепко, не цепляясь, а как бы естественно – будто всегда так и было. Она лежала сверху, тяжело дыша, уткнувшись щекой ему в грудь. Волосы спутались, губы сухие. Внутри – будто раскрывшееся что—то. Не боль, не тревога. Простор.

Он гладил её спину – кончиками пальцев, неровно, как будто не знал, как нужно, но знал, что хочет. Его дыхание стало тише. Не ровное ещё, но спокойное. А у неё всё ещё дрожали пальцы ног.

Она чувствовала, как медленно отступает напряжение, которое держалось в теле весь день – не только после Саши, но и вообще. Вся та тревога, которую она не отпускала: будет ли он бережен, не испугается ли, не перегнет, не потеряется – всё это рассыпалось в какой—то миг, без предупреждения. Как будто её тело вдруг решило за неё, что можно. Что нужно.

И в этом было нечто странное. И пугающее.

Мила приподнялась чуть, посмотрела на него. Лицо Данилы было спокойно. Слегка влажное от пота. Щёки розовые. Глаза прикрыты, но не спит. Просто отдыхает. Как человек, который сделал что—то очень важное, и теперь может позволить себе быть.

Она провела пальцами по его груди, потом к плечу, к шее. Он открыл глаза и посмотрел. В этом взгляде не было ничего, кроме счастья. Настоящего, чистого. И тогда в ней, совершенно внезапно, что—то перевернулось.

Словно внутри раздался тихий, но чёткий звук – не зов, не команда. Открытие.

С ним ей хорошо.

Не просто телесно – не просто из-за того что он бережный, тихий, внимательный. А потому что рядом с ним она вдруг исчезала сама для себя – не терялась, не исчезала как личность, а переставала быть объектом оценки.

Ни один мужчина раньше не смотрел на неё так, чтобы она чувствовала себя в безопасности не только в теле, но и в мыслях. Даже с Сашей было иначе. Там было уважение, там была логика, там было тепло – но не растворение. Никогда.

Она прижалась к Даниле сильнее. Закрыла глаза. Его рука сжала её чуть крепче, и она почувствовала, как под кожей пробежал отклик. Не возбуждение. Что—то другое. Тревожное.

Потому что в этом «хорошо» было слишком много. Слишком спокойно. Слишком полно.

Не было страха. Ни в теле, ни в сердце. А это значило, что она перестала сопротивляться. Что где—то в глубине уже не хотела отделять себя от него. Что он стал не просто частью жизни – стал дыханием. И в этом было нечто опасное. Потому что таких вещей не отпускают легко.

Она открыла глаза, уставилась в потолок. Дышала тише, но внутри – дрожь. Незаметная снаружи. Тонкая, но всё заполняющая.

Раньше у неё были границы. Даже с Сашей. Она знала, где начинается он, а где – она. А сейчас… сейчас всё размыто. Он дышит – и она это чувствует как своё. Он касается – и ей кажется, что это её собственное прикосновение. Он молчит – и она знает, о чём. Без слов. Без сигналов. Как будто они давно вместе. Слишком давно. Хотя это – только начало.

И вот здесь стало страшно. Не за него – за себя.

Потому что если раньше она боялась, что всё это выйдет из—под контроля – теперь она боялась, что уже вышло. Что это не временно. Не вспышка на фоне усталости и одиночества. А что—то большее. То, что невозможно вытащить из сердца, если однажды пустишь внутрь.

Он снова обнял её – крепче. Как будто почувствовал. Не спросил. Не заглянул в глаза. Просто сжал её, как делают это те, кто не умеет подбирать слов, но очень боится быть оставленным.

Она не оттолкнула. Не напряглась. Только выдохнула. Потому что в этом объятии не было захвата. Было что—то похожее на «домой».

Глава 6

Свет бил в окна открыто и нагло, как будто знал, что в этой квартире ему не рады. Он не освещал, а лип. Ложился на подоконник, на стол, на руки – вязкий, неподвижный, не дающий тепла. Всё выглядело обыденно: стул, занавеска, стекло со следами пальцев, кружка с остатками вчерашнего кофе. Но воздух был другим – плотным, натянутым, будто в комнате забыли выключить напряжение.

Мила давно уже проснулась, хотя само слово «проснулась» звучало слишком мягко. Она не просыпалась – просто больше не спала. Ещё ночью, сразу после того, как Данила прижался к ней и замер, она открыла глаза и больше их не закрывала. Не потому, что боялась. Потому что знала: всё уже произошло. Это не сон. Не порыв. Это шаг, за которым нет обратной дороги.

Утро началось с движений, в которых не было жизни. Она убрала постель, сложила вещи, вымыла чашки. Переставила книги с одной полки на другую, но не помнила, зачем. Вытряхнула пыль с покрывала, которого не касалась неделями. Всё это делалось машинально, без цели, как будто тело само искало, куда себя деть. Она не могла стоять на месте. Не могла смотреть в одну точку. Даже сидеть было трудно – поднималась тревога, липкая, незаметная, как вода, проникающая в обувь сквозь неощутимую лужу.

Данила проснулся чуть позже и сразу заглянул на кухню. Он был спокоен. Необычно спокоен. Его лицо не выражало ни стыда, ни смущения, только осторожную, будто детскую надежду, что день продолжится, как будто всё, что случилось ночью, естественно и правильно. Он помог ей развесить бельё, принёс из комнаты пару футболок, аккуратно разложил носки. Потом предложил сварить кофе. Мила кивнула, не глядя. Он поставил турку, потом уселся за стол, достал бумагу, начал рисовать. Наклонённый, сосредоточенный, дышащий ровно. Мила чувствовала на себе его взгляды – они были лёгкие, но частые, как касания тёплой воды, от которых не согреешься, но начинаешь нервничать.

Она не знала, что сказать. Не могла даже понять, надо ли что—то говорить. Её мысли не оформлялись в слова, только крутился внутри один и тот же оборот: «что теперь». Что теперь будет? Что теперь делать? Что теперь значит она сама – после всего?

Квартира, где вчера казалось уютно, сегодня напоминала ловушку. Каждый предмет дышал напоминанием. Подушка, на которой он спал. Простыня, смятая по краю. Его футболка на спинке стула. Она старалась не смотреть, но взгляд всё равно цеплялся. Даже воздух – он пах по—другому. Не её духами, не мылом. Он пах событием. Телом. Грешной близостью, которую она сама себе не разрешала, но всё же допустила.

Она ходила кругами, как будто искала лазейку. Не из квартиры – из самого состояния. Искала, куда себя деть, как заткнуть ту пустоту, что начала разрастаться внутри сразу после того, как Данила уснул, прижавшись к её животу.

Он снова посмотрел на неё. Не навязчиво – с надеждой. Как будто ждал, что она улыбнётся, скажет: «Доброе утро», подойдёт, поцелует в макушку. Но Мила не подходила. Не могла. Её тело не слушалось. Оно было тяжёлым, заторможенным, как после удара, когда ещё не больно, но уже ясно, что будет.

Кофе остыл. Она даже не поняла, пила ли. Кружка стояла на краю стола, почти пустая. Данила дорисовывал какую—то линию, медленно, аккуратно. Он старался не мешать ей. Это тоже было новым – раньше он был назойливее, лип к ней, спрашивал по десять раз одно и то же. А сейчас – тихий, внимательный. Словно чувствовал: шаг в сторону – и она уйдёт.

Это осознание – что он ведёт себя иначе, как будто научился чувствовать её границы и подстраиваться – почему—то не приносило облегчения, а только усиливало тревогу, будто с каждым его тихим, понимающим жестом её собственная неуверенность становилась всё явственнее и болезненнее.

Она подошла к окну, но не стала открывать – достаточно было поднести ладонь к стеклу, чтобы почувствовать, как от него тянет сыростью и холодом. За окном – конец февраля, серый и вязкий, с запахом мокрого бетона, оттаявшей земли и уличной гари.

Внизу, во дворе, жизнь шла вяло, по—зимнему: кто—то встряхивал половик, другой стоял, курил у стены, упрятав нос в шарф. Всё казалось таким же, как всегда – будничным, неприметным, как будто ночь не раздвинула границы дозволенного, как будто Мила не переступила ту черту, после которой уже не возвращаются.

Мила оперлась на подоконник. Пальцы холодные, кожа влажная. Данила за её спиной пошевелился. Она не обернулась. Только услышала, как он тихо спросил:

– Ты не устала?

Она ничего не ответила. Даже не кивнула.

Молчание не было жестоким. Оно было единственным, на что у неё хватало сил. Слова сейчас казались слишком громкими. Даже шёпот – как выстрел.

Она отошла от окна, вернулась к раковине и, не глядя, взялась за тарелку, хотя та уже была чистой. Затем ещё одна – из тех, что просто лежали в сушилке. Потом кружка. Мытьё стало способом справиться с дрожью в руках. Данила встал и подошёл ближе, остановился рядом. Он не говорил, не тянулся, просто присутствовал – тёплый, молчаливый, с дыханием, которое она слышала даже сквозь шум воды, и в котором было нечто, от чего хотелось выпрямиться, но невозможно было пошевелиться.

И всё в ней напряглось.

Не потому, что он был рядом, а потому что она уже не понимала, кем он стал для неё – большим ребёнком, которому нужна опека, или мужчиной, с которым её теперь связывает нечто большее, чем забота. И самое страшное было в том, что она чувствовала: он уже знает ответ, а она – ещё нет.

Он не прикасался, не просил, не улыбался. Просто ждал. И это ожидание било по нервам сильнее, чем любое слово.