Свет пробивался сквозь шторы с трудом. Он не просыпался, не лился в комнату – просто появился, как факт: новый день. Тусклый, заторможенный, будто сам не понимал, зачем наступает. Пахло застоявшимся воздухом и чем—то кислым от недопитого чая. Ощущения были такие же – в теле, в голове, в комнате: усталость, замешанная с тревогой, никуда не делась. Только стала тише.

Ночь не принесла сна. То, что называлось лежанием, больше походило на борьбу с простынями, с мыслями, с тревожной тенью на потолке. Кажется, ни разу не удалось уснуть. Просто глаза закрывались, а потом снова открывались – без причины, без толку. Внутри всё крутилось, напоминая о себе: одним лицом, одним именем, одной невозможностью. Мысль вертелась на поверхности сознания, пока не приняла окончательную форму – Данила.

Сейчас он был где—то в здании с чужими людьми. Кто—то, может, дал ему воды. Кто—то, возможно, спросил, знает ли он, что произошло. Кто—то смотрел на него как на случай, как на задачу. А он, возможно, сидел, глядя в пол. Или смотрел на дверь, за которой всё время появлялась мать. Только теперь – не появится. И никто ему не скажет почему.

Эта мысль держалась под кожей. Как лихорадка, которую нельзя измерить. Сначала казалось, что всё слишком сложно, что ещё не пришло время что—то решать. Но с каждым часом становилось ясно – оно уже пришло. Вчера, в ту минуту, когда женщина по телефону назвала имя и остановилась, прежде чем сказать главное.

Пробираться через утро было трудно. Даже встать оказалось задачей. Тело словно не верило, что его поднимают ради чего—то важного. Ноги были ватными, руки – вялыми, голова гудела. Но надо было встать. Холодный пол под стопами помог немного прийти в себя.

На кухне свет горел тускло. Вода в чайнике шумела раздражённо. Всё было как обычно, и именно это мешало дышать. Быт продолжал двигаться по накатанной, как будто ничего не случилось. А случилось – всё.

Кружка та же. Чай тот же. Только руки не держали её крепко. Пальцы дрожали. Попыталась сделать глоток – снова не получилось. Не отвращение, не слабость – просто не шло. Грудь была сжата изнутри, как будто не давала прохода даже воздуху.

В голове крутились слова, которые говорили вчера. Нужно подойти. Оформить. Временно. Опека. Отдел. Комиссия. Медосмотр. Проверка. Согласование. Слов было много, и каждое звучало как препятствие. Но ни одно – как причина не идти.

Пока чай остывал, телефон лежал рядом. Экран тусклый. Рука тянулась к нему не сразу. Вначале нужно было собраться. Не с духом – с действиями. Просто вспомнить, как это делается: взять в руку, нажать, набрать номер.

Когда звонок пошёл, сердце будто сжалось ещё сильнее. Голос на том конце был деловой, вежливый, усталый. Женщина, которая уже поговорила с десятком таких, как она. Объяснила спокойно: да, Данила переведён, сейчас в отдельной палате, под наблюдением, документы переданы.

Спросила, кем приходится. Мила замялась на секунду. Потом сказала: «Я… была близким человеком его матери. Мы вместе много лет. Я знаю его». Голос не дрогнул, и это удивило. Ответ на том конце был коротким: «Хорошо. Значит, вы можете прийти. Подать заявление. Обсудим, что возможно».

Повесив трубку, не сразу отпустила телефон. Внутри было странно тихо. Как будто кто—то остановил постоянный гул. Осталась только ясность.

Нет, не уверенность. И не сила. Только знание – другого выхода нет. Не потому, что так правильно. А потому что, если не сделать этого, потом будет невозможно жить. Смотреть на себя. Просыпаться.

Просто нельзя было бросить. Ни при каких условиях.

Начала собираться. Не быстро. Одежда не выбиралась – просто та, что ближе. Вода в умывальнике ледяная. Щётка выскользнула из рук. Волосы не хотели укладываться. Всё сопротивлялось. Даже замок на сумке заедал. Но всё это больше не имело значения.

Всё решилось ещё ночью. Только теперь началось.

Пальцы скользили по ткани. Доставала вещи одну за другой – не торопясь, не по списку, просто по памяти. Вроде бы всё нужное под рукой: паспорт, телефон, зарядка, бумажник, документы. Куртка, в которой удобно. Платок, если захочется закрыться. Бутылка воды – привычка, которой не могла избавиться даже в стресс. Всё было на месте, всё по порядку, но в голове царил сумбур.

Мысли разбивались о мелочи: выключен ли утюг, заперта ли ванная, положила ли ключи туда, где потом найдёт. Всё это не имело значения – знала. Но привычка думать обо всём сразу не уходила. Так мозг спасался от главного – от осознания, что выходить сейчас – значит начинать другую жизнь. Без подстраховки. Без плана. Без уверенности.

Комната не мешала, но и не помогала. Слишком много в ней было чужого. Не в вещах – в ощущении. Мебель стояла по тем же углам. Книжная полка провисла чуть сильнее. Ковёр всё так же сдвинут. Но всё изменилось. Нельзя было остаться в этом старом, будто бы нейтральном пространстве, потому что оно больше не совпадало с ней.

На диване валялась кофта, которую надевала вчера. Даже трогать не хотелось. Как будто прикосновение вернёт к тем минутам, когда ещё можно было не знать. Не выбирать. Не собираться.

Проверила документы ещё раз. Пальцы пересчитали: медицинский полис, ксерокопия паспорта Людмилы, старое фото Данилы, справка с прошлого осмотра. Всё было. Но было ощущение, что не хватает чего—то основного – будто забыла взять силу. Или право.

Мысленно перебирала, что скажет на месте. Что спросят. Как объяснит, кто она. Слово «подруга» казалось слишком простым. «Знакомая семьи» – сухим. «Мы были как родные» – звучало неправдоподобно, как будто оправдывается. И всё равно – идти надо. Не для объяснений. Для него.

Он появлялся в голове всё чаще. Уже не просто как образ – как ответственность. Как человек, который остался без опоры. Не знал, что делать. Не мог ни спросить, ни понять. Просто ждал. Именно это чувство – что его кто—то ждёт – становилось решающим.

Сумку закрыла с усилием. Молния заедала. Как будто сопротивлялась. Плечо ныло от тяжести, хотя вес был обычным. Всё давило изнутри, а не снаружи.

Подошла к зеркалу. Не для проверки. Для паузы. Хотелось увидеть себя в этот момент – не чтобы поправить причёску, а чтобы запомнить. Как выглядит человек, который собрался взять на себя чужую жизнь.

На лице – ничего особенного. Слегка запавшие глаза, волосы собраны в хвост, кожа бледная. Не страх, не растерянность, просто усталость, которая стала основным состоянием. В этой усталости не было слабости – только невозможность больше откладывать.

На кухне всё стояло, как обычно. Чайник выключен. Чашка пустая. Крошки на столе. Даже хлеб не убрала. Не до того. Не хочется ни пить, ни есть. Только собраться. Только выйти.

Проверила ещё раз: телефон, зарядка, ключи, документы. Всё при себе. Пальто на вешалке. Обулась, не глядя. Шарф завязала машинально.

Возле двери остановилась. Просто чтобы постоять. Дала себе время – последнюю тишину, в которой ещё можно не быть в пути. Сложно сказать, что держало. Не страх. Не сомнение. Скорее – вес момента. Точка, после которой не будет возврата.

Повернулась. Окинула взглядом комнату. Всё оставалось своим, но и не своим. Стало понятно: даже если вернётся, уже не сюда. Вещи, мебель, свет – всё останется прежним, но сама она будет другой. И это уже не дом. Это – то, что было до.

Ключ проверила трижды. Дверь закрыла тихо. На лестнице пахло пылью. Звук собственных шагов казался чужим.

По дороге к остановке не смотрела по сторонам. Мир был весь внутри. Никакие вывески, окна, прохожие – ничего не цепляло.

Теперь всё, что будет происходить, связано с ним. Не с памятью, не с долгом – с живым человеком, который ждёт. Не знает, что ждёт, но ждёт. Не может объяснить, но чувствует.

Страх всё ещё был. Но в нём не было растерянности. Только тяжесть. Трудность. И вместе с ней – что—то ещё.

Словно впервые за долгое время появилось ощущение: всё имеет смысл. Не лёгкий и не радостный – настоящий.

Глава 2

Отпросившись с работы, Мила спустилась по ступенькам подъезда и остановилась на секунду у двери, чувствуя, как её накрывает тревожной волной неуверенности перед походом в органы опеки. Она прекрасно понимала, что с формальной точки зрения является для Данилы никем, и что её шансы забрать его себе выглядят нелепыми, но отступать уже некуда. Вздохнув, Мила вышла во двор, погружённый в тоскливую серость утреннего города, и направилась к остановке, избегая встречных взглядов прохожих.

За окном маршрутки уныло мелькали грязные дома и одинаковые вывески магазинов, но она не замечала ничего, кроме собственных мыслей. Внутри у неё сжималось всё от тревоги и от тяжести решения, которое было настолько нехарактерным для неё, что казалось почти безумием. Мила никогда не была решительной или храброй; она с детства привыкла к тихому существованию, в котором почти не было места для больших поступков или открытых чувств.

Она вспомнила детство: отец был немногословен и отстранён, а мать строго и холодно воспитывала её, не объясняя причин своих требований, заставляя лишь повиноваться и молча принимать правила, смысл которых был ей непонятен.

Отчётливо вспомнилось, как однажды в детстве она проснулась от громких голосов родителей за дверью. Они не ссорились, не ругались, но в их тихих, напряжённых интонациях звучало что—то тяжёлое, почти зловещее. Она лежала в темноте, сжимая одеяло до боли в пальцах, боясь пошевелиться и выдать своё присутствие. Тогда она впервые почувствовала, что мир не просто неприветлив, а враждебен и опасен, и защитить её от него некому – даже собственным родителям нет до неё дела.

Мила выросла замкнутой и осторожной, недоверчивой к людям, к их словам и обещаниям. Уже в университете, когда вокруг начиналась взрослая жизнь, наполненная влюблённостями и романами, Мила всё ещё стояла на периферии, наблюдая за другими со стороны. Её личная жизнь не складывалась совсем, хотя были и попытки: несколько коротких, блеклых романов, начинавшихся случайно и заканчивавшихся так же незаметно.

Каждый раз Мила мучительно пыталась понять, почему очередные отношения снова не принесли ничего, кроме пустоты и разочарования, почему те, кто ей нравился, быстро теряли к ней интерес, словно видели в ней не женщину, а прозрачную, безликую тень.

Последний роман, самый болезненный, случился пару лет назад. Тогда она наивно поверила, что вот теперь всё изменится, что ей наконец—то удалось найти кого—то, кто сможет полюбить её такой, какая она есть – со всеми её странностями, сомнениями и внутренними страхами. Но мужчина, в которого она вложила всю себя без остатка, неожиданно ушёл, оставив лишь короткое объяснение, что она слишком сложная и замкнутая, что рядом с ней он чувствует себя лишним и чужим. Мила переживала это болезненно, словно подтверждение своего главного страха – быть нелюбимой, никому не нужной, абсолютно лишней в этом мире.

Именно в этот момент в её жизни окончательно закрепилось ощущение, что любовь и счастье существуют где—то за пределами её личной вселенной. Она будто привыкла к этой мысли, к пониманию, что личная жизнь никогда не станет для неё источником радости или смысла. Всё, что оставалось – это одиночество, тщательно скрываемое за ровным голосом и сдержанной улыбкой.

Маршрутка резко затормозила, и Мила вздрогнула, вернувшись в реальность. До кабинета инспектора по опеке оставалось несколько минут пути, и её снова охватило чувство тревожной пустоты, уже знакомое и почти привычное. Она ясно осознавала, что решение, принятое ею, станет окончательным отказом от прежней жизни, которую она уже считала потерянной, от возможности найти нормальные отношения, создать семью, найти кого—то, кто действительно поймёт и примет её такой, какая она есть.

Внезапно, отчётливо и болезненно, Мила осознала, почему сейчас готова на такой шаг – отдать себя полностью Даниле, человеку, который вряд ли сможет оценить её поступок или даже понять его смысл. Просто потому, что Данила – единственный, кто теперь действительно нуждается в ней. Для него она никогда не станет «слишком сложной» или «недостаточно хорошей». Ему не нужны её объяснения и оправдания, ему просто нужен кто—то рядом, и это давало ей шанс наконец—то почувствовать себя нужной, важной, хоть для кого—то значимой.