Эта мысль одновременно успокоила её и глубоко ранила. С одной стороны, Мила ощутила почти отчаянную радость от осознания того, что теперь её жизнь наполнится реальным смыслом, а с другой – ей стало горько и страшно от того, насколько незначительной и странной оказалась её мечта о любви и нужности. Ведь этот шаг – забота о чужом человеке, от которого она не получит нормальной взаимности, – был для неё одновременно и единственным спасением, и самой тяжёлой жертвой, которую только можно было представить.

Когда маршрутка подъехала к нужной остановке, она почувствовала, как сердце бьётся быстро и неравномерно. Внутри было одновременно больно и легко, словно наконец—то открылся проход в новую жизнь, которой она отчаянно боялась, но уже не могла избежать. Сойдя на тротуар, Мила глубоко вдохнула холодный воздух и пошла в сторону серого здания, где решалась её судьба и судьба Данилы. И хотя её охватывал страх, перемешанный с болью и сомнением, в глубине души она уже точно знала, что назад дороги нет.

Коридор в органах опеки пах плохо вымытым линолеумом, старой мебелью и тоской. Мила села на пластиковый стул у стены и машинально сцепила пальцы. На коленях лежала тонкая папка с распечатанными справками, фотографией Данилы, копией паспорта Людмилы, её собственной – и всё это казалось детской поделкой, наивной попыткой убедить мир в том, что она хоть что—то значит.

На стенах висели унылые плакаты: «Семья – опора ребёнка», «Закон на стороне ребёнка», «Если вы видите, что ребёнку плохо, не молчите». Слова были правильные, но в этом пространстве – бессмысленные, как обёртка от конфеты, которую выбросили на лестничной площадке. Всё выглядело так, будто сюда приходят не решать судьбы, а дожидаться их, пока кто—нибудь сверху вынесет вердикт: достоин или нет.

Время тянулось медленно, почти враждебно. Мила сидела молча, вжавшись в спинку стула, будто стараясь стать незаметной. Напротив – дверь с табличкой «Инспектор по опеке и попечительству», за которой вели чужие разговоры. Звуки были приглушённые, но интонации угадывались. Сдержанные, выверенные, будто люди там давно разучились говорить по—человечески. А может, и не учились.

Она закрыла глаза. Мысли сами потянулись назад. В детство, в комнату с тёмно—зелёными обоями, с ковром, на котором нельзя было сидеть в уличной одежде. Отец ушёл, когда ей было девять. Не скандал, не драка, просто однажды не вернулся. А мать – как будто этого и ждала. Стала ещё тише, холоднее. Жила по графику, ела по графику, молчала – тоже по графику. Мила не помнила ни одной ласковой фразы, ни одной попытки поговорить о чём—то личном. Всё – аккуратное, правильное, стерильное. Как санузел в гостинице.

В школе она старалась не выделяться. Знала, что влюбляться в кого—то из одноклассников бессмысленно – не потому, что с ней что—то не так, а потому что она не умела привязываться. Или боялась. После выпускного уехала, поступила, жила в общежитии, потом снимала комнату. Работала, подрабатывала, брала копеечные заказы – не от нужды, а чтобы заполнить дни. Личной жизни не было, и уже тогда она начала думать, что, может быть, её и не будет.

Дверь скрипнула, и Мила вздрогнула. Из кабинета вышла женщина с ребёнком, девочка лет пяти. Обняла её за талию, прижала к себе. На секунду что—то кольнуло внутри – даже не зависть, а какое—то непонятное ощущение чужого мира, где всё живое, тёплое, связанное.

– Следующая, – сухо позвали изнутри.

Инспектор оказалась женщиной лет сорока пяти, с усталым лицом и аккуратным пробором. Она не была грубой – и в этом, пожалуй, была главная сложность. Она была вежлива, деликатна, почти ласкова. И абсолютно непроницаема.

Мила старалась говорить спокойно. Не умоляюще, но искренне. Объясняла, что знает Данилу давно. Что была рядом. Что он к ней тянется. Что ей можно доверить этого парня. Слова казались правильными, но звучали как—то глухо, неуверенно, будто она читала вслух плохо выученный текст. Инспектор слушала с вежливым вниманием, кивала, делала пометки в папке.

А потом – всё. Один вопрос, как гвоздь в доску:

– Вы не родственница?

Мила отрицательно качнула головой.

– Близкая подруга матери, – тихо добавила она. – Практически… семья.

Инспектор слегка улыбнулась, но в этой улыбке не было тепла.

– К сожалению, по закону вы не имеете приоритета. Мы не можем передать опеку человеку без родственной связи или предварительного заключения комиссии. Тем более в случае с таким диагнозом. Кстати, удивительно, что при его уровне нарушений у него установлена всего лишь ограниченная дееспособность, а не полная. Тут нужна подготовка, сопровождение, медицинские справки, доказательства компетентности…

Мила кивала, но не слышала. Слова скользили мимо, как дождь по стеклу. Всё это она понимала заранее, но надеялась на чудо. А вместо чуда – вежливый отказ, выданный аккуратно, будто больно не будет.

Когда она вышла в коридор, папка всё ещё была в руках, но казалась пустой. В голове – звенела тишина. Не такая, что после грозы, а та, что бывает в холле закрытого здания, когда ты единственный, кто остался внутри. Без плана, без веса, без прав.

Мила села обратно на тот же пластиковый стул, где ждала час назад. Только теперь – уже не как проситель. Как проигравшая. Её заявление, документы, объяснения, все её «я могу», «я готова», «я нужна» – оказалось для системы пылью, не стоящей движения ручки по бумаге.

И именно в этом было самое страшное. Не в отказе. А в том, как спокойно его вынесли. Как будто она – никто. И её желание – ничего.

Она снова стала той девочкой в зелёной комнате, которую не слышат, не замечают, не считают живой. Только теперь – взрослая, с папкой в руках. Всё та же. Всё ещё – никто.

Мила долго ходила по кухне, не зная, зачем и что ищет. В голове стоял звон отказа. Он не был грубым, не обидным. Просто формальным. Спокойным, даже немного участливым, что делало его ещё болезненнее. Как будто ей вежливо объяснили, что её место – в стороне. Не потому, что она плохая, а просто не та. Не туда встала. Не в ту категорию попала. Не прошла по графе «кто вы ему».

Руки механически перебирали кружки, хлопали дверцами шкафов, щёлкали выключателем. Свет мигал и бил в глаза, но она снова включала его, будто старалась не дать себе потонуть в темноте. Мысли расплывались, сбивались в комки. Сердце било медленно, но упруго, словно тело пыталось держаться на плаву, даже если душа уже ушла под воду.

Она остановилась у окна. За стеклом был вечер. Тусклый, с провалами между фонарями, с влажным воздухом, в котором плыли редкие машины. Люди проходили мимо, кто—то нёс пакет с покупками, кто—то шёл, уткнувшись в телефон. Все двигались по своим траекториям, не подозревая, что в одной квартире женщина держится за подоконник, чтобы не разозлиться на весь мир.

Телефон лежал в прихожей, на подставке, как всегда. Мила подошла к нему медленно, будто приближалась к чему—то опасному. Она не брала его в руки с того момента, как вышла из опеки. Просто не могла. Как будто сама его молчаливая поверхность напоминала ей: «Ты – никто». Но теперь это молчание становилось невыносимым. Надо было действовать. Хотя бы что—то. Хотя бы один звонок.

Контакты в телефоне казались мёртвыми. Бессмысленный список имён, людей, с которыми давно не говорила, с которыми никогда не могла бы говорить о важном. Она листала вниз – медленно, взгляд цеплялся за случайные записи, от которых не становилось теплее. Кто—то из бывших коллег, кто—то из однокурсников, кто—то просто «Парикмахер на Арбате». Всё это – мимо. Пусто.

И вдруг – «Виктор Сергеевич». Имя стояло особняком. Как будто светлее других. Она сохранила его давно, по просьбе Людмилы. Та тогда сказала просто: «Если со мной что—то – звони ему. Он не бросит». Мила кивнула, сохранила, больше никогда об этом не думала. Пока не сейчас.

Пальцы зависли над экраном. Внутри всё сжалось. Не от страха, а от ощущения, что этим звонком она признает: сама не справляется. А это – сложно. Слишком. Потому что с детства привыкла: никто не поможет. Мама не поможет. Учитель не поможет. Даже подруга может отвернуться. Надейся на себя – и не жалуйся.

Но это было не про неё. Это было про Данилу. И она набрала номер.

Первый гудок. Второй. Внутри уже нарастала паника, почти хотелось сбросить, пока не ответили. Но в трубке раздалось:

– Да?

Голос низкий, спокойный. Без удивления. Будто он знал, что она позвонит.

– Здравствуйте, – голос предательски дрогнул. – Это Мила. Подруга Людмилы. Вы, наверное, помните…

Пауза. Но тишина не была напряжённой.

– Конечно. Помню. Что случилось?

И она рассказала. Не всё. Главное. Про больницу. Про смерть. Про Данилу. Про опеку. Про отказ. Про то, что не знает, что делать дальше. Говорила спокойно, почти глухо. Не потому, что не волновалась. Просто слова были как камни, которые надо вытащить изнутри. Один за другим. Без украшений. Без жалобы. Просто факт.

Он слушал. Не перебивал. Только дышал. Это было странно – ощущать на другом конце провода присутствие, которое не сжимает, не давит, не учит жить, а просто есть. Тёплое, ровное. Настоящее.

– Вы сделали всё, что могли, – сказал он наконец. – И даже больше. Я займусь этим. Перезвоню.

Мила не знала, что сказать. Ни спасибо, ни извинений, ни уточнений. Только тихо кивнула – и тут же поняла, что он не может её видеть. Впервые за день она усмехнулась. Горько, но по—настоящему. Как человек, который всё ещё здесь, несмотря ни на что.

– Хорошо, – сказала она.

Связь оборвалась. Комната снова наполнилась тишиной. Но уже другой. В ней было место. Воздух. Как будто кто—то чуть приоткрыл дверь.

Мила села на край кровати и обхватила себя руками. Она не знала, что именно сделает Виктор, какие у него связи, как он поможет. Но одно она почувствовала точно: он не оставит. Не проигнорирует. Не скажет, что «не может вмешиваться».

И в этом было что—то невероятное. Почти нереальное. Как будто впервые за много лет ей сказали: «Ты не одна». Без лишнего пафоса. Просто – сказали.

Она поднялась и пошла на кухню. Включила чайник. Насыпала чай. Добавила сахар. Всё это – медленно, без суеты. Руки немного дрожали, но в движениях было что—то ритуальное, убаюкивающее. Она ставила чашку на подоконник, смотрела в окно, пила горячее – как будто именно в этих простых действиях сейчас и заключалась её опора.

Прошлое не ушло. Боль не утихла. Данила всё ещё был один в больнице. Но впервые в голове появилось «завтра». Пусть не ясное, не простроенное, но существующее. А это уже значило очень много.

Она знала, что это не конец. Ни страха, ни борьбы, ни сомнений. Но теперь у неё был человек, который знает, как работают эти стены. Который может постучать не в пустоту, а в нужную дверь.

И в этот момент Мила почувствовала не радость. Не облегчение. А странное, хрупкое ощущение достоинства. Она не спасла мир. Но не сдалась. И не осталась в стороне.

А завтра будет новый день. И она снова встанет. Потому что теперь у неё есть цель. И – кто бы мог подумать – помощь. Небольшая. Но настоящая.

Телефон зазвонил неожиданно – в девять утра, когда Мила только сделала первый глоток чая и вяло подумала, что день снова обещает быть тусклым и вязким, как вчерашний. Она стояла у окна, в тапочках, с запахом порошка от сушащегося на батарее свитера, и привычно ни на что не надеялась. Звонок был с незнакомого номера. Обычно она игнорировала такие – в них не было ничего хорошего. Но в этот раз что—то дрогнуло. В груди, в пальцах, в воздухе. Она нажала «принять».

– Мила? – голос был ровный, слишком спокойный. – Это отдел опеки. Вы могли бы подъехать? Желательно как можно скорее.

Она не успела задать ни одного вопроса. Не узнала причин. Не уточнила, зачем. Просто кивнула – вслух, вновь бессмысленно – и выключила телефон. То, как это было сказано, не оставляло сомнений: что—то изменилось. И, кажется, очень серьёзно.