Вот только людей на стройках отчего-то не было. Деревня не казалась заброшенной или вымершей – Морен ещё у околицы услыхал десятки голосов, да скотина стояла в стойлах обжитых домов. Но все люди собрались почти у окраины, столпившись у одного дома. Морен направился туда же, и чем ближе подходил он к толпе, тем оглушительней становились шум и гомон. Сам дом, привлёкший столько внимания, оказался старым, обветшалым, потемневшим от времени и косым; в крыше виднелись прорехи, а заколоченные ставни пропускали солнечный свет сквозь широкие щели. В нём явно давно уж никто не жил, но будто всё поселение собралось поглядеть на него. И никто даже не заметил Скитальца, остановившегося за спинами людей.

Чуть поодаль от толпы, у самых стен дома, Морен заметил троих Охотников. Двое из них, помоложе, сдерживали людей, не давая подойти слишком близко, а третий складывал солому у подгнивающих стен. Морен не нашёл знакомых лиц – ночью ему повстречались другие Охотники. Но его внимание привлёк парнишка лет четырнадцати – выставив вперёд руки, он старался удержать толпу, хотя был на голову ниже мужичья, что переругивалось меж собой, воюя за место и оттоптанные ноги.

«А их здесь больше, чем я представлял», – наскоро посчитал Морен тех Охотников, что уже повстречались ему. А чем их больше, тем крупнее церковь, в которой они служат, и тем выше её власть и сила.

Как только солома была разложена, Охотник достал огниво и щёлкнул им над сухой подстилкой. Когда пламя занялось, он подобрал горящий пучок и разнёс огонь к другим стенам дома. И за всё время не проронил ни слова. В жаркий безветренный летний день пожар разгорелся быстро. Языки пламени лизали стены и ставни, тянулись к крыше, обволакивали двор и округу дымным маревом, отчего всё плыло и размывалось перед глазами. В воздух поднялись дым, запах горящего дерева и треск жара, но никто не спешил уходить – лица собравшихся были обращены к дому, и все затаили дыхание, точно ждали чего-то. Не в силах понять, что происходит, Морен подвёл лошадь к толпе и обратился к стоящему позади всех старичку:

– Что они делают?

– Домового жгут, – ответил тот бойко. – Эка напасть в доме завелась, и не починить теперь! А ты чой-то, не знал? Не местный?

Он обернулся к Морену, да так и обомлел, белея на глазах. Открывая и закрывая рот, не в силах вымолвить и слова, он постучал по плечу стоящего рядом старика. Тот отмахнулся было, но затем оглянулся и замер с тем же лицом, что и его приятель. Один за другим и остальные, кто слышал их разговор, оборачивались, пока по толпе волной не прошли шепотки и всё внимание не обратилось к Скитальцу. В конце концов его заметили и Охотники, но ни один не шелохнулся и не сказал ни слова, только взгляды их стали враждебными и настороженными да приковались к нему одному. Однако Морен смотрел лишь на занимающееся пламя, с замиранием сердца ожидая того же, что и все остальные.

Дом взвыл нечеловеческим голосом. Толпа отпрянула, девки и бабы заохали и запричитали. Кто-то из мужиков выругался, другие достали из-под одежды золотое солнце на шнурке и выставили перед собой либо зажали в руке, запевая молитву. «Будто та могла их защитить», – ядовито подумал Морен. Пуще прежнего взвыл, заплакал дом или, скорее, существо, жившее в нём. Не в силах покинуть огненную ловушку, оно ревело, скулило и вопило в агонии. Охотники как один обернулись к дверям дома и выхватили мечи, готовые убить тварь, если та выскочит.

Но Морен остался спокоен. Он знал, что никто не выпрыгнет на людей из огня, ведь домовой не может покинуть дом, к которому привязан. Однако от жуткого, полного отчаяния, страдания и боли воя, что стоял над деревней, сердце его обливалось кровью. Рубящий голову меч всегда казался ему милосерднее очищающего огня Единой Церкви.

Как только вой затих, Морен тронулся с места, направляясь дальше. Жар и пламя пожирали дом за его спиной, а дым чёрным рукавом тянулся над Предречьем. И никто, кроме, возможно, Охотников, не заметил, как он ушёл.

Новая церковь стояла на холме, чуть поодаль от поселения, и, возвышаясь над ним, будто давила прихожан своим величием. Белоснежные стены сияли в свете полуденного летнего солнца, а позолоченные купола слепили блеском – богатство и роскошь, сила и влияние. Единая Церковь не знала нужды, раз могла позволить себе такие храмы, но продолжала собирать подати, якобы для защиты от Проклятья и проклятых.

Символ Единой веры – остроконечное солнце из чистого золота – возвышался на шпилях округлых крыш. Солнце, освещающее мир, считалось ликом Единого Бога. Золото же принимали за крупицы его милости, благодать, ниспосланную с небес и разбросанную по миру. Вот почему оно стекалось именно в Единую Церковь, и Церковь же украшала им свои купола, одежды, стены, книги и атрибуты веры.

Золото считалось чистым, божественным металлом, и служители Церкви умело закрывали глаза на то, сколько крови могло пролиться в погоне за ним. «Золото неповинно в людской жадности. Так мне, кажется, говорили когда-то», – Морен мотнул головой, прогоняя навязчивые дурные мысли. Они были похожи на болотную тину, липкие, вязкие, и утаскивали на дно ещё более мрачных дум. Поэтому Морен старался не размышлять о пороках Церкви – ему с головой хватало тех, с коими он сталкивался ежедневно. «Покуда в стенах Церкви не расхаживают проклятые, мне нет до них никакого дела», – успокаивал он себя, но бывать в ней любил тем меньше, чем богаче выглядел храм.

Его встретили облачённые в просторные белые рясы служители церкви и проводили в покои епархия. Свещенники почти не говорили с ним, да и друг с другом общались жестами и кивками головы, соблюдая тишину и таинство этих стен.

Церковь не отличалась скромностью даже внутри: портреты святых в драгоценных рамах, золотые орнаменты на белоснежных стенах, алтари и подсвечники всё из того же священного металла – повсюду кипенная белизна и сверкающее золото. Но стоило выйти из главной залы, где проводили молебен и богослужения, как позолота исчезала и на тебя давили пустые стены и тишина. Шорох подолов да башмаков эхом отдавался от белого камня, растекался по узким коридорам с низкими потолками. Даже в подборе мебели для себя свещенники соблюдали умеренность, полностью отказавшись от парчи, обивок и мягкого пуха: все скамьи были жёсткие, из одного только дерева, и даже постели у них – Морен знал не понаслышке – были сложены из соломы. Ни о каких перинах нельзя было и помыслить. Скромность, сдержанность и аскетизм – главные добродетели служителей Единой Церкви.

Новоиспечённый епархий встретил его в своих палатах за столом. Поприветствовав Морена, он махнул рукой, давая остальным понять, что их следует оставить одних. Проводившие Морена свещенники низко поклонились, выражая почтение, и удалились, мягко прикрыв за собой дверь.

Епархий Ерофим оказался уже немолод и, как и прочие свещенники, гладко брил и лицо, и голову. То был своего рода знак отличия от простых смертных, и, что более важно, от столь ненавистных Церкви волхвов. Тем в своё время как раз запрещалось стричь косы и бороды, дабы сохранить близость с животным естеством. Ерофим оказался крепко сложён и широк в плечах и когда-то в юности, вероятно, был красив. Но сейчас его лицо портили желтоватая, словно берёста, кожа и вдавленная, как после удара, переносица. Последнюю он закрывал холщовой лентой, но та всё равно провисала, выдавая недуг. Широкие скулы, крепко сжатая челюсть – он напускал на себя грозный вид, однако блёкло-голубые глаза его давно выцвели, выдавая пожилой возраст, как и морщины вокруг глаз, обмякшие щёки и седина, тронувшая брови.

– Мне доложили, что ты неподалёку. – Голос у него оказался гнусавым, сиплым, будто вдавленный нос дышал с трудом. – Вчера тебя видели на языческом празднике. Можешь объясниться?

– Не собираюсь. Но я действительно был там: разогнал ваших подчинённых, что хотели надругаться над крестьянками.

Епархий поморщился, однако лишь на вторую часть – дерзость Морена, похоже, нисколько его не смутила. Махнув рукой, он указал на лавку у стены.

– Садись, есть разговор.

Морен замешкался, но занял предложенное место, откинувшись спиной на стену.

– Я не намерен говорить о тех язычниках, – холодно и строго начал Ерофим. – У моих людей есть право самим выбирать наказание для грешников и богохульников. Твоё же дело – справляться с теми, для кого уже слишком поздно.

– Хотите сказать, у ваших Охотников кишка тонка охотиться на проклятых? Поэтому они предпочитают изводить крестьян?

Епархий вновь поморщился.

– Я сам с ними разберусь. Не для того я тебя позвал.

«Не ты меня звал, я сам к тебе пришёл», – подумал Морен, но вслух сказал иное:

– Неужели у вас завелись проклятые?

Скиталец язвил, но Ерофим, похоже, не заметил яда в его голосе. Или сделал вид, что не заметил.

– Как и везде. Ибо прежде в Радее переведутся леса, чем нечисть в них.

– И что же вам от меня потребовалось?

– В местных лесах растёт один цветок…

В памяти сами собой всплыли слова ведуньи, но Морен сохранил лицо, не выдавая, что уже слышал о нём.

– О чём вы?

– Раз в год, на три Купальи ночи, в Русальем лесу зацветает папоротник. Местные говорят, он распускается большими красными цветками, что светятся в темноте. Завтра на рассвете истекает третья ночь. Я хочу, чтобы ты провёл отряд Охотников через лес и раздобыл этот цветок. Но сорвать его нужно строго до рассвета, пока он не отгорел, иначе проку от него не будет. Всё ясно?

– Зачем он вам?

– Не твоё дело. Принесёшь – заплачу́, а коли нет, так лишь ночь потеряешь. Согласен?

Морен покачал головой.

– Не спешите. Я знаю этот лес и знаю, как он опасен. Папоротник есть в каждом лесу, зачем идти именно в этот?

– Папоротник, быть может, есть и в каждом, но лишь в этом лесу видели наверняка, как он зацветает. А нечисть там такая же, как и в любом другом, – смертная, если смерть несут серебро и железо.

– Да уж нет, нечисть нечисти рознь. Русалий лес своё имя неспроста заимел.

– Не учи меня, – строго и зло произнёс Ерофим, и глаза его сверкнули затаённым презрением. Казалось, он питал к Морену личную неприязнь, и тот догадывался, в чём дело. – Я тебя для того и позвал. Чем больше речных девок порешишь, чем больше душ опороченных освободишь, тем легче житься будет нам всем, а твоим дорогим язычникам и подавно. Ты хоть представляешь, скольких мужчин эти девки топят из года в год?

«Потому-то местные в этот лес и не ходят. А скольких Охотников ты сгубил, посылая за этим цветком?» – но Морен вновь оставил свои мысли при себе.

– Вы хотите, чтоб я выступил защитником для ваших людей?

– Не защитником, а проводником. Чувствуешь разницу?

– Дайте угадаю. Вам плевать, сколько из них погибнет?

Ерофим кивнул.

– Они сами за себя в ответе. Их полжизни учат с нечистью биться. Те, кто науку эту не освоил, мне не нужны.

Морен сощурился, вновь улавливая то ли оговорку, то ли открытое признание. «Мне не нужны», – сказал он. Ерофим руководствовался лишь личными мотивами, даже не пытаясь прикрыться нуждами Единой Церкви или Единым Богом. Вот только Морен не мог сказать наверняка, делает ему это честь или как раз наоборот?

– Раз так, – начал он, – то и ваши Охотники мне не нужны, один быстрее управлюсь.

– Одному тебе мне веры нет.

И тут Морен окончательно понял, в чём дело, в чём причина столь откровенной неприязни епархия к нему. Ерофим смотрел на него как на богохульную мерзость, нечисть, и явно считал, что Скиталец немногим лучше тех, чья кровь впиталась в его одежды.

Что ж, он и сам не горел желанием сближаться с ним.

– Кажется, вы кое-чего не понимаете или не знаете обо мне. – Теперь уже Морен жёг епархия холодным взглядом, поднимаясь на ноги и давая понять, что собирается уйти. – Я выполняю поручения Церкви по доброй воле, а не по чьей-то указке. И, как правило, это не поручения, а просьбы.

Ерофим скривил губы в усмешке.

– Но мою просьбу ты выполнишь. Хотя бы потому, что я тебе заплачу́, и куда больше, чем Церковь платит обычно.

Он склонил голову, отвязал от пояса кошель, отсчитал оттуда несколько монет и бросил остаток на стол. Намеренно так, чтоб золотые орелы покатились по столешнице. Не меньше дюжины, и это только то, что удалось посчитать на глаз. А ведь всего трёх таких монет с изображением орла достаточно, чтобы купить хорошую лошадь.

От подобных денег было сложно отказаться.