Это чувство охватило Лаванду как раз вовремя – любовь, настолько всепоглощающая, что она больше походила на панику. За ним немедленно последовало тошнотворное, неистовое чувство вины. Ведь в ту же секунду, когда она увидела ребенка, Лаванда поняла, что не хочет такой любви. Эта любовь была слишком сильной. Слишком голодной. Но он рос у нее внутри все эти месяцы, и теперь у него были пальчики на руках и ногах. Он жадно глотал кислород.

Джонни вытер младенца полотенцем и решительно приложил его к соску Лаванды. Глядя на сморщенное, шелушащееся тельце, Лаванда была благодарна за темноту в сарае, за уже мокрое от пота лицо – Джонни терпеть не мог, когда она плакала. Когда Лаванда положила ладонь на круглую головку младенца, к ее первым предательским мыслям уже примешивалось сожаление. Она заглушила это чувство заверениями, прошептав в скользкую кожу ребенка: «Я буду любить тебя, как океан любит песок».

Они назвали младенца Анселем, в честь деда Джонни.

* * *

Вот что обещал Джонни: тишину. Открытое небо. Целый дом в их распоряжении, собственный сад для Лаванды. Никакой школы, никаких разочарованных учителей. Вообще никаких правил. Жизнь, в которой никто за ними не следил, – в фермерском доме они были одни, совершенно одни, а ближайший сосед находился на расстоянии шестнадцати километров. Иногда, когда Джонни уходил на охоту, Лаванда вставала на задней веранде и кричала во весь голос, до хрипоты, чтобы проверить, не появится ли кто-нибудь. Никто не пришел ни разу.

Всего год назад Лаванда была обычной шестнадцатилеткой. Шел 1972 год, она проводила дни, пропуская мимо ушей уроки математики, истории и английского, и хихикала со своей подругой Джули, покуривая настрелянные у дверей спортзала сигареты. С Джонни Пэкером она познакомилась в таверне, куда они пробрались однажды в пятницу. Он был постарше, симпатичный. «Ну прямо молодой Джон Уэйн», – фыркнула Джули, когда Джонни впервые заехал за ней после школы на своем пикапе. Лаванде нравились всклокоченные волосы Джонни, его фланелевые рубашки и тяжелые рабочие ботинки. Руки Джонни вечно были грязными из-за работы на ферме, но Лаванде нравилось, как от него пахло. Машинным маслом и солнечным светом.

В последний раз, когда Лаванда видела свою мать, та, ссутулившись, сидела за складным карточным столиком, изо рта у нее свисала сигарета. Мать попыталась соорудить на голове бабетту – начес получился плоским, кривым, как спущенный воздушный шарик. «Валяй, – сказала мать Лаванды. – Бросай школу, переезжай на эту захудалую ферму».

Улыбка, полная мрачного удовлетворения.

«Вот увидишь, милая. Мужчины – волки, а некоторые волки терпеливы».

Уходя, Лаванда стащила с комода старинный медальон матери. Ржавый металлический кружок с пустым местом для имени внутри. Сколько она себя помнила, медальон красовался в центре сломанной шкатулки матери – единственное доказательство того, что мать Лаванды была способна чем-то дорожить.

Жизнь на ферме действительно оказалась не совсем такой, как представляла себе Лаванда. Она перебралась туда через полгода после знакомства с Джонни, он жил там со своим дедом. Мать Джонни умерла, а отец уехал, и ни о ком из них он никогда не говорил. Когда Джонни был ребенком, старик Ансель, ветеран войны с басовитым голосом, заставлял его работать по хозяйству за еду. Старик Ансель кашлял и кашлял, пока не умер через несколько недель после приезда Лаванды. Они похоронили его во дворе под елью. Лаванда не любила ходить по этому месту, там все еще оставался холмик голой земли. Она научилась доить козу, сворачивать шеи курицам, прежде чем ощипать и выпотрошить их. Она ухаживала за огородом, который был в десять раз больше клочка земли за трейлером ее матери, – огород вечно грозил зарасти и выйти из-под контроля. Она отказалась от регулярного душа, потому что с краном на улице это было слишком сложно, и ходила с нечесаными волосами.

Джонни занимался охотой. Очищал воду. Делал починки в доме. Иногда по вечерам он звал Лаванду после долгого дня работы во дворе, – она заставала его стоящим у двери в расстегнутых штанах, возбужденным и ждущим с ухмылкой на лице. В такие вечера он швырял ее к стене. Пока Джонни жадно рычал ей в шею, она, с силой прижатая щекой к шершавому дереву, наслаждалась его страстью. Его требовательными толчками. Его распаляющими мозолистыми руками. «Девочка моя, девочка моя». Лаванда не знала, что больше ее заводит: жесткость Джонни или то, что она может ее укротить.

* * *

Подгузников у них не было, поэтому Лаванда обернула вокруг пояса Анселя чистую тряпку и завязала ее узлом на ножках. Она плотно запеленала его в одно из одеял, найденных в сарае, а затем заковыляла вслед за Джонни.

В дом она возвращалась босиком. Голова кружилась. Ей было так больно, что она не помнила, как добралась до сарая, помнила только, что Джонни нес ее на руках, и теперь у нее не было обуви – воздух поздней зимы обжигал холодом, и Лаванда прижимала к груди захлебывающегося воплями Анселя. Она предполагала, что было около полуночи.

Фермерский дом стоял на вершине холма. Даже в темноте он выглядел покосившимся, опасно накренившимся влево. Дом постоянно требовал ремонта. Дед Джонни оставил их с лопнувшими трубами, протекающей крышей и выбитыми оконными стеклами. Обычно Лаванда не придавала этому значения. Все искупали мгновения, когда она в одиночестве стояла на веранде, глядя на бескрайнее поле. По утрам колышущаяся трава отливала серебром, по вечерам – рыжиной, а за пастбищем виднелись ощерившиеся вершины гор Адирондак. Фермерский дом находился недалеко от Эссекса, штат Нью-Йорк, в часе езды от Канады. В ясные дни ей нравилось, щурясь от солнца, представлять себе невидимую черту, за которой даль переходит в совершенно другую страну. Эта мысль была экзотической, чарующей. Лаванда никогда не покидала штат Нью-Йорк.

– Ты не разожжешь огонь? – попросила она, когда они вошли. В доме было холодно, от тяги в печи шевелилась остывшая с прошлой ночи зола.

– Уже поздно, – сказал Джонни. – Разве ты не устала?

Спорить не стоило. Лаванда с трудом поднялась по лестнице, где вытерла кровь с ног тряпкой для мытья посуды и переоделась. Ни одна из ее старых вещей больше не налезала: вельветовые брюки клеш, которые она купила на барахолке с Джули, лежали в коробке вместе с самыми нарядными блузками с воротничкам – все это стало слишком тесным для ее выпирающего живота. К тому времени, как она забралась в постель, надев старую футболку Джонни, тот уже спал, а Ансель возился в свертке у нее на подушке. Шею Лаванды стягивал высохший пот, и, сидя с младенцем на руках, она погрузилась в тревожную полудрему. К утру тряпка Анселя промокла насквозь, и Лаванда почувствовала, как по ее сдувающемуся животу стекает жижа.

Проснувшись от запаха, Джонни вскинулся – потревоженный Ансель пронзительно заплакал.

Джонни встал, нашарил старую футболку и бросил ее на кровать, но чуть дальше, чем могла дотянуться Лаванда.

– Если ты можешь подержать его секундочку… – начала Лаванда.

Тот взгляд, которым Джонни одарил ее тогда. Выражение досады было чуждо его лицу – это чувство было таким уродливым, что, вероятно, зародилось внутри самой Лаванды. Ей захотелось попросить прощения, хотя она и не знала за что. Прислушиваясь к скрипу шагов Джонни, спускающегося по лестнице, Лаванда прижалась губами ко лбу кричащего младенца. Разве не так было всегда? Все эти ее предшественницы, женщины, жившие в пещерах, шатрах и кибитках. Удивительно, как она раньше не задумывалась об этом древнем, неизменном факте. Материнство по своей природе – это то, что ты делаешь в одиночку.

* * *

Вот что Джонни когда-то любил: родинку на затылке Лаванды, которую он целовал перед сном. Косточки ее пальцев, маленькие, но он мог поклясться, что чувствует каждую из них. То, как передние зубы Лаванды налезали друг на друга: «кривозубка» – так он ее дразнил.

Теперь Джонни не видел ее зубов. Зато видел царапины на ее лице от крошечных ноготков Анселя.

«Бога ради, – говорил он, когда Ансель кричал. – Неужели ты не можешь его заткнуть?»

Джонни сидел за щербатым столом и пухлыми пальчиками Анселя рисовал мультяшных зверушек на остатках жира на тарелке. «Собака, – хриплым от нежности голосом объяснял Джонни. – Курица». Лицо Анселя было неопределенным, непонимающим – когда малыш неизбежно захныкал, Джонни передал его обратно Лаванде и встал, чтобы выкурить свою вечернюю сигару. Снова оставшись одна, Лаванда, пока пальцы Анселя размазывали жир по ее рубашке, старалась удержать эту сцену в памяти. То, как Джонни смотрел на своего сына в короткие идеальные минуты, словно желая передать ребенку свою душу. Как будто ДНК было недостаточно. Воркующий и ласковый, с малышом на коленях, Джонни походил на того мужчину, с которым Лаванда так давно познакомилась в таверне. Она все еще слышала заплетающийся от пива голос Джули.

«Спорим, внутри он мягкий, – прошептала тогда Джули. – Спорим, от него можно откусить кусочек».

* * *

К тому времени, как Ансель научился самостоятельно садиться, Лаванда уже не помнила очертаний лица Джули – только ресницы и хитрую, озорную улыбку. Потертые джинсы и чокер на шее, никотин и самодельный бальзам для губ. Голос Джули, напевающий The Supremes. «А как же Калифорния? – спросила преданная ею Джули, когда Лаванда объявила, что переезжает на ферму. – А как же протесты? Без тебя будет совсем не то». Лаванда помнила силуэт Джули за окном отъезжающего автобуса, нарисованный от руки плакат «Прекратите войну во Вьетнаме!», засунутый куда-то под ноги. Джули помахала рукой, когда «Грейхаунд» с кряхтением отъехал, и Лаванда не задумалась – даже не задалась вопросом, – может ли решение привести к разрушению.

* * *

Дорогая Джули.

Лаванда сочиняла письма мысленно, потому что у нее не было ни адреса, ни способа добраться до почтового отделения. Она не умела водить, а Джонни пользовался пикапом только раз в месяц, чтобы в одиночку съездить в магазин. «На ферме столько работы, – говорил он. – Зачем тебе понадобилось в город?» Выгружая банки консервов, Джонни хмурился и бормотал голосом, который принадлежал его деду: «Дороговато содержать вас двоих».

* * *

Дорогая Джули.

Расскажи мне о Калифорнии.

Я часто думаю о тебе – наверное, ты загораешь на солнышке где-нибудь на пляже. Здесь все хорошо. Анселю сейчас пять месяцев. У него такой странный взгляд, как будто он видит тебя насквозь. В любом случае надеюсь, что там теплее. Когда-нибудь, когда Ансель подрастет, мы найдем тебя. Он славный малыш, тебе он понравится. Мы все посидим на песке.

Дорогая Джули.

Сегодня Анселю восемь месяцев. Он такой пухленький, складки на его ножках будто из теста. У него уже два зуба, торчат как маленькие косточки.

Я все время вспоминаю, как однажды летом мы отправились на окраину участка, где растет дикая малина. Джонни клал ягоды прямо в ротик Анселю, ладошки Анселя покраснели от сока. Они были похожи на счастливую семью с открытки, и я, глядя, как они играют, чувствовала какую-то отрешенность. Словно птичка, сидящая на дальней ветке. Или один из кроликов Джонни, подвешенный за лапки.

Дорогая Джули.

Знаю-знаю. Много времени утекло. Сейчас снова весна. Ансель ходит и лезет куда ни попадя. Он порезал руку о какой-то строительный инвентарь во дворе, и, конечно, началось заражение. У него был жар, но Джонни сказал: «Никакой больницы». Ты же знаешь, я не верю в Бога и все такое, но я была как никогда близка к тому, чтобы обратиться к молитве. Скоро наступит лето – ты знаешь, как это бывает. Я даже не помню последние несколько недель. Как будто я все их проспала.

Дорогая Джули.

Научилась ли ты водить? Знаю, мы обещали друг другу, что научимся вместе. Надо было сделать это, пока у нас была такая возможность. Я не покидала участка с тех пор, как родился Ансель – ему уже почти два года, представляешь?

Вчера Джонни взял Анселя на охоту в лес. Я сказала ему, что Ансель еще слишком мал. Когда они вернулись, у Анселя были фиолетовые пятна на руках.

Джули, видела бы ты, какой формы эти синяки. Будто от пальцев.

* * *

Все началось с малого. Мелочи, на которые легко не обращать внимания. Рычание Джонни, сердито захлопнутая дверь, сжатое запястье, щелчок по уху. Ладонь, игриво шлепающая ее по щеке.