* * *

Когда Лаванда очнулась, Анселю было три года. Их дни и ночи тянулись долгой, однообразной чередой, время засасывало в одинокую пустоту фермерского дома.

Душным днем иссушающего лета Ансель ушел в лес. Лаванда, стоя на коленях, возилась в саду. Когда она оторвалась от увядающих георгинов и обнаружила, что двор пуст, солнце висело высоко в небе. Она понятия не имела, как давно Ансель ушел.

Ансель не был красивым ребенком, и даже милым его нельзя было назвать. У него был массивный лоб и слишком большие глаза навыкате. В последнее время он стал подшучивать над Лавандой. Прятал лопатку, когда она готовила, наполнял ее стакан водой из туалета. Но сейчас все было по-другому. Раньше он никогда не выходил один за пределы поля.

Лаванду захлестнула паника. Она стояла у кромки деревьев и кричала, звала Анселя, пока не сорвала голос.

Джонни дремал наверху. Он заворчал, когда Лаванда перевернула его на спину.

– Чего?

– Ансель… – задыхаясь, выпалила она. – Он убежал в лес. Джонни, ты должен его найти.

– Успокойся, – кисло дохнул на нее Джонни.

– Ему три года. – Лаванда ненавидела пронзительную тревогу в собственном голосе. – Он совсем один в лесу.

– Почему бы тебе самой не пойти?

Напряженный член Джонни торчал сквозь прорезь в его семейниках. Предупреждение.

– Ты знаешь лес, – сказала она. – И ты быстрее.

– Что ты мне за это дашь? – спросил он.

«Он шутит», – подумала она. Он уже улыбался. Его рука скользнула вниз, под резинку трусов.

– Это не смешно, Джонни. Это не смешно.

– Разве я смеюсь? – Он ритмично трогал себя, не переставая улыбаться. Лаванда ничего не могла с собой поделать – к горлу болезненным комом подступали слезы. Когда она заплакала, рука Джонни замерла. Его улыбка превратилась в гримасу.

– Ладно, – сказала Лаванда. – Но ты обещаешь, что потом его найдешь?

Она забралась на него сверху. Глотая соленые слезы, она вылезла из своих льняных штанов. Всунув член Джонни к себе внутрь, она представила, как ее малыш испуганно падает в ручей. Представила, как вода наполняет его крошечные легкие. Парящего стервятника. Крутой овраг. Лаванда бесчувственно двигалась вверх-вниз – к тому времени, как Джонни обмяк у нее внутри, ухмылка на его лице полностью изменила его.

«Вряд ли можно увидеть другого человека целиком», – говаривала Джули. Когда Джонни оттолкнул ее, поникнув и тяжело дыша от ярости, Лаванда изучала его презрение. Луну его лица, открывшую свою изрытую кратерами обратную сторону.

* * *

День перетекал в вечер, а Лаванда, охваченная истерикой, мерила шагами двор. Джонни быстро вышел из дома – как она надеялась, на поиски, – и она, прижав колени к груди, тревожно раскачивалась на нижней ступеньке крыльца. К тому времени, как Лаванда услышала шорох в лесу, начались сумерки, и ее беспокойство уже затвердело, превратившись в глубокий, всепоглощающий ужас.

– Мама?

Ансель скорчился в полумраке на окраине леса. Ноги у него были грязными, вокруг рта налипла земля. Лаванда бросилась к нему, ее глаза уже приспособились к сумеркам: он был покрыт чем-то багровым, и от него пахло ржавчиной. Кровь. Она лихорадочно ощупала его детские косточки, проверяя, все ли цело.

Кровь, казалось, текла из его руки. В кулаке Ансель сжимал бурундука без головы. В полумраке существо было похоже на изувеченного плюшевого зверька, на обезглавленную куклу. Анселя это, похоже, не волновало – просто очередная забытая игрушка.

Из горла Лаванды рвался крик, но она была слишком измучена, чтобы его издать. Она схватила Анселя на руки, вернулась к дому и потащила его в уличный душ. Насекомые тучами кружили вокруг единственной лампочки, пока Лаванда водила испещренной пятнами губкой по пальцам ног Анселя; в знак извинения она поцеловала каждый из них, а ледяная вода все лилась и лилась из крана.

– Пошли, – прошептала она, вытирая его полотенцем. – Давай-ка тебя чем-нибудь покормим.

Когда Лаванда включила свет на кухне, собственное тело показалось ей воронкой, в которую медленно утекало облегчение.

В доме было тихо. Джонни ушел. Но пока Лаванда ходила взад-вперед по периметру участка, он наведался в сарай. Запыленные старые замки его деда были извлечены из хранилища и установлены на двери кладовой. Джонни запер все консервы, запер холодильник, просверлил отверстие в шкафчике над раковиной, чтобы запереть на замок сухие макароны и арахисовую пасту.

Его слова неотступным эхом отдавались в ушах Лаванды: «Вам с этим мальчишкой нужно научиться зарабатывать свой хлеб». Неважно, сколько долгих дней она провела в огороде, пытаясь вырастить помидоры. Неважно, сколько утренних часов она прозанималась с Анселем, обучая его словам из словаря в кожаном переплете. Неважно, сколько вечеров она потратила, счищая грязь со старых охотничьих ботинок Джонни. Джонни ясно дал понять: его работа – обеспечивать. Лаванда не могла сообразить, в чем теперь заключалась ее работа, но, очевидно, она с ней не справлялась.

«Ладно», – подумала Лаванда, обводя взглядом запертую еду. В голове у нее все перемешалось. Ладно. Они поедят утром.

В ту ночь она не осмелилась лечь в свою постель. Она не могла бы посмотреть ему в лицо – она не знала, что может там увидеть. Вместо этого она свернулась клубочком рядом с Анселем на жестком полу во второй спальне, укрывшись старым одеялом из сарая. «Кушать», – пробормотал Ансель в темноте, когда на лестнице наконец раздались тяжелые шаги Джонни. Когда зубы у Анселя застучали, Лаванда сняла халат, в котором была после душа, и укутала малыша в него. Лежа обнаженной на полу, грудью к окну, Лаванда заметила, как в отражении сверкнул медальон ее матери – единственная вещь, которая ей принадлежала. Она бережно расстегнула цепочку и надела на шею Анселя.

– Теперь это твое, – сказала Лаванда. – Это всегда будет оберегать тебя.

Ее голос дрожал, но сами слова, казалось, убаюкивали мальчика.

Подождав, пока в доме не воцарится полная тишина, Лаванда прокралась вниз и достала из шкафа в прихожей одну из курток Джонни. До этого момента ее тревога была незначительной. Джонни никогда не делал ничего подобного, только слишком сильно хватал ее за запястья или отталкивал с пути, поднимаясь по лестнице. Запертая еда была обещанием и угрозой, вызванной ее неспособностью делать самое главное – быть матерью.

У края поля притаился пикап. Лаванда пробиралась босиком сквозь высокую влажную траву. Ночь была такой темной. Безлунной. Она чувствовала слабость и истощение. Она ничего не ела с самого завтрака. Ключ легко вошел в замок на дверце, она открылась со скулящим скрипом.

Лаванда устроилась на водительском сиденье.

Это было неотразимо: «почти». Она почти вставила ключ в замок зажигания. Она почти ехала всю ночь, пока не добралась до океана. Но при виде рычага переключения передач Лаванда столкнулась с правдой, еще более сокрушительной теперь, когда она зашла так далеко. Она не умела водить. Она не знала, есть ли в машине бензин, да и в любом случае не сумела бы его заправить. На ней даже не было рубашки, и она не могла достать рубашку, не зайдя в комнату, где спал Джонни. Это было так отчаянно безнадежно. У нее ни за что не получилось бы.

Лаванда склонилась над рулем и дала волю рыданиям. Она плакала по Анселю, по бурундуку, по собственному урчащему желудку. Она оплакивала то, чего хотела, но чего больше не могла даже представить. Как будто она слишком долго держала свое собственное желание на ладони и теперь оно стало просто предметом, лишенным смысла, бесполезным и занимающим место.

* * *

На следующее утро ее разбудил запах поджаривающегося бекона.

Лаванда одна лежала на полу в спальне Анселя, одеяло сбилось в ногах, в окно лились резкие, вязкие лучи солнца. Халат валялся бесформенной кучей, она накинула его и спустилась вниз.

Джонни стоял у плиты, как ни в чем не бывало. Эта знакомая массивность. Лаванда так хорошо знала его тело, словно стала его частью, – теперь она чувствовала себя глупо, вспоминая свои мысли о шоссе. Джонни протянул ей тарелку. Горка дымящейся яичницы и две полоски хрустящего бекона, который они замораживали для особых случаев. Быстрый взгляд – и она увидела, что шкафчики снова заперты, а лишние продукты убраны и спрятаны.

Ансель сидел за столом и с удовольствием прихлебывал молоко из стакана.

– Пожалуйста, – сказал Джонни. Теперь его голос был мягким. – Ешь, любовь моя.

Лаванда уже не могла вспомнить, что же обещал Джонни, но узнала, как это звучало. Она позволила Джонни запустить пальцы в ее волосы. Она позволила ему поцеловать ее в бедро. Она позволила ему шептать «прости, прости», пока слова не зазвучали будто на совершенно другом языке.

Пока Джонни дремал, Лаванда сидела с Анселем в кресле-качалке. Цепочка от медальона оставила на шее Анселя едва заметное зеленое пятно, и на мгновение ее страх сменился паникой из-за сходства с синяком. Они вытаскивали все книги с полок – технические руководства и карты Филиппин, Японии, Вьетнама, – пока не нашли ее. Составленную картографом карту Адирондака. Лаванда усадила Анселя к себе на колени и разложила бумагу у них на ногах.

– Мы здесь, – прошептала Лаванда. Она провела рукой Анселя вдоль шоссе. От фермерского дома до города на краю страницы.

* * *

Чистота ее нижнего белья была особым видом насилия. Задержка на четыре недели, затем на шесть: Лаванда молилась о пятнышке крови. Каждое утро тело предавало ее, медленно меняясь без ее разрешения. Ее рвало в покрытый ржавчиной унитаз, ужас поднимался вместе с ее внутренностями – набирающий силу, парализующий.

* * *

Дорогая Джули.

Помнишь, как мы обожали «Девочек Мэнсона»? Как следили за судебными процессами, словно за телешоу? Сейчас мне снятся эти девочки, то, как они дошли до такого кровавого конца. Интересно, чувствовала ли когда-нибудь подобное Сьюзан Аткинс. Шептал ли голос в темноте ее сознания: «Уходи».

Это нарастает, Джули. Я не могу это остановить.

* * *

Лаванда нашла в сарае джутовый мешок. Внутрь она положила одну жалкую банку кукурузы – она украла ее, когда Джонни отвернулся; банка выпирала у нее под рубашкой, сердце колотилось от безрассудства. Она сунула в мешок старое зимнее пальто: хотя оно было слишком маленьким для Анселя, если понадобится, оно не даст ему замерзнуть. Наконец она добавила ржавый кухонный нож, завалившийся за раковину. Она запихнула мешок в глубину шкафа в комнате Анселя, куда Джонни никогда бы не заглянул.

В ту ночь Джонни, как всегда, храпел, и Лаванда положила руку на свой живот, который казался раздутым и чужим. Она подумала о мешке в шкафу, излучающем обещание. Когда она рассказала Джонни о ребенке, готовясь к вспышке гнева, тот только улыбнулся: «Наша маленькая семья». К ее горлу предательски подкатила желчь.

Лаванда росла. Поскольку она становилась все шире, то поселилась в кресле-качалке у задней двери: садилась с утра пораньше и зачастую вставала только для того, чтобы сходить в туалет. Ее мозг превратился в решето и больше ей не принадлежал. Будущий ребенок пожирал ее мысли по мере их появления, а Лаванда была всего лишь оболочкой, зомбированным инкубатором.

Ансель постоянно жался к ногам Лаванды. Он давил пальцами жуков и преподносил ей в подарок. Он раскусывал желуди своими молочными зубами и отдавал ей половинки. Джонни пропадал по несколько дней, и Ансель приносил Лаванде банки супа, которые Джонни оставлял на кухонной стойке. Их паек. Они по очереди облизывали холодную ложку. Когда Джонни возвращался, настроение у него было скверное – Лаванда думала о мешке в шкафу, куртке, ноже. Она стала слишком большой, чтобы подняться по лестнице.

* * *

Дорогая Джули.

Я размышляю о решениях. О том, как мы восстаем против них и как о них сожалеем, даже когда видим, как растут последствия.