– Не замечал, – признался я. – Но теперь придётся приглядеться.

Тут, как и было задумано, в магазин, тряся сложенным зонтом, зашёл Красоткин. «Пакость, – бормотал он. – Какая пакость». На встрече одноклассников Емеля пообещал Кате сванской соли, которой делился с ним Овсянкин из «Блиндажа». А где уж брал последний, в какой такой Сванетии – бог весть.

Сначала он меня как будто не увидел. С приветливой улыбкой, овеянный свежим запахом небесных вод, Емеля устремился к Кате. Передал пёструю соль в баночке из-под горчицы. Сморозил какую-то шутку (я не расслышал – но Катя рассмеялась). Вспомнил про им двоим известную Бобылкину… Мне оставалось ждать, постукивая пальцем по стеклу аквариума, – целил лупоглазому риукину в лоб.

– Саша? – Обернувшись, Красоткин словно бы нежданно опознал во мне меня. – Вот те раз! Ты как здесь? Завёл домашнюю скотину?

– Скажешь тоже… – Я пожал Емеле руку. – В доме довольно одного кота. – Шутка, кажется, не слишком удалась. – Мать нож от мясорубки наточить просила…

– Катя, – он обратился к Кате, – ты тут и за точильщика?

– В Дом быта шёл, – пояснил я (по соседству, на углу Декабристов и Лермонтовского, в ту пору находился Дом быта, набитый кучей полезных услуг). – Там точат. Но ливануло – не дошёл. Вот, – кивнул я в сторону прилавка, – девушка любезно разрешила переждать.

Катя-пузырик смотрела на нас с интересом.

– Катюша, это Саша, – представил меня Емельян. – Мы вместе с ним грызём гранит на историческом. А это, Саша, одноклассница моя, Катюша. Вот вам и город Петербург – не разминуться!

– Очень приятно, – сообщил я, хотя ещё не разобрал: приятно мне, или тоска щемит от отведённой здесь для меня роли.

– И мне, – сказал пузырик. – И мне приятно, – и сразу – по-приятельски на «ты»: – Ты, значит, мамины котлеты любишь?

Вот оса! Тут, помнится, твёрдо решил: я иссушу тебя, я сожгу твой жир, я вызову на тебя огонь!

* * *

Дело было сделано – Красоткин познакомил нас. Спешить, однако же, не стоило – в тот день знакомством всё и ограничилось.

Когда я говорил (точнее, говорил Емеля), что совиная тропа требует от ступившего на неё определённых правил поведения, что я (он) имел в виду? А вот что. Мир тайного добра, чурающийся не только какого-либо достоверного присутствия и оглашения, но даже малейшего намёка на своё существование, в противовес распущенности мира повседневной суеты требует от своих подданных стойкости (не разболтать), нравственной собранности и, так сказать, чувства самоуважения, не нуждающегося в стороннем одобрении. Короче, читай «Генеалогию морали» – этика господ. По мнению Красоткина, этим мне и следовало заняться (не читать (читал уже), а нравственно собраться и освободиться от ярма чужого мнения).

И действовать теперь тоже следовало строго определённым образом – по законам совиной тропы. Как действовать? Шаг за шагом – целеустремлённо. Помогать тем, кто взывает о помощи, но особенно тем, кто помощи не просит, однако в ней нуждается. Если это мелочь, вроде милостыни, – сделай так, чтобы твоё подаяние не указывало на тебя, оставайся в глазах окружающих непричастным: пусть получивший милостыню благодарит Всевышнего, а не тебя. От мелкой чепухи он не вознесётся в небеса гордыни – дескать, я избранный, и обо мне Господь печётся персонально. То же и во всём: выполняя чью-то посильную просьбу, сумей убедить того, кому помогаешь, что сам ты не имеешь к делу никакого отношения – пусть спишет на счастливое стечение обстоятельств. И тогда, обещал Емельян, когда подвиг тайного благодеяния кристаллизуется в тебе своим путём, ты обретёшь особого рода чувство, описать состав которого вряд ли возможно, потому что испытать его смертным доводится редко.

Про это загадочное чувство, думаю, Красоткин хитрил. А может быть, и нет. В ту пору я этого ещё не знал наверняка. Зло, а тем более тайное зло, должно иметь мотив – тогда оно обосновано и, стало быть, понятно. Живая природа (про мёртвую мне неизвестно) устроена по принципу сбережения энергии, хозяйской экономии затрат – это универсальный закон жизни, которому следует и микроб, и устрица, и кашалот. Избыток энергии допускается лишь при решении задачи сохранения себя как вида – здесь все средства хороши, поэтому всё живое расточительно в любви. Значит, зло тоже будет экономить на затратах, не станет изводить силы впустую. Но… Взять Толкина: в его вселенной отсутствует политэкономия зла – мотивация гоблинов и орков на производство ненависти загадочна и потому недостоверна. А ведь должны быть механизмы поощрения чёрта за то, что он вовремя подкидывает дровишки под котёл с кипящим маслом – иначе он начнёт филонить. То же и с добром. Оно бывает материально бескорыстным, но должно иметь мотив. Чувство, которое редко доводится испытывать смертным, – вот мотив Емели. Ему интересно было знать, что творится в сердце ангела.

А мне? И мне. Мне тоже было интересно. Хотя тогда, в начале нашего пути, я, скорее, не столько самостоятельно ощущал это желание внутри себя, сколько просто подпадал под обаяние его, Красоткина, речей. Но постепенно желание узнать, чем живо сердце ангела, укоренилось и во мне.

И как, скажите, не подпасть под обаяние, когда он так ловко распутывал самые заковыристые узлы, что спорить с ним и сомневаться в его выводах хотелось хотя бы уже ради того, чтобы услышать его просветляющие разъяснения.

* * *

Так вот, в тот раз знакомством всё и ограничилось. Но через день, пока нелёжкая девичья память ещё свежа, мы снова повстречались с Катей Кузовковой. И снова будто невзначай. Стоял ясный жёлто-зелёный октябрь, я шёл от Лермонтовского по Декабристов к Театральной, она – от Театральной к зоомагазину. Открывать торговлю. Столкнулись нос к носу на мосту через Крюков канал. У меня была легенда: навещал мать, которая живёт неподалёку – в «Доме-сказке». (Хотя на самом деле я жил с родителями на улице Жуковского.)

Да, вот ещё. Тут надо бы сказать… Есть у меня такое наблюдение. Когда вы с девушкой вдвоём, выкаблучиваться, строить из себя того, кем не был и не будешь, – только портить дело. Будь собой, таким, каков ты есть, без лицедейства. И говори, что думаешь. Будешь собой – тебя или примут, или нет. Ты никого не сможешь разочаровать, поскольку никем другим не представлялся. А вот очаровать… очаровать искренностью слов очень даже возможно. Фальшь же всегда не к месту, если только не имеешь дело с полной дурой. Даже хорошо сыгранная (если возможно фальшь хорошо сыграть), она даст душок – и всё равно откроется. А простодушие с наивностью – простятся.

Тут такое дело: говоря с человеком начистоту, от сердца, ты как бы открываешь дверку в заветное, туда, куда обычно не пускают. В пещеру Али-Бабы, полную доверчивых и ранимых чувств. Или просто показываешь детский секретик, который девочки мастерили раньше в земле под стёклышком. Помнится, было такое в дворовом детстве… И получается, что у вас сложилась общая на двоих и со стороны никому не видная тайна. Небольшая, но – повторяю – общая. Это сближает. Вот это тебе доверили, а стало быть, могут доверить много что ещё… Такая перспектива – притягивает, манит. Вот так же поступила Катя, высказав мне свои наблюдения о свойствах дождя. И я почувствовал, что меня впустили в заповедный край, о существовании которого другие, с ней незнакомые, ведать ничего не ведают. Они не ведают, а я… а я допущен. Короче, отворив перед кем-то мир своего простодушия, ты допускаешь собеседника к себе, в свой скрытый погребок, по сути – в самого себя. С учётом рокового различия полов, это чревато многими последствиями.

Знаете, как манком-свистулькой подманивают птицу? Селезня или рябчика? Некоторые слова действуют на людей похожим образом. Особенно на женских. На женских людей. Но и на нас, зубров, конечно, тоже действуют.

«Люблю тебя», или «без тебя мне свет не мил», или «все мысли только о тебе», – это тяжёлая артиллерия. Иной раз срабатывает как наживка в капкане – р-раз, и вы оба в клетке. Но если действовать умело – вещь надёжная. Опасно, спору нет. Тем более, как поведал нам Данте, за лживые любовные клятвы сидеть грешнику вечно в вонючей жиже выгребной ямы, то и дело ныряя туда с головой, – как при жизни рот плутов любви был полон сладкой лжи, так после полон смрадного дерьма. Такая участь постигла Таис Афинскую в восьмом круге Ада, и чем мы будем лучше, последовав её примеру?

Есть манки с другим, менее роковым свистом: «не думал, что смогу ещё чему-то удивиться», или «я много в жизни повидал, но ты такая…». Вздор, конечно, однако же работает.

А есть совсем простые заклинания: «глупышка», или «свет мой ясный», или «голубка», или «госпожа хозяйка», или вот это – «цветочек аленький». Вроде бы чепуха, пустяк, – а сердце тает…

Некоторые скажут – чушь собачья, давно уже словам нет веры. Скажут – и обманут. Сами как миленькие поведутся на эту дудочку. Если подумать: чтобы судить о замыслах, поступках, побудительных мотивах – требуется их взвесить, оценить. А все оценки состоят из слов. Из слов – и только.

– Саша, здравствуй! – увидев меня на мосту, Катя улыбнулась во всю свою щекастую мордашку. – Помнишь, с Емелей в зоомагазине?.. Нож от мясорубки наточил?

– Помню, конечно, – я тоже улыбнулся. – Спасла сахарного человека от потопа… Такое забывать нельзя. Память – главное, что у нас есть. На неё надежда.

– Главное? – Она была настроена на лёгкий тон, на шутку, – и не ждала серьёзных поучений. – Всего-всего главнее?

– Зануда уточнил бы: после совести. А если нет совести, тогда… А у кого она сегодня есть?

И я впустил её в свой погребок.

– По правде говоря, – признался я с задушевным видом, как всё на свете повидавший многомудрый пень, – память – единственное, что для человека важно. Просто туда не надо брать… хлам и мерзость. Понимаешь? Пусть она будет доброй, чистой, светлой… Только такая память – вечная. Потому что память – это, Катя, и есть… другого слова не найти – любовь. В широком, то есть, смысле – мать, родина, друзья… Ну, и любимый человек, конечно. Я храню там – только тёплое, то, что греет, как собачий свитер, как солнышко весеннее, как ласковое слово… Только это. И в памяти моей – тепло. Разве не в этом счастье?

Кажется, я испугал её. Во всяком случае, она насторожилась. И впрямь, мы были ещё не настолько близки, чтобы открывать друг другу исповедальные глубины. Да и само соображение было сомнительного свойства. Случаются такие мысли, громоздкие и тесные, вроде того, как жить не по лжи, где взять деньги, бывает ли любовь чистой… Стоит заговорить об этом – и такое создаётся впечатление, будто загоняешь фуру в переулок, где потом мучительно пытаешься вырулить и развернуться.

– Впрочем, – я обратил исповедь в шутку, – с вечной памятью – это я погорячился. С годами к нам приходит не только опыт, но и герр Альцгеймер.

– Стало быть, я тёплая? – задумчиво спросила Катя; на лице её отражалось любое движение чувств: удивительно, но при её полноте, в своём жировом скафандре, она была словно бы прозрачной.

– Тёплая, – кивнул я.

– Как собачий свитер?

– Как ласковое слово.

На её тугих щеках полыхнул румянец.

– Ты была права: дождь на окраинах действительно другой, – снимая напряжение, я напомнил ей о прошлом разговоре. – Вчера ездил на Гражданку в гости – так там дождина мне хамил, задирался, в драку лез… Еле отбился.

Смех у Кати был звонкий и заразительный.

– И нож наточил, – соврал. – Куда же я без маминых котлет!..

По Крюкову каналу плыла пёстрая палая листва. Рядом громоздилась певучая Мариинка, напротив которой, через тёмную воду, в ту пору ещё не сложили кубик Второй сцены взамен ампирных колонн и башни сталинской «Пятилеточки»… Пару минут всего и поболтали – а, попрощавшись, разошлись приятелями. Легенда про мать из «Дома-сказки» осталась невостребованной.

И хорошо. Поменьше б нам в жизни вранья.