Он помнил, что в начале совместной жизни секс с Магдой – простой, без изысков – вполне его устраивал. Его жена не особенно любила долгие предварительные ласки и изобретательные позы, полагая, что все эти ухищрения ни к чему, но секс с ним ей нравился. Он, несомненно, был важным элементом, скреплявшим их брак. Ему доставляло огромное удовольствие наблюдать за ее оргазмом, когда все ее тело расслаблялось, а на лице появлялось выражение томной неги. В такие минуты она преображалась, хотя в остальное время – то ли из-за темперамента, то ли в силу воспитания – всегда вела себя сдержанно. Он обожал в ней этот контраст, эту двойственность, тайной которой владел он один. В ту пору они были хорошей и, пожалуй, счастливой парой.

Еще и теперь у них случались ночи бурных любовных утех, после которых они встречали рассвет в изнеможении, насытившись друг другом. Но у Магдалены эти краткие приступы эйфории всегда служили симптомом нездорового возбуждения, и за ними всегда следовали долгие периоды подавленности, длившиеся целыми неделями. Врачи еще пару лет назад диагностировали у нее депрессивный невроз со склонностью к циклотимии и видели его причину в бездетности пары. Магду бросало из крайности в крайность, в течение дня ее настроение могло меняться на прямо противоположное под влиянием чего угодно – от мелких бытовых происшествий (каждое из которых несло, по ее мнению, потенциальную угрозу) до гормональных сбоев и количества поглощаемых ею нейролептиков. Психиатр счел нужным предупредить Андреаса (одновременно посоветовав ничего не говорить фрау Купплер), что, если его жена не будет регулярно принимать прописанные ей таблетки, а главное – не избавится от навязчивого желания родить ребенка, ее болезнь может перейти в более серьезную фазу и дело кончится маниакально-депрессивным психозом.

Магда жила во власти разнообразных идефикс, наиболее существенной из которых было стремление стать матерью. Но с течением времени к ним добавлялись все новые. Она завидовала подругам, у которых были дети, и эта зависть легко переходила в ненависть. Она со злобой отзывалась о женщинах, переехавших в Германию из Центральной Европы: «Плодятся как кролики, каждый год по ребенку, если их не остановить, скоро не останется мест ни в детских садах, ни в школах…» Порой она ловила себя на мысли, что добрые католики так себя не ведут, и тогда к ее злости примешивалось чувство вины. Согласно ее представлениям, они с Андреасом поженились ради исполнения миссии, завещанной Господом Адаму и Еве: «Плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю»^[9]. Но раз у них ничего не получалось, значит, они заслуживали суровой кары. И Магдалена упрекала мужа в равнодушии: он не испытывал той же боли, что терзала ее, и даже не думал каяться.

Андреас тоже мечтал об отцовстве и тоже страдал от отсутствия детей. Но в отличие от жены он не считал это концом света и предпочел бы, чтобы и она относилась к проблеме более спокойно, как к одной из житейских неприятностей.

Но Магду относительный оптимизм мужа не только не успокаивал – он казался ей бесстыдством и типично мужской черствостью: «Все вы одинаковые!» Отныне этот приговор мужчинам постоянно, как лейтмотив в музыке Вагнера, звучал в их доме, отравляя их отношения.

Со своей стороны, Андреас не мог не видеть в нервной болезни жены следствие истеричного культа материнства, захватившего страну с приходом к власти нацистов. У него все чаще мелькала мысль, что немецкое общество охвачено каким-то психозом. Темы, которые всегда считались личным делом человека или пары: секс, деторождение, беременность, – отныне обсуждались вслух на всех публичных площадках; когда Магдалена слушала по радио речи, восхваляющие материнство, в ее душе крепла убежденность, что свою жизнь она проживает зря. Она быстро выключала радиоприемник и начинала биться головой о стену или, распахнув во всю ширь окно гостиной, свешивалась вниз и кричала, обращаясь к воображаемой аудитории из дома на другой стороне улицы: «Думаете, я не вижу, как вы там хихикаете у себя за шторами? Да, я чудовище! Я – отброс общества! И что вы мне сделаете? Ну, придите, арестуйте меня! Мне плевать! Мне на всех вас плевать!» При самых острых приступах паранойи, если Андреасу не удавалось достаточно тактично выразить ей сочувствие (стараясь не заходить слишком далеко: она не выносила его «жалости»), Магдалена обвиняла мужа в сообщничестве с врагами: «Все вы одинаковые! Все заодно!» Кто были эти загадочные заговорщики, с которыми якобы снюхался Андреас? Может, соседи из дома напротив? Ни он, ни Магдалена не были с ними знакомы, но она не сомневалась, что они за ней шпионят (с биноклем в руке) и потешаются над ее нервными припадками. А может, врачи? Сколько их они обошли, так и не добившись результата? Или знакомые супружеские пары, успевшие обзавестись потомством?

Эти кризисы повторялись все чаще, каждый раз оставляя глубокие следы. Магдалена постепенно увеличивала дозы транквилизаторов; Андреас искал спасения в работе. Газета отнимала у него все силы и дарила иллюзию того, что подступающий хаос можно от себя отодвинуть…

4

Стрелки часов Mofem показывали 8:00. При малейшем повороте головы в затылке Андреаса раздавался грохот, как от столкновения тектонических плит при землетрясении. Ему следовало бы вести себя разумнее. Конечно, он не был алкоголиком. И все же спортивные состязания, которые он освещал, слишком часто по вечерам приводили его в пивную или в бар гостиницы, где останавливались журналисты. Неужели он провалялся четыре часа, размышляя о своей жизни? Да нет, наверное, временами он все-таки проваливался в краткий сон. Всем страдающим бессонницей знаком этот феномен: когда начинает брезжить утро и ночные страхи бледнеют, для отчаявшегося страдальца наступает странный период «ложного сна». Фазы бодрствования, когда в сознании продолжают тесниться мрачные и даже нелепые мысли вперемежку с надеждой «спасти» хотя бы остаток ночи, сменяются частыми, но непродолжительными периодами полузабвения, стирающими самое понятие времени. Вдруг Андреас сообразил, что впереди у него целый день полной свободы. Он собирался вернуться в Берлин только завтра, позволив себе немного насладиться красотой и покоем Баварских Альп.

Он встал с постели. Ноги плохо держали его; голова слегка кружилась. «Больше никогда не буду мешать пиво с виски», – вздохнул он про себя. Натянул халат, налил стакан воды и проглотил две таблетки аспирина. Подошел к большому панорамному окну, отдернул шторы, поднял рольставни и толкнул створки навстречу новому дню. Ельник, покрывающий склон горы, тонул под снегом. Взгляда на пейзаж и глотка холодного сухого воздуха хватило, чтобы избавиться от миазмов, отравлявших мозг. Он почувствовал себя лучше. Почти нормально. Снял трубку телефона и заказал завтрак. Четверть часа спустя коридорный принес ему аппетитного вида поднос: крепкий, как любил Андреас, черный кофе и полную корзинку разнообразных булочек. Когда он покончил с завтраком – на самом деле он выпил весь кофе и не притронулся к булочкам, – стрелки часов почти добрались до 9:00. Боль в голове утихала. Он решил, что примет душ и побреется позже, а сейчас надо поскорее записать сон, заставивший его проснуться в холодном поту, пока память о нем не выветрилась окончательно. Сон – летучая субстанция, чем-то похожая на духи, и если хочешь сохранить его аромат, следует как можно раньше поместить его в подходящий флакон. У себя дома в Берлине он нередко вскакивал среди ночи и спешил к письменному столу, чтобы успеть перенести на бумагу содержание разбудившего его кошмара. Эти заметки он писал в том же сжатом и отчасти парадоксальном стиле, благодаря которому читатель сразу узнавал его спортивные репортажи и который как нельзя лучше подходил для изложения сути его бредовых сновидений.

«Человек из кафе „Кранцлер“» – вместо заголовка набросал он. Сосредоточился, вспоминая все подробности приснившейся истории. Поначалу она показалась ему просто-напросто нелепой. Он задумался, пытаясь найти объяснение привидевшимся образам. Как истолковать сон? Обязательно ли искать в нем логику? Какие в нем скрытые смыслы? Подавленные желания? Вытесненные страхи? Зашифрованные предостережения? Все это явно требовало более глубокого анализа.

Пока же Андреас пришел к выводу, что этот сон – символическое воплощение его переживаний последних месяцев, того постоянного раздрая, из-за которого у него то и дело возникало ощущение, что он предает собственную страну и превращается в «германофоба», одновременно мучась сознанием вины. Сформулировав эту идею в самых общих чертах, он задался другим вопросом. Что означает присутствие в сновидении человека, в котором он узнал себя? Не служит ли оно признаком начинающегося раздвоения личности? Тревожный симптом. Еще один заслуживающий внимания элемент ночного «происшествия» – роль его тестя и тещи. Впрочем, как раз это его не удивило. Родители жены так никогда и не приняли Андреаса как достойного члена семьи. Да, он сделал успешную карьеру спортивного журналиста, но для них – представителей крупной буржуазии из Восточной Пруссии, землевладельцев и обладателей высоких военных чинов – всегда оставался чужаком. Больше всего на свете они ценили порядок и респектабельность. Андреас в их глазах был кем-то вроде шута горохового, неудавшегося писаки, понятия не имеющего о настоящих приличиях. Журналист, что с него взять?

Он предположил, что во сне оказался в кафе «Кранцлер» не случайно. Он всегда любил это заведение. Курительная комната, терраса, удобные кресла, изысканный декор – все это олицетворяло осуждаемые нацистами радости жизни, гедонизм в духе 1920-х и Веймарской республики.

В вырубленных липах на Унтер-ден-Линден он видел дурной знак. В германской мифологии липа всегда служила символом самой жизни, ее преемственности, красоты мира и справедливости. Это священное дерево с листьями в форме сердечек и цветами с медовым ароматом было атрибутом Фрейи – богини любви, в том числе любви к ближнему. Но не слишком ли далеко он зашел в своих попытках истолковать сон? Англосаксы, с которыми он много общался в последние дни, наверняка сочли бы, что это уже too much^[10]. Он всегда питал излишнюю склонность к сложным аналитическим схемам, в чем его постоянно упрекала Магдалена, во всем предпочитавшая простоту и прямолинейность.

В газете ни для кого не был секретом его интерес к психоанализу и толкованию сновидений, как и увлечение философией, музыкой и живописью. Среди коллег – спортивных репортеров, которые с долей уважительной иронии прозвали его Ницше, он пользовался репутацией «умника». И в самом деле, в молодости Андреас учился на факультете гуманитарных наук и надеялся стать преподавателем философии, пока не понял, что его подлинное призвание – это спорт.

Размышления о собственном Doppelgänger^[11], шагающем по изуродованной улице, заставили его вспомнить одну из самых известных композиций из песенного цикла Франца Шуберта – Der Lindenbaum^[12]. Ему нравился разительный контраст между лиризмом первой строфы, проникнутой ностальгией по простой, но счастливой жизни в родном краю, и мрачным драматизмом третьей, выдающим глубокое отчаяние одинокого путника, бредущего неведомо куда. В своем фортепианном сочинении для вокала Шуберт сумел с поразительной точностью передать всю гамму этих противоречивых чувств.