Андреас отложил перо. Теперь, когда он все записал, он точно не забудет свой сон. Он поднялся из-за стола и направился к стоящему напротив внушительному шкафу из состаренной древесины в баварском стиле. Натянул прямо на пижамную куртку шерстяной свитер, влез в пальто, подняв повыше воротник, надел шляпу и перчатки и вышел на балкон, с которого открывался вид на спускающийся ниже заснеженный холм. Андреас с удовольствием подставил лицо порыву холодного ветра. Ни звука, даже со стороны лыжной станции. Ни малейшего движения. Посреди этого ледяного покоя у него возникло ощущение, будто он – единственное живое существо на планете в первый день творения. Еще через несколько минут он с радостью понял, что от похмелья не осталось и следа. Обруч, туго стягивавший черепную коробку, чудесным образом разомкнулся и исчез. Нет, холод определенно шел ему на пользу. Все тело наполнилось энергией, в голове просветлело.

Он никогда не был мерзляком. Зимой коллеги по редакции опасались заходить к нему в кабинет и делали это только по крайней необходимости. Не потому, что боялись его начальственного гнева или приступов дурного настроения, а потому, что им казалось, что при такой низкой температуре нормальный человек попросту не выживет. Но Андреас любил работать над статьями в обстановке холодной ясности и никогда, даже в самые суровые морозы, не включал в комнате печку.

5

Андреас долго стоял, опершись на балюстраду балкона, не в силах оторваться от созерцания пейзажа. Он скользил взглядом по вершинам гор, над которыми, понемногу разгоняя утренний туман, вставало еще бледное солнце. В голове бродили бессвязные мысли…

На миг в памяти всплыло лицо Сюзанны Розенберг – американской журналистки, с которой он накануне вечером танцевал в баре «Гранд-отеля». Ему вдруг почудилось, что он чувствует аромат ее духов – или что-то еще, трудно определимое, словно она где-то рядом. Кстати, где она остановилась? В Гармише или в Партенкирхене? Он ведь даже не спросил ее об этом. Вот что значит выпить лишнего. Впрочем, какая разница? По сути, они были едва знакомы, да оно и к лучшему – у него сейчас и без того достаточно сложностей. И вообще, думать надо о другом, например о спортивных соревнованиях, ради которых он сюда приехал. Не без труда, но ему удалось изгнать из сознания ее образ, почему-то вызывавший у него легкое, но приятное беспокойство.

Проведенные здесь восхитительные дни разительно отличались от его мучительных ночей и всей берлинской жизни, в целом довольно заурядной, несмотря на занятия журналистикой. Рассеянно глядя перед собой, он думал о том, как ему повезло попасть на эту четвертую зимнюю Олимпиаду. Спортивный репортер, он стал свидетелем незабываемых событий и автором многих статей. По вечерам он диктовал их по телефону секретарю редакции: рассказывал о ежедневных соревнованиях и их победителях, делился завтрашней программой, позволял себе сделать один-два прогноза и обязательно добавлял какую-нибудь занятную историю или едкий комментарий, благодаря чему материал начинать играть новыми красками.

Особенно впечатляющей была церемония открытия Игр, состоявшаяся шестого февраля. В тот день разразилась настоящая снежная буря, и делегации двадцати восьми стран-участниц торжественно прошествовали по олимпийскому стадиону, на одной из трибун которого находился Гитлер. Зрители разразились приветственными криками, и фюрер объявил о наступлении олимпийского года и открытии зимних Игр, после чего хор в сопровождении духового оркестра исполнил «Олимпийский гимн» Рихарда Штрауса.

Немецкие спортсмены показали себя с наилучшей стороны и заняли второе место по числу завоеванных медалей. Для страны, еще несколько лет назад стоявшей на краю гибели, это было выдающееся достижение.

Тем не менее симпатии Андреаса были на стороне норвежцев. Он был буквально сражен блистательной Соней Хени, ее хрупкой женственностью и актерским талантом. В последнюю субботу Игр «Фея льда», как называла ее публика, покорила своей легкостью и изяществом весь заполненный до отказа ледовый дворец и в двадцать четыре года выиграла свою третью золотую медаль.

Несмотря на сильный снегопад в день открытия и проливной дождь во время состязаний по бобслею с экипажами-четверками, соревнования по большей части прошли в отличных условиях. На Играх и правда царила прекрасная атмосфера, и у Андреаса порой мелькала мысль: может, все дело в синеве ясного неба, мощеных улочках и разноцветных домиках Партенкирхена?

Конечно, без трений не обошлось. В частности, всем, кроме немецких фотографов, власти запретили делать любые снимки. Но ни одного крупного скандала, способного испортить праздник, не случилось. Андреасу не нравились флаги со свастикой, развевавшиеся над олимпийскими сооружениями, но он понимал, что от них все равно никуда не денешься. Рейху не терпелось явить всему миру свою вновь обретенную мощь, а в роли главного организатора Игр выступал не кто иной, как министр пропаганды Йозеф Геббельс.

Правительство, и это следовало признать, приложило немало усилий, ублажая МОК и представителей крупнейших стран, в том числе США, чтобы Олимпиада состоялась. Например, владельцы местных отелей, ресторанов и магазинов получили приказ снять на время проведения Игр вывески «Собакам и евреям вход воспрещен».

Хоккеисту Руди Баллю, гениальному правому нападающему ростом метр шестьдесят три, позволили снова стать капитаном немецкой сборной, хотя в последние годы он подвергался постоянным нападкам как «космополит семитского происхождения». Многие иностранные комментаторы моментально заподозрили в этом хитроумный маневр и предположили, что власти либо подкупили спортсмена, либо обманули его, надеясь превратить в витрину и снять с себя обвинения в антисемитизме. И все же обойти молчанием этот факт было нельзя.

Не только достойные спортивные результаты и четкая организация, но и определенный прагматизм и даже доля патриотизма заставляли Андреаса признать, что Игры удались. Нацисты постарались на славу и сумели произвести на зарубежных гостей мощное впечатление.

Тем не менее была одна деталь, приводившая Андреаса в сильное смущение.

В сущности, мелочь. Просто жест.

На всех мероприятиях, на каждом соревновании немцы – обычные болельщики, почетные гости или журналисты – все как один вставали с мест и вскидывали руку в нацистском салюте. Это повторялось многократно, изо дня в день. Так они выражали свою радость и гордость: после долгих лет страданий, унижения и бед рейх снова превратился в державу, удостоенную чести принимать у себя спортсменов всего мира. Разумеется, иностранцы в этом ритуале не участвовали. Андреас, который обычно прохладно относился к подобного рода демонстрациям, особенно к подчеркнуто показным проявлениям верности нацизму, поступал так же, как соотечественники, и по несколько раз в день вытягивал вперед и вверх правую руку. Он делал это почти машинально, не вкладывая в жест никакой внутренней убежденности, но…

Сегодня утром, когда он размышлял обо всем этом, его вдруг обожгла мысль, которую он старательно гнал от себя все последнее время: он стал нацистом.

«В Германии сейчас все – или почти все – национал-социалисты», – попытался он успокоить себя. Допустим, это так, ну и что? Разве это его оправдывает? Разве моральный закон подчиняется большинству? А что, если бы он воздержался от нацистского приветствия? Каковы были бы последствия? Что, если бы он ограничился одним салютом в день? Или, например, поднимал бы руку не так высоко и не так энергично? Что бы это изменило? Можно ли быть «чуть-чуть» нацистом, оставаясь приличным человеком? Какие существуют градации? Он не находил ответов на эти вопросы и с горечью признавался себе, что наверняка знает одно: в Гармиш-Партенкирхене он вел себя как трус.

Его затопило чувство стыда и вины, и вдруг ему открылся весь ужасный смысл привидевшегося ночью. Как он сразу не вспомнил, что в сновидении его двойник-бродяга без конца, словно заводная кукла, изображал нацистский салют? Это предупреждение, с тошнотворной ясностью понял он. Во сне собственное подсознание приперло его к стенке: до какого предела он готов дойти?

Согласен ли он превратиться в марионетку, в клоуна, корчащего из себя журналиста?

6

Андреас еще немного постоял на балконе, вперив взгляд в полупрозрачные облака, постепенно тающие над вершинами баварских гор. Потом машинально посмотрел на часы у себя на руке: оказалось, прошло почти двадцать минут. Восприятие времени – странная штука. Время не всегда течет с одинаковой скоростью. Порой оно резко переключает передачу и то несется вскачь, то ползет черепахой.

Если он просидит в номере еще немного, то придется отказаться от поездки на гору Шахен, где расположен дворец «сказочного короля» Людовика II Баварского. Но у Андреаса так редко выпадали дни, свободные от срочных обязательств… А что, если сегодня он просто побездельничает? Погуляет по городку? Может, случайно встретится с Сюзанной? Он вернулся в комнату и прилег на кровать.

Пора сказать себе честно: в сущности, он – то, что называется Mitl ä ufer^[13], баран, рядовой адепт нацизма. Но разве такие безвольные «попутчики» – не худшая разновидность национал-социалистов? А ведь в детстве и в юности он был смелым парнем…

Как же он докатился до такого?

Ему вспомнилась ссора с Магдаленой, вспыхнувшая между ними накануне его отъезда на Олимпиаду. Они обедали с включенным радио, и он позволил себе усомниться в разумности очередного решения правительства, касающегося чести немецкого народа и расовых законов. Его слова разозлили жену, и она воскликнула:

– Тебе ничего не нравится! Ты слишком много думаешь! Хватит уже все критиковать!

Его так и подмывало сказать ей в ответ: «Зато ты со всем готова согласиться! Как и все немцы! Конечно, это же так удобно – ничего вокруг себя не замечать».

Но вместо этого он после краткого молчания вяло и даже растерянно пробормотал:

– Разве ты не видишь, что происходит в стране?

Разумеется, Магдалена воспользовалась его замешательством как признаком слабости и поспешила развить успех.

Она начала отчитывать его, как ребенка.

Выпрямившись на стуле, она вцепилась руками в край стола и тоном, не терпящим возражений, провозгласила:

– Я в отличие от тебя прекрасно вижу, что у нас происходит! Открой глаза! У людей появилась работа, они снимают квартиры, покупают машины. Ездят в отпуск. Нацизм дал нам шанс! Он нас осчастливил – всех нас!

Она немного помолчала и, не сдержавшись, добавила:

– Ты невыносим! Не представляю, как можно до такой степени быть против своего народа!

Он сделал слабую попытку возразить:

– Да, Гитлер поднял наше благосостояние, но какой ценой?

Эта реплика окончательно вывела Магдалену из себя, и их спор принял совсем уж мерзкий оборот.

– Ради всего святого, Андреас, избавь меня от своих нравоучений! Или тебе не понравилась наша прошлогодняя поездка на Мадеру, которая обошлась нам в сущие гроши, а все благодаря «Силе через радость»^[14]? А два года назад, когда мы провели неделю на озере Гарда? Посмотри: у нас большая квартира, хорошо обставленная гостиная, телефон, радиоприемник и много чего еще. И не ты ли заикался, что хочешь купить автомобиль?

– Разве в этом дело? Я много работаю, поэтому у нас есть все, о чем ты говоришь, – примирительно произнес он.

Лучше бы он этого не говорил!

– Вот именно! – взвилась она. – Если бы ты поменьше работал, может, сумел бы сделать мне ребенка!

Ее слова упали, словно нож гильотины. Андреас понял, что нет смысла продолжать разговор. Зачем? Чтобы в энный раз пытаться выяснить, кто из двоих виноват в том, что у них нет детей? Чье физическое – или психическое? – расстройство стало тому помехой? И кто от этого больше страдает?

Он предпочел поскорее переключить ее внимание на что-нибудь другое и спросил, как дела у ее родителей. Магдалена успокоилась, и они спокойно доели свой обед, обмениваясь банальностями. Жена молча приняла предложенный ей мир. Наверное, сообразила, что зашла в своих претензиях слишком далеко.

Единственное, что волновало Магду, – это возможность иметь красивых детей и воспитывать их в атмосфере благополучия и безопасности. Нацистский режим положил конец анархии и принес немецкому народу очевидное процветание. Она считала, что все это – целиком заслуга Адольфа Гитлера, и испытывала к нему искреннюю благодарность. Размышлять о последствиях ей хотелось меньше всего.