В тот вечер Андреас не работал и отправился на место событий в безумной надежде, что правительство в последний момент откажется от варварской акции или ей помешает весенний дождь. Он пришел на площадь Оперы в начале двенадцатого и увидел, как пожарные поливают бензином огромную гору книг. Андреас приблизился к одному из них, молодому парню не старше двадцати лет, и взмолился:

– Пожалуйста! Не делай этого!

На него тут же обратил внимание штурмовик. Он грубо оттолкнул Андреаса в сторону, заставив его замолчать. За этой сценой наблюдал странный старик: одетый в какие-то нищенские лохмотья, он держался с достоинством лорда или великого мудреца. Не поднимая на Андреаса глаз, старик пробормотал: «Бросьте, дружище! Этих не переубедишь!» И развернулся уходить.

Вдруг Андреас увидел, как старик наклонился поднять с земли упавший из грузовика томик и быстро сунул его за пазуху. К старику подошел, помахивая дубинкой, почуявший неладное штурмовик. Старый любитель чтения остановился и уставился в глаза нацисту – без ненужного вызова, но твердо и без намека на страх. Наверное, штурмовику, совсем молодому парню, стало совестно бить человека, который годился ему в деды. А может, он ничего не заметил, а над стариком навис, просто чтобы покрасоваться перед толпой зевак.

Как бы то ни было, еще немного помахав дубинкой и процедив сквозь зубы что-то нечленораздельное, штурмовик вернулся к своим соратникам.

Тем временем костер разгорелся. Толпа встретила пламя аплодисментами и криками восторга. Здесь собрались самые обычные люди. Именно это больше всего поразило Андреаса. Отцы и матери семейств, прежде приучавшие детей любить книгу – любую книгу, – радовались гибели культуры. Что творилось у них в головах? Какая катастрофа заставила их отказаться от самих себя? На площадь подъезжали все новые грузовики, наполненные книгами, и студенты швыряли в огонь сочинения Томаса Манна, Зигмунда Фрейда и Стефана Цвейга, известные всему миру шедевры немецких и австрийских писателей. Огонь безжалостно пожирал цвет немецкой культуры. Заводилы сопровождали свои действия речами, похожими на надгробное слово. Когда очередь дошла до четвертого оратора, он провозгласил:

– Долой чрезмерное выпячивание иррациональных побуждений! Во имя торжества человеческого духа я бросаю в костер сочинения Зигмунда Фрейда!

Потом штурмовики затянули во всю силу глоток «Хорста Весселя», и зрители дружно подхватили гимн. Он звучал так воинственно, что у Андреаса поползли по спине мурашки. Едва пение стихло, какой-то человек, прячущийся в тени, закричал: «Евреев на костер! Талмуд – в Палестину!» Толпа, словно греческий хор, принялась вслед за ним скандировать антисемитские лозунги.

В толпе, как в дни народных гуляний, сновали торговцы всякой всячиной, предлагая публике газеты; Bratwurst^[17] или Weisswurst^[18], уложенные в булку и щедро сдобренные специями; соленые крендельки, шоколад и другие сласти. Наконец закапал мелкий дождик – слишком слабый, чтобы потушить огонь.

В глазах людей, завороженно смотревших на костер, Андреас видел радостный плотоядный блеск, делавший их похожими на первобытное стадо. Эти мужчины и женщины были готовы жечь и крушить, а может, и убивать. А может, и вцепиться зубами в горло другому и напиться его крови. В них как будто пробуждался древний атавизм предков-каннибалов.

Одинокий старик, предостерегший Андреаса, не участвовал в общей сваре.

И он хотя бы спас книгу.

Андреас возвращался домой, едва переставляя ноги, мрачный и совершенно подавленный. На Унтер-ден-Линден он вдруг увидел того самого старика в лохмотьях. Тот сидел под липой, играл на шарманке и пел хриплым, но сильным и чистым голосом. Несколько прохожих остановились его послушать. Андреас не верил своим ушам. В Берлине нечасто встретишь уличного музыканта. Нацисты ненавидели любое нарушение установленного порядка, в том числе спонтанные сборища. Каждый деятель культуры по определению вызывал у них подозрения. При приближении Андреаса странный старик заиграл новую песню: «Глух к печали, я хочу / Бодрым быть в дороге. / Сквозь метели я лечу… / Разве мы не боги!»^[19] Незнакомец, только что призывавший Андреаса к осторожности, исполнял сочинение Шуберта. Какой смельчак! Композитор-романтик, хоть и был чистокровным арийцем, подвергался всяческому поруганию со стороны нацистских властей. Его упрекали в излишней мрачности, но главным образом в том, что он переложил на музыку стихи Генриха Гейне – еврея хоть и не по вере, но по происхождению. Как истинный меломан, Андреас мгновенно узнал песню «Бодрость» из цикла «Зимний путь». Затем старик заиграл песню «Липа» из того же цикла. Андреасу нравился резкий контраст между ностальгическим настроением первой строфы, ощущением простого счастья жизни в родном краю, и горьким драматизмом третьей, выражающим глубокое смятение одинокого странника, не ведающего, куда и зачем он идет. Шуберту благодаря тончайшим обертонам, введенным в фортепианную партитуру, удалось уловить эту двойственность. Андреас с величайшим почтением относился к этому вундеркинду, который в возрасте одиннадцати лет был принят в Венскую придворную капеллу, а вскоре – ему не исполнилось еще и тринадцати – начал сочинять песни и танцевальные мелодии для фортепиано. Он ворвался в мир музыки метеором и в тридцать один год сгорел от брюшного тифа, оставив значительное музыкальное наследие – не меньше тысячи произведений. Андреас в разные годы трижды посещал Центральное кладбище Вены и обязательно находил могилу этого блестящего представителя немецких романтиков, чтобы отдать ему дань памяти. С какой стати, негодовал он, нацисты будут указывать ему, что в художественном творчестве считать высоким и прекрасным, а что – низким и уродливым. Со временем в глубинах его сознания сам собой сложился целый музыкальный репертуар, включающий запрещенные или нерекомендуемые режимом сочинения. Гестапо еще не изобрело способа затоптать сапогами его личное пространство, в котором соседствовали классические концерты, песни, цыганский свинг и джаз. Как истинный любитель музыки, Андреас понимал, что «четвертое искусство», несовместимое с «нацистским идеалом», имеет универсальную ценность. «Науке красоты» неведомы границы.

Андреаса ждал сюрприз: бродяга окинул его быстрым взглядом, давая понять, что он его узнал. Старику хватало отваги – или бодрости духа, вот уж действительно подходящее определение! – бросить вызов властям, тогда как Андреас почти позволил себе поддаться отчаянию. Это ему урок. Наверное, шарманщик полагал, что его совет вести себя осторожнее к нему самому не относится: он слишком стар, чтобы бояться. Или это была только видимость? Остальные зрители, скорее всего насмерть перепуганные собственной смелостью, давно разошлись.

Доиграв песню, старик снова посмотрел на Андреаса, а затем уложил свой инструмент с торчащей рукояткой на тележку и пошел прочь. Они не обменялись ни словом, но и без того поняли друг друга. Музыка сказала за них то, чего не выразить никакой речью. В эти трудные времена она могла стать формой сопротивления.

По пути домой Андреас еще немного прошел по Унтер-ден-Линден. Тихо, чтобы не шуметь: стрелки часов перевалили за полночь, – открыл дверь квартиры и понял, что Магдалена не спит: в спальне горел свет. Ему захотелось поговорить с ней, рассказать об увиденном, поделиться пережитым шоком, услышать ее мнение. Она выглядела сонной – наверное, опять наглоталась таблеток. Посмотрев на Андреаса, она широко зевнула, потянулась и пробормотала:

– Я как раз собиралась выключить свет. А где ты был? Вид у тебя хоть в гроб клади… Можно подумать, ты встретился с дьяволом…

– Почти, – ответил он. – Я видел адские костры.

Он рассказал ей, с каким восторгом толпа смотрела, как горят книги. Как они хлопали в ладоши, размахивали руками, распевали нацистские гимны… Он еще не договорил, когда она прервала его, даже не пытаясь скрыть раздражение:

– Ну и правильно делали, что хлопали в ладоши. А штурмовикам спасибо надо сказать. Это очистительный огонь.

Андреас задохнулся, словно получил апперкот. Кровь отлила у него от лица, и он еле слышно прошептал:

– Как ты можешь?..

Магдалена устало перебила его:

– Да когда же ты наконец поймешь? Немцы больше не желают быть рабами еврейского духа.

– Еврейского духа? Еще одно изобретение нацистов? Да где ты его встречала, этот еврейский дух?

– Повсюду! Например, в твоих книгах! Тех, которые ты защищаешь. Ты мне ими все уши прожужжал, особенно своим Стефаном Цвейгом. Превозносишь этого космополита, который понятия не имеет о настоящей жизни, какой живут нормальные люди!

– Магда, – попытался он образумить жену. – Ты же восхищалась романом «Амок». Ты сама мне говорила, какое впечатление он на тебя произвел, и…

Она не дала ему договорить:

– Все, хватит, я иду спать.

Погасила ночник и добавила:

– Делай что хочешь, только оставь меня в покое.

На том и закончился их разговор. Пока что.

9

Назавтра после аутодафе Андреаса вызвал к себе директор газеты Ральф Беккер. На встрече присутствовал и Хаммерштейн. Главный редактор не удосужился даже поздороваться с Андреасом, вместо приветствия смерив его злобным взглядом. Атмосфера в кабинете главного начальника, куда журналистов допускали только в исключительных случаях, была напряженной.

Беккер не стал ходить вокруг да около – дело представлялось серьезным.

– Должен честно предупредить вас, Андреас, что в последнее время вы играете не в той тональности. Или ваш инструмент не настроен. Как бы то ни было, вы создаете проблемы нашему симфоническому оркестру, который старается день и ночь, чтобы производить приятную и достойную музыку, потому что газета – это оркестр: трудолюбивые и скромные музыканты не жалеют усилий и играют в унисон! Коллективизм – вот что самое важное! – изрек он и добавил: – Ежедневное информационное издание – это дружная команда. Вы не имеете права портить общую картину, пытаясь солировать и игнорируя партитуру, то есть правила!

Он повернулся к главному редактору:

– Дадим слово Герду. Пусть он как дирижер – если продолжить метафору – объяснит вам, в чем проблема. Хотя я надеюсь, что вы и сами уже поняли, о чем речь. В каком-то смысле это всех нас успокоило бы, вы уж мне поверьте!

– Чего вы добиваетесь, Купплер? – вступил Хаммерштейн. – Приостановки выхода газеты? Или, того хуже, ее закрытия? Вы что, совсем разум потеряли, если вздумали читать мораль активистам национал-социалистического движения при исполнении?

Андреас на миг остолбенел – удар был слишком неожиданным. Наконец он едва слышно пробормотал:

– О чем вы говорите?

Ему надо было выиграть время, преодолеть шок, понять расклад сил и ставки. Пока он висел на канатах, Хаммерштейн постарался его нокаутировать:

– Разве вчера у вас был не выходной? За каким чертом около одиннадцати вечера вы потащились на площадь Оперы? О том, что там будут сжигать книги, было объявлено давным-давно!

– Я что, не имел на это права?

– При чем здесь право? Плевать я хотел на ваше право!

– В чем меня обвиняют?

– Не прикидывайтесь простаком!

– Я хотел бы понять, в чем суть ваших претензий. В чем конкретно.

– Вы совершили грубую ошибку, когда, выставив напоказ свою тоску по Веймарской республике, отправились туда, где разыгрывалось одно из ключевых действий Великого поворота! А если бы вас там заметили представители власти? Или вам не терпелось кого-то удивить своей позой оскорбленного поборника справедливости?

– Кто вам сказал, что вчера вечером я был на площади Оперы?

– Один из ваших коллег. Он-то отправился туда по заданию редакции, чтобы сделать репортаж. Он видел, как вы строго отчитывали штурмовика, который просто исполнял свой долг.

При слове «долг» – выхолощенном, затертом – Андреас пришел в себя. Кровь ударила ему в голову: